Qual о eco de foucault pendente а 545.

– Что за чушь?! – опомнился Сарайва. – Какое еще эхо Фуко? – Он повернулся к Томашу. – Ты можешь мне объяснить, что это за эхо такое?

– Не знаю. Я думал, ты мне скажешь.

Профессор философии придвинул блокнот поближе.

– Mon cher, я даже не представляю. Кто‑то, ставший эхом Мишеля Фуко?

– Интересная идея, – задумчиво отозвался Томаш. И тут же опомнился: – Ты знаешь, кто это может быть?

– Иммануил Кант, больше некому. Хотя, если по‑честному, то это Мишель Фуко эхо Канта, а не наоборот.

– А у самого Фуко были последователи?

– У Мишеля Фуко было множество последователей, mon cher.

– Кто‑нибудь из них висит на 545?

– Я не могу ответить на этот вопрос, поскольку вообще не понимаю, о чем речь. Как можно висеть на 545? И почему именно 545?

Томаш не спускал глаз со своего собеседника.

– У тебя не возникает никаких ассоциаций?

Сарайва закусил губу.

– Нет, mon cher, – сказал он, покачав головой. – Совершенно никаких.

Томаш со вздохом захлопнул блокнот.

– Черт! – выругался он сквозь зубы. – Я так надеялся что‑нибудь обнаружить. – Он махнул рукой официанту, скучавшему неподалеку: – Счет, будьте добры!

Сарайва переписал загадочную фразу в свой ежедневник и убрал его в карман куртки.

– Я полистаю книги, – пообещал он. – Вдруг что‑нибудь найду.

– Спасибо.

Официант принес счет, и Томаш расплатился. Историк и философ поднялись из‑за стола; пришло время расходиться.

– Что ты намерен делать? – поинтересовался Сарайва.

– Поеду домой.

– Нет. Я о твоей загадке.

– Ах, да. Пойду в магазин и скуплю все книги Фуко и о Фуко, которые сумею найти. Ключ может оказаться в одной из них.

Они вышли из ресторана и вместе дошли до парковки.

– Мишель Фуко был необычным человеком, – заметил Сарайва перед тем как распрощаться.

– Правда?

– Великий философ и блестящий историк. Мыслитель, доказавший, что объективной реальности не существует, что едва ли существует объективная, что истина релятивна и зависит от нашей точки зрения. Знаешь, что он сказал на закате дней о деле всей своей жизни? «Все это время я только и делал, что сочинял небылицы».

IX

Любовный недуг проходил, а с ним утихало и чувство вины. Лихорадка, поразившая Лену и Томаша в первые дни романа, сошла на нет, страсть обернулась рутиной. Вспыхнувшее до небес чувство немного угасло, кровь больше не кипела в жилах, земля перестала уходить из‑под ног, и сердца стали биться ровнее. Буря улеглась; то, что прежде было наваждением и безумием, превратилось в счастливые, но покойные будни.

Теперь, поднимаясь по пропахшей сыростью лестнице дома на улице Латино‑Коэльо, Томаш не испытывал мучительного и радостного томления, что охватило его, когда он впервые оказался на пороге дома своей возлюбленной. Лена принимала его с неизменной теплотой, но без прежнего пыла, вечерние визиты профессора сделались для нее приятной привычкой, неотъемлемой частью лиссабонской жизни. Первое время их свидания были скоротечными прелюдиями к слиянию тел. Едва они успевали утолить неодолимое желание, терзавшее плоть, как в крови снова разгоралось всепожирающее пламя. Вскоре Томаш начал уставать, после таких бешеных соитий он чувствовал себя опустошенным, выжатым до капли и уже стал опасаться, что вот‑вот пресытится великолепным телом шведки. Им пришлось научиться охлаждать свою страсть, длить любовную игру, до последнего держать похоть в узде, находя немыслимую сладость не только в ее утолении, но и в воздержании.

На этот раз Лена встретила его в полупрозрачном белом пеньюаре; сквозь тонкий шелк четко проступали очертания ее высокой груди и тугих сосков, словно молоком, налитых желанием. Томаш бросился на шведку, словно дикий зверь, полный решимости в тот же миг сорвать диковинный спелый плод, но девушка ловко отстранилась, одарив незадачливого любовника игривой улыбкой.

– Жди, еще не пора, – распорядилась Лена. – Попозже я найду, чем тебя порадовать, если будешь хорошо себя вести. – Она легонько щелкнула его по носу и повторила: – Я сказала, если будешь хорошо себя вести.

– Позволь хоть прикоснуться…

– Нет. – Девушка развернулась и двинулась прочь по коридору, призывно покачивая бедрами. Обернувшись, она послала Томашу улыбку, исполненную коварства. – Нельзя получить все сразу. У нас в Швеции говорят: один обещанный поцелуй стоит двух полученных.

Влюбленные устроились на диване, поблизости от обогревателя; Лена принесла липовый чай и шведские булочки с корицей. Томаш сделал большой глоток и надкусил румяную булочку.

– Вкусно, – похвалил он, наслаждаясь великолепной сдобой с густым коричным ароматом.

Лена кивнула на пластиковый пакет у его ног.

– Нашел книгу Фуко?

– Ага, – подтвердил Томаш. – Только не «Слова и вещи». – Он достал увесистый том, озаглавленный «Надзирать и наказывать». – Так бразильцы перевели «Surveiller et punir». Представляешь, в Португалии эту книгу вообще ни разу не издавали.

– Но это ведь не важно?

– Пожалуй.

– А другая? Уже прочитал?

– Да.

– Ну и как?

Томаш пожал плечами, признавая поражение.

– Никак, – он отложил булочку и раскрыл книгу. – Посмотрим, что даст нам эта.

Они отлично друг друга понимали. И не только в отношении секса. В деле Тошкану шведка оказалась верной и деятельной союзницей. Она интересовалась ходом расследования, задавала толковые вопросы, терзала товарищей, изучавших философию, старалась побольше разузнать о Фуко и его сочинениях в надежде, что впереди вот‑вот забрезжит свет истины. Это Лена посоветовала Томашу «Кембриджские чтения Фуко» Гаттинга, «Читая Фуко» Рабиноу и «Жизнь Мишеля Фуко» Мейси. Она была столь любезна, что вызвалась проштудировать «Историю безумия в классическую эпоху» в поисках числа 545 или любого другого ключа к разгадке шарады.

– Все безумцы братья, – проговорила девушка, открывая книгу.

– Что? – резко переспросил Томаш, отрываясь от чтения.

– Еще одна шведская поговорка, – объяснила Лена. Она коснулась кончиком пальца названия на обложке и повторила: – Все безумцы братья.

Томаш не слушал подругу; он замер глядя в одну точку, не замечая, что карандаш вот‑вот выпадет из дрожащей руки. Норонья сделался белым, как книжная страница, его внутренности скрутил приступ тошноты. Ему никогда в жизни не приходилось слышать о столь чудовищной, столь постыдной и бессмысленной жестокости.

– Ты что? – встревожилась Лена, заметив, как он изменился в лице.

– Это ужасно, – прошептал Томаш, зажмурившись.

– Что ужасно?

– История в начале книги.

– Какая история? – Девушка обняла профессора и через его плечо заглянула в книгу – Расскажи.

Томаш улыбнулся и покачал головой.

– Вряд ли ты захочешь ее слушать…

– Захочу, – упрямо заявила шведка. – Рассказывай.

– Тебе не понравится.

– А уж это позволь мне самой решать. Рассказывай.

Томаш принялся искать страницу, стараясь не встречаться с подругой глазами.

– Ладно, я тебя предупредил, так что потом не жалуйся. – Жуткая история открывала первую главу. – Здесь описана публичная казнь Робера Дамьена, фанатика, который покушался на Людовика XV в Версале в 1757 году. Для исполнения приговора отобрали лучших парижских палачей во главе со знаменитым Самсоном. Преступнику отрезали гениталии, оторвали соски, отсекли ступни и левую кисть. Правую руку сожгли на жаровне. В довершение всего бедолагу надлежало разорвать лошадьми на четыре части. Но тут вмешался полицейский комиссар Бутон. Ты уверена, что хочешь дослушать до конца?

– Нет, – Лена забрала у него книгу.

– Постой. Ты же сама говорила…

– После расскажешь.

Девушка включила проигрыватель. Послышались первые аккорды «Joshua Tree», комнату наполнил звучный, чувственный голос Боно. Взгляды делались все более откровенными, улыбки соблазнительными, прикосновения дерзкими. Когда с чаем и булочками было покончено, Лена решительно отставила поднос и распахнула халат, торжественно возвестив о том, что десерт подан. Белый шелк скользнул по молочной коже, и она предстала перед Томашем нагая, соблазнительная, дрожащая от вожделения. Профессор потянулся к ученице, уронив на пол том Мишеля Фуко, под обложкой которого, возможно, таился ключ к загадке Тошкану. Соитие было быстрым, сумбурным, яростным, со стонами и вскриками и единым выдохом облегчения в конце. Расцепив объятия, они повалились на диван, потные, измученные, опустошенные, удовлетворенные, пьяные от наслаждения. Лениво потянувшись, шведка приподнялась на локте, мимолетно коснувшись губ Томаша упругим соском.

– Ты ведь не занимаешься любовью с женой, правда?

Томаш, погруженный в сладостную летаргию, не сразу понял, о чем она спрашивает.

– Нет, – проговорил он через силу, отводя глаза. Вопрос застал его врасплох. – Конечно, нет.

Обезоруженная его ответом, Лена перевернулась на спину, ее светлая грива разметалась по подушке, синие глаза смотрели в потолок.

– Придется поверить тебе на слово.

Пышные букеты в глиняных вазах источали сладкий волнующий аромат. Тугие бутоны напоминали звезды, легкие, как перышки, лепестки светились всеми оттенками розового. Цветы были прекрасны, нежны, полны жизни.

– Это розы? – поинтересовался Томаш, смакуя виски.

– Они действительно похожи на розы, – ответила Констанса, – но на самом деле это пионы.

Супруги только что поужинали и решили посидеть в гостиной, пользуясь моментом, пока Маргарита надевала пижаму.

– Никогда бы не подумал, – удивился Томаш. – Что это за цветы?

– Пионий был лекарем олимпийских богов. Согласно легенде, он исцелил Аида при помощи лепестков диковинных цветов. В честь Пиония их назвали пионами. Плиний Старший утверждал, что они лечат от двадцати недугов, но это так и не было доказано. В XVIII веке считалось, что пион защищает младенцев от лихорадки и эпилепсии.

Томаш разглядывал букет.

– Готов поклясться, что это розы.

– Розы, в известной степени. Только без шипов. Из‑за этого их посвящали Деве Марии. Ее милосердие – что роза без шипов.

– А что они означают?

– Скромность. Китайские поэты сравнивали цвет пиона с румянцем на щеках невинных девушек.

Из детской донесся жалобный голосок Маргариты:

– Ма, почитай каску!

Констанса посмотрела на мужа с мольбой.

– Почитай ей, ладно? Я до смерти устала.

Маргарита любовалась своим отражением в зеркале. Томаш подхватил ее на руки, уложил в кровать, подоткнул одеяло, расцеловал розовые щечки, погладил по голове. И отца, и дочурку переполняла нежность.

– Какую сказку будем читать?

– П'а Зоушку.

– Опять? Может, какую‑нибудь другую?

– Хачу п'а Зоушку.

Томаш погасил верхний свет, оставив только ночник; от лампы исходило желтоватое свечение, теплое и умиротворяющее. Он открыл сборник сказок и приглушенным, убаюкивающим голосом стал читать историю о бедной сиротке, которую угнетали злобная мачеха и ее избалованные дочери. Маргарита дослушала до самого бала, но когда Золушке пришло время терять туфельку, девочка закрыла глаза, утонула в подушке и стала дышать ровно‑ровно, погрузившись в глубокий безмятежный сон. Томаш поцеловал ее и выключил ночник. Потом на цыпочках вышел из детской, осторожно прикрыл дверь и вернулся в гостиную.

Констанса прикорнула на диване, склонив голову на плечо, по телевизору показывали какую‑то викторину, которую в их семье никогда не смотрели. Норонья бережно поднял жену и отнес в спальню, снял с нее халат и тапочки, уложил и укрыл одеялом. Констанса что‑то пробормотала во сне, уткнувшись в подушку; нежная кожа и веснушки делали ее похожей на маленькую девочку. Томаш выключил торшер и хотел вернуться в гостиную, но передумал. Добравшись в потемках до двери, он развернулся на пороге и снова посмотрел на жену: та крепко спала. Поколебавшись, Томаш, стараясь не шуметь, пробрался обратно к кровати и уселся в изголовье; Констанса дышала глубоко и ровно, ее грудь легко вздымалась с каждым вздохом.

В голове Томаша эхом звучали слова Лены. «Ты ведь не занимаешься любовью с женой, правда?» – спросила она, не скрывая острой тревоги. Он и вправду не притрагивался к Констансе уже давно. С тех пор как начал ей изменять. Но может ли он поручиться, что этого никогда не произойдет? Может ли он обещать такое? Вопрос Лены застал его врасплох, вырвал из любовной неги, подействовав, словно ушат ледяной воды. Словно кто‑то внезапно включил яркий свет. Или выключил, как посмотреть. Как же ему с этим справиться? Ведь заниматься любовью с обеими женщинами означает обманывать обеих. Что же будет с ним, с его женой, дочерью, любовницей? Хватит ли ему тепла на всех? Сумеет ли он остаться хозяином своей судьбы? Сможет ли прожить без правды? Но что такое правда? А что если Сарайва прав, и объективной истины не существует? Возможно. Но взамен человеку дана другая истина, субъективная. Нравственная.

Правда совести.

На самом деле он давно уже не живет ни по правде, ни по совести; он существует в мире иллюзий, фальши, лжи. Обманывает жену и скоро начнет обманывать любовницу. Чем обернется эта ложь для трех женщин, чьи судьбы переплелись с его судьбой? Вопрос Лены был не случайным и не праздным, он шел из самой глубины души, впитав все страхи и надежды, дремавшие в ней, и теперь, вглядываясь в них словно в зеркало, Томаш с трепетом узнавал очертания собственной души.

Что за странная история с ним приключилась? Куда он позволил себя завести? Не в те ли непроходимые дебри, где таились его собственные страхи, ждали своего часа его собственные тревоги? Чем была для него связь с Леной? Просто сексом? Поиском новых ощущений? Минутным помрачением? Головокружительной авантюрой с риском вместо афродизиака? Нет, здесь речь шла о совсем иных вещах. О забвении, убежище, надежде на спасение.

О бегстве.

Томаш кивал собственным мыслям, понимая, что нашел название недуга и поставил себе единственно верный диагноз. Бегство, вот что это было. Наверное, от Лены исходила не только чувственность, но и мощные флюиды надежды, надежды на спасение от вечно усталой жены, проблем с Маргаритой, безденежья и безысходности. Лена протянула ему спасительную соломинку. Ключ в мир мечты. Мечты, которая гасла с каждым днем, химеры, которая делалась все бледнее, фантазии, постепенно терявшей свое очарование. Что же останется, когда все пройдет?

Шведка была способом убежать от всех проблем сразу. И этот способ оказался действенным, но до поры до времени. Проблемы никуда не делись, они отступили и притаились, поджидая, когда чувство к Лене начнет меркнуть. Томаш чувствовал себя кроликом, который замер посреди шоссе в ярком свете фар. Зверек не может двинуться с места, зачарованный дивным светом, рассекающим ночную тьму, и не подозревает, что из мрака на него неумолимо движется огромный железный зверь, который размажет глупую животину по асфальту и помчится дальше. Норонья понимал, что с ним творится нечто похожее. Сумеет ли он спастись? Прогонит ли наваждение? Или останется покорно ждать своей судьбы, не в силах победить чары дивного света?

Томаш смотрел на Констансу. Спящая, с разметавшимися по подушке волосами, она казалась невинной и беззащитной. Он вздохнул. Дело было не в Лене, а в нем самом; в жизни, которую он вел, страхах, которые его одолевали, надеждах, которыми он вдохновлялся, проблемах, которым не было конца. Констанса была воплощением тревоги; связь с Леной стала прочной раковиной для напуганного моллюска, билетом на волшебный корабль, способный пронести пассажира через бурное море к берегу свободы и покоя. И только теперь Томаш начал подозревать, что поднялся на борт не того корабля; кто знает, сколько бурь придется пережить, прежде чем вдали забрезжит обетованный берег, кто поручится, что этот берег существует?

Норонья легонько погладил Констансу по волосам. Во сне жена вздыхала и хмурилась, словно дневные заботы не оставляли ее и ночью. Томаш ласково провел кончиком пальца по гладкой и теплой щеке жены и вдруг понял, что билетов на самом деле два, туда и обратно, и что ему предстоит сделать выбор. Он огляделся по сторонам, словно ища поддержки у тонувших в сумраке стен родного дома, вдохнул едва ощутимый аромат любимых духов Констансы. Томаш еще долго сидел у изголовья, храня сон жены, вглядываясь в родные черты. Он принял решение.

На подъезде к Чиадо как всегда образовалась пробка. Покрутившись по Руа‑ду‑Алекрим в поисках парковки, Томаш оставил машину на площади Луиса Камоэнса и присоединился к толпе пешеходов, направлявшихся в Верхний город. Навстречу им, из Верхнего города в Нижний двигалась такая же толпа, и каждый в ней переживал из‑за нехватки денег, скучал по подружке, ненавидел босса, жил своей неповторимой маленькой жизнью.

Преодолев сопротивление толпы Томаш добрался наконец до истока Руа‑Гарретт. На некогда широкой улице было не протолкнуться из‑за столиков бесчисленных летних кафе, занятых голодными клиентами, среди которых нашлось место для самого Фернандо Пессоа, восседавшего на скамье нога на ногу, всего из бронзы, от шляпы до ботинок. Томаш поискал глазами белокурую гриву Лены, но девушки нигде не было. Тогда он свернул налево, к величественному подъезду кафе «Бразилейра», которое путеводители в один голос именовали осколком старого богемного Лиссабона.

Переступив порог кафе, посетители переносились в двадцатые годы XX века. Изнутри «Бразилейра» была оформлена в стиле «ар нуво», ее лакированные деревянные стены украшали завитки, розетки и рога изобилия, отчаянно модные в ту эпоху. Пол был выложен черно‑белыми плитами в шахматном порядке, с потолка свешивались огромные люстры со множеством затейливых подвесок. Левая стена была зеркальной; в ней, создавая иллюзию бесконечного пространства, отражался зал со всеми его столами, стульями и публикой. Правую сторону занимала огромная барная стойка, отделенная от основного помещения коваными решетками в стиле модерн. Вина и водки, виски и джина, бренди и ликеров в баре имелось предостаточно и на самый взыскательный вкус. Стрелки старинных часов с римскими цифрами на циферблате вечно показывали одиннадцать.

Свободных столиков не было, и Томашу пришлось подсесть к одному из посетителей. Устроившись за столиком боком к зеркальной стене, так, чтобы не упускать из виду вход, Норонья заказал жасминовый чай и пирожное со взбитыми сливками. Его сосед читал журнал. На развороте было напечатано длинное интервью с хитроумным тренером «Бенфики», разглагольствовавшим о новой системе подготовки и фантастических контрактах, призванных сформировать «новый становой хребет» команды. Томаш краем глаза рассматривал незнакомца: это был седеющий субъект с огромной лысиной, должно быть предприниматель или финансист. Официант не успевал всех вовремя обслужить, нервничал и то и дело спотыкался; впрочем, он оказался настоящим профессионалом и сумел разместить на крохотном участке стола чайник, чашку, сахарницу и блюдо с пирожным, хоть и не с первого раза. Томаш заплатил по счету, и официант с легким поклоном удалился.

Чтобы скоротать время, Норонья достал телефон и набрал номер Нельсона Молиарти. Американец ответил сонным голосом: судя по всему, телефонный звонок послужил для него будильником. После дежурного обмена вежливостями Томаш сообщил, что в интересах расследования, которое вот‑вот войдет в решающую фазу, ему придется отправиться в командировку. Нельсон, разумеется, пожелал знать детали, однако Норонья ушел от ответа, заверив Молиарти, что был бы рад сообщить что‑то определенное, но вопросов по‑прежнему остается больше, чем ответов. Поворчав, американец согласился оплатить поездку из средств фонда: жалеть деньги для дела было не в его правилах. Получив карт‑бланш, Томаш позвонил в туристическое агентство, чтобы заказать билеты и забронировать отель.

Томаш догадался, что Лена вошла в кафе, по тому, как сидевшие в зале мужчины, как по команде, повернули головы к дверям. В тот день на девушке было короткое облегающее платье, перехваченное в талии широким желтым поясом, прозрачные нейлоновые чулки, подчеркивающие стройность ее ножек, и лаковые туфельки на высоченных каблуках. Бросив под стол фирменные пакеты из модных магазинов, она небрежно поцеловала Томаша.

– Hej! Прости, что опоздала, ходила за покупками.

– Ничего страшного.

Старинный квартал Чиадо со всеми его бутиками давно сделался местом паломничества представительниц прекрасного пола.

– Уф! – выдохнула Лена, встряхнув светлыми кудряшками. – Я жутко устала, и день начался просто отвратительно.

– Купила что‑нибудь?

Шведка достала из‑под стола пакет.

– Так, кое‑что, – проворковала она, демонстрируя Томашу алый шелковый лоскуток. – Нравится?

– А что это?

– Лифчик, глупый! – надула губки Лена. – Для тебя, между прочим.

Фанат «Бенфики» позабыл о статье и во все глаза уставился на девушку. Та ответила ему прямым дерзким взглядом, и он, мгновенно стушевавшись, вначале уткнулся в журнал, а потом и вовсе удалился. Томаш проводил его рассеянным взглядом.

– Ты, стало быть, посвятила утро покупкам.

– Да. А еще старинному подъемнику на Руа‑ду‑Оро.

– Подъемнику Святой Жусты?

– Ага. Ты там бывал?

– Ни разу.

– Не удивительно, – усмехнулась Лена. – Хочешь узнать дорогу, спроси чужеземца. Приезжие всегда отправляются туда, куда местным и в голову не придет пойти.

– Это очень верно, – согласился Томаш.

У столика вырос официант, готовый принять заказ.

– Ты что‑нибудь будешь? – спросил Томаш.

– Нет, я поела.

Профессор покачал головой, и официант испарился. Посетители все прибывали, считать ворон было некогда. Томаш отхлебнул чаю.

– Превосходно, давно такого не пил.

Лена внимательно разглядывала возлюбленного, опершись локтем о стол.

– Что с тобой? – Ее синие глаза были полны тревоги. – Ты уже который день ходишь сам не свой. Случилось что‑нибудь?

– Нет.

– Это из‑за того несчастного ребуса?

– Нет!

– Так в чем же дело?

Томаш машинально пригладил волосы и нервно огляделся по сторонам. Посетители кафе не обращали на парочку внимания, поглощенные своими разговорами. Набравшись храбрости, Норонья заставил себя посмотреть подруге в глаза.

– Послушай, я должен быть с тобой честным.

Лена недоуменно вскинула бровь.

– Вот как? Ладно, попробуй.

– В прошлый раз ты спросила, сплю ли я со своей женой…

– А ты спишь?

– Нет, с тех пор как встретил тебя. Но, говоря по правде, я едва ли смогу гарантировать, что этого никогда не произойдет.

Глаза Лены потемнели.

– Ясно.

– Понимаешь? Мы живем под одной крышей, мы женаты, и рано или поздно это может случиться.

– Ну и что?

– Но ведь тогда получится, что я обманываю вас обеих.

Шведка вдруг заинтересовалась одной из украшавших стены кафе картин. Насладившись живописью, она принялась любоваться барной стойкой и только потом снова поглядела на Томаша.

– Это неважно.

– Как это неважно?

– Просто неважно, и все. Обманывай нас обеих сколько влезет, мне совершенно все равно.

– Но… – Томаш растерялся. – Разве тебя не задевает, что я стану заниматься любовью и с тобой, и с ней, одновременно?

– Нет, – повторила шведка, решительно мотнув головой в подтверждение своих слов. – Нисколько не задевает.

Норонья не знал, что и думать. Все это было неожиданно и странно, даже неприлично; ему никогда не приходилось слышать, чтобы женщина, по крайней мере женщина такого сорта, с легкостью согласилась делить своего мужчину с другой, фактически сделаться младшей женой, как в гареме.

– Но послушай… Моей жене это вряд ли понравится…

– Твоей жене?

– Ну да, моей жене.

Шведка пожала плечами.

– Надеюсь, ты не собираешься рассказать ей о нас?

Профессор нервно взъерошил себе волосы.

– Видишь ли… В том‑то и дело. Я не могу оставить все как есть…

– Не можешь оставить все как есть? Ты несколько месяцев жил с двумя женщинами, и тебя это устраивало. Так какая муха укусила тебя сегодня?

– Я стал сомневаться, что поступаю правильно.

Настала очередь Лены недоумевать.

– Сомневаться? Да какие тут могут быть сомнения? Или ты спятил? У тебя есть дом и семья, которая ни о чем не подозревает. Любовница, о которой, без ложной скромности, мечтал бы любой мужчина, и которая, между прочим, ничего от тебя не требует. Это ли не подарок судьбы? Чего тебе еще?

– Беда в том, Лена, что я не просил судьбу о таком подарке.

В широко распахнутых глазах девушки застыли изумление и ужас.

– Ты сам не понимаешь… – Она осторожно погладила Норонью по плечу, словно хотела его успокоить. – Томаш, скажи честно, что случилось?

– Дальше так продолжаться не может.

– Так чего ты хочешь?

– Расстаться.

Лена осела на стуле, втянула голову в плечи; губы ее дрожали, взгляд сделался растерянным и недоверчивым; она смотрела на Томаша, как смотрят на человека, который еще пару минут назад был нормальным и вдруг, ни с того ни с сего, обезумел.

– Ты правда хочешь расстаться? – спросила шведка, с трудом выговаривая слова.

Профессор опустил голову.

– Да. Прости.

– Нет, ты точно псих! Тебе же сказали, все в порядке, меня все устраивает, а ты… Но почему?

– Потому что мне плохо.

– Но почему?

– Я живу во лжи.

– Черт! – воскликнула Лена. – Разве ты не знаешь, что кафтан добродетели соткан из нитей лжи?

– Ради бога, Лена, не надо больше пословиц!

Девушка потянулась к Томашу через стол, крепко сжала его руки.

– Скажи, что мне сделать, чтобы тебе стало лучше? Может, ты хочешь как‑нибудь по‑другому? В другом месте? Только скажи.

Поведение шведки тронуло Томаша. Когда он представлял себе ее реакцию, ему казалось, она вылетит из кафе, словно разъяренная фурия, и на этом все закончится. Такой реакции он не ожидал.

– Видишь ли, милая, я действительно не могу быть сразу с двумя женщинами. Адюльтеры не по мне. Я привык к открытым, честным, доверительным отношениям. И сейчас чувствую себя чудовищем. Ты мне очень нравишься, ты замечательная девушка, но я люблю свою семью, жену и дочку, и знаю, как сильно они во мне нуждаются. Когда ты спросила меня, занимаюсь ли я любовью с женой, во мне что‑то сдвинулось, сам не знаю что. Прежде я наслаждался близостью с тобой и ни о чем не жалел, но твой вопрос пробудил меня. Как если бы я пробирался в потемках, и вдруг кто‑то включил свет. Этот свет вернул меня к действительности, заставил посмотреть на себя со стороны. И тогда я стал задавать себе другие вопросы, по‑настоящему важные.

– Какие?

– Разные. – Томаш огляделся по сторонам, будто надеясь отыскать ответ прямо здесь, в кафе. – Я спросил себя, зачем подвергаю опасности свою семейную жизнь. Во имя чего? Что я получу взамен? И стоит ли оно того? Невзгодам нужно противостоять, а не бежать от них. Мне пора разобраться со своей жизнью. Спасти свой брак, поддержать жену и дочь. Возможно, у нас все будет хорошо. А возможно, и нет, пока об этом говорить рано. Но обманывать вас обеих было бы нечестно, недостойно.

– А как же я? Что будет со мной?

– Ты напрасно драматизируешь. У меня есть семья, о которой я должен заботиться. А ты молодая, красивая, свободная девушка. Тебе стоит поманить пальцем, и толпы мужчин пойдут за тобой на край света. Давай не будем усложнять. Станем жить каждый своей жизнью и постараемся остаться друзьями.

Лена уронила голову на руки.

– Я не думала, что ты способен поступить со мной так!

Томаш решил, что пора уходить. Что сказано, то сказано, и своего решения он не изменит. В порыве жалости и нежности он протянул руку через стол и погладил девушку по плечу. Шведка равнодушно поглядела на его руку и не ответила на ласку. Томаш поднялся на ноги и пошел к выходу.

– Увидимся на лекции, – сказал он на прощанье.

– Цыплят по осени считают, – прошипела Лена сквозь зубы. – Еще посмотрим, чья возьмет!

Но Томаш уже покинул «Бразилейру» и шагал вверх по Руа‑Гарретт, направляясь к проспекту Луиса Камоэнса.

X

Безмятежная гладь Средиземного моря переливалась в лучах утреннего солнца. В синих водах, словно в зеркале, отражался обрамленный пушистыми белыми облаками маяк Порто‑Антико. Лантерна вот уже который век высилась над бухтой, освещая кораблям выход в Лигурийское море. Горы ощетинились острыми хребтами, защищая мирный город.

Миновав порт, такси въехало в Геную и запетляло по узким кривым улочкам старинного города.

– La Piazza Aquaverde,[37]– провозгласил словоохотливый водитель, когда машина вырвалась из лабиринта на широкую площадь, посреди которой торчала огромная статуя. – Questo é Cristoforo Colombo.[38]

Такси остановилось на светофоре, и Томаш прильнул к окну, чтобы разглядеть памятник. Колумб был одет в короткий испанский колет; его длинные волосы и широкий плащ развевались по ветру. Одной рукой адмирал опирался на якорь, другую положил на плечо коленопреклоненного индейца. Композицию дополняли четыре скульптуры поменьше, на невысоких пьедесталах, окружавшие статую Колумба с четырех сторон. Подножие монумента украшала витиеватая надпись в венке из каменных цветов: «А Cristoforo Colombo, la Patria».[39]

Зажегся зеленый, и такси рвануло вперед, спеша влиться в поток машин. Водитель, неунывающий уроженец Калабрии по имени Маттео, успел поведать пассажиру историю своей полной событий жизни. Из бешеной итальянской скороговорки, сопровождаемой отчаянной жестикуляцией и уморительной мимикой, Томаш узнал о том, что таксист divorziato,[40]что у него due bambini,[41]что в данный момент он занят поисками il lette matrimoniale,[42]поскольку предпочитает avere la colazione in camera.[43]Выложив разом всю эту информацию, калабриец поинтересовался, что его клиент предпочел бы съесть на[44]la cena. Для него самого не было ничего милее zuppa di lenticchie[45]и, само собой, spaghetti alla putanesca,[46]блюда с игривым названием, пробуждавшим у непосвященных любопытство и аппетит.

– II Palazzo Ducale,[47]– возвестил Маттео, прервав лекцию о терапевтических свойствах vino rosso, чтобы указать на величественное здание с ионическими колоннами и большими окнами, фасад которого выходил на площадь Маттеотти. – Le piace?[48]

– Si, – равнодушно кивнул Томаш, едва взглянув на дворец лишь для того, чтобы не обидеть гида‑добровольца.

Таксист принялся восхвалять чудеса, которые творит vino bianco secco, и восторгаться menu fisso[49]в траттории на Пьяцца‑Кампетто, не забывая жестоко высмеивать глупцов, предпочитающих piatti vegetariani.[50]Когда проспект Поллайоло остался позади, и машина повернула налево, к Вико‑Треремаджи, Маттео вдруг помрачнел и признался, что он sono allergico alle noci.[51]Пока маленький «фиат» скользил по Виа‑Равекка, водитель начал рассказывать об ужасных последствиях от поедания орехов, включая пятна по всему телу, которые можно вывести лишь при помощи carta ingienica aqua calda,[52]но тут, к невероятному облегчению Томаша, впереди показалась площадь Данте.

– Eccotti qua![53]– торжественно воскликнул Маттео и остановил машину на зеленый сигнал светофора.

Пока разгневанные автомобилисты жали на клаксоны, Томаш поспешно расплатился и вышел из такси, несмотря на протесты водителя, готового возить клиента и дальше, чтобы провести для него экскурсию по полной программе. Чтобы отвязаться, португалец соврал, что хочет пройтись пешком, дабы не лишать себя возможности насладиться прогулкой по самому красивому из городов. Томашу всегда нравились сангвиники‑итальянцы, но темперамент Маттео даже ему показался слишком буйным.

На подступах к площади пешехода встречали две полукруглые готические башни, соединенные мостом. Это были Порта‑Сопрана, ворота, ведущие в восточную часть старого города. На башнях развевались флаги Генуи с крестом Святого Георгия на белом поле. Insignia cruxata communis Janue[54]напоминала о славных временах, когда морская республика безраздельно властвовала в Средиземном море; тогда одного вида белого флага хватало, чтобы повергнуть в бегство любого врага, и даже гордые англичане не гнушались ходить под генуэзским флагом, чтобы защитить свои суда. В Средние века Порта‑Сопрана были частью окружавшей Геную крепостной стены. Потом в одной из башен устроили тюрьму, самым знаменитым узником которой был Марко Поло, попавший в плен во время битвы при Коркуле; в годы французской революции на площади установили гильотину.

Овальная арка под соединяющим башни мостом вела в парк, главной достопримечательностью которого считались остатки клуатра монастыря Сант‑Андреа, но внимание Томаша привлекли совсем другие руины.

Чуть в стороне от Порта‑Сопрана, в густых зарослях, скрывались плачевного вида развалины, изъеденные временем камни, увитые плющом. Человек, наделенный богатым воображением, разглядел бы в них очертания убогого деревенского жилища, сложенного из грубых плит, с широким дверным проемом и двумя маленькими окошками у самой земли. Томаш подошел ближе. Руины были закрыты для публики. Медная табличка гласила:

Nessuna casa há nome più degno di questa.

Qui nell' abitazione paterna,

Cristoforo Colombo trascorse l'infanzia e la prima

giovinezza. [55]

XI

Телефон проснулся и настойчиво, требовательно запищал. Томаш с трудом оторвал голову от подушки, растерянно огляделся и увидел, что в окно льется солнечный свет. Он сел на кровати и бросил взгляд на часы. Пять минут десятого. Телефон надрывался у него над ухом, на прикроватной тумбочке. Мобильник пищал, жужжал и вибрировал, а на дисплее светился знакомый номер.

– Констанса, где вы, во имя всего святого?! – прокричал Томаш в трубку, едва успев нажать зеленую кнопку.

– У моих родителей, – ответила жена ледяным тоном, давая понять, что не намерена пускаться в долгие объяснения.

– У вас все хорошо?

– Просто замечательно.

– И что ты собираешься делать?

– А как ты думаешь? – отрезала Констанса. – Постараюсь устроить свою жизнь.

– Как это устроить свою жизнь?! – воскликнул Томаш в притворном изумлении. Втайне он лелеял слабую надежду, что букеты в вазах на самом деле ничего не значат, и все еще можно исправить. – Насколько мне известно, твоя жизнь здесь, со мной!

– Правда? А твоя где?

– Моя? – Он продолжал притворяться. – Тоже здесь, где ей еще быть!

– Вот как? А ты разве не видел цветы?

– Какие цветы?

Она затихла, обескураженная. Томаш решил, что раунд остался за ним, и немного осмелел.

– Не заговаривай мне зубы! – вдруг закричала Констанса. Она догадалась, что муж ломает комедию. – Ты видел дигиталис и желтые розы и прекрасно знаешь, что они означают.

Томаш понимал, что его тактика не возымела действия, но чтобы не выдать себя, продолжал притворяться.

– Нет, представь себе, не видел. А что они означают?

– Тебе что‑нибудь говорит имя Лена?

От ледяного спокойствия, с которым были произнесены эти слова, Норонью пробрала дрожь. Все стало ясно, и запираться дальше не было никакого резона.

– Это моя студентка.

– Отличница, наверное! – саркастически заметила Констанса. – Интересно, какой предмет ты ей преподаешь.

Томаш не нашелся, что ответить. Откуда, во имя всего святого, она узнала? Подумав, он решил, что разумнее признать хотя бы часть своей вины в расчете на смягчение наказания. Другого выхода не было.

– У меня действительно был эпизод с этой девушкой, – проговорил он едва слышно. – Это продолжалось недолго и уже кончилось, так что…

– Эпизод? – Голос Констансы звенел от гнева. – Эпизод? Ты называешь шашни со студенткой эпизодом?

Томаш отпрянул от телефона: такой прямой атаки он не ожидал.

– Ну… понимаешь…

– Я вкалываю, как рабыня, ломаю голову, как помочь нашему ребенку, ищу для него преподавателя, забрасываю жалобами Министерство образования, учу Маргариту читать и писать, вожу ее по врачам, выматываюсь до смерти, и все для того, чтобы ты мог наслаждаться «эпизодами» со шведской подстилкой! Да как ты осмелился являться домой как ни в чем не бывало прямо из постели этой девки?! Как ты осмелился смотреть мне в глаза?! Как…

В трубке послышались отчаянные всхлипы. Констанса рыдала в голос.

– Не надо, милая! Прошу тебя.

– Негодяй! – простонала женщина. – Уродец!

– Прости меня. Если бы ты знала, как я раскаиваюсь!

– Как ты мог…

– Констанса, послушай. Я правда раскаиваюсь. Изменить прошлое я не в силах, но поверь, такого больше никогда не повторится.

Рыдания стихли, Констанса взяла себя в руки.

– Пошел в задницу! Слышал?! В задницу, урод!

Томаш пал духом; дело на глазах принимало слишком серьезный оборот, и он решительно не знал, что делать.

– Послушай, родная. Я поступил как последний подонок и никогда себе этого не прощу.

– Это я никогда тебе не прощу, сукин ты сын!

– Давай попробуем успокоиться.

– Я спокойна! – выкрикнула Констанса, снова впадая в бешенство. – Я совершенно спокойна!

– Хорошо, хорошо.

– Я звоню, чтобы сказать: в следующую субботу, в три, можешь заехать к моим родителям за Маргаритой. Но чтобы в воскресенье, в пять, она была дома. Понял? Я сама буду решать, когда тебе с ней видеться и сколько. Ты все понял, муженек?

– Но, милая…

В трубке послышались злые короткие гудки. Томаш тупо глядел на погасший дисплей. Все сомнения, тревоги и страхи, скрывавшиеся в темных уголках его души, разом вырвались наружу. Но несмотря на творившийся в мыслях хаос, несмотря на горечь и отчаяние, Норонья никак не мог выбросить из головы один совершенно бесполезный вопрос.

Откуда, во имя Господа, она узнала?

На протяжении следующей недели Томаш тщетно звонил жене, но Констанса не брала трубку. Он с трудом дождался субботы и примчался в Сан‑Жуан‑де‑Эшторил без десяти три. Дона Тереза, мать Констансы, держалась с зятем очень холодно, но по всему чувствовалось, что ей не по себе; в дом Норонью не пустили, и ему пришлось дожидаться на пороге. Маргарита при виде отца расцвела, а от куклы в красном платье с оборками и вовсе пришла в восторг.

Папа с дочкой пообедали в пиццерии, а потом пошли в кино. Маргарита изъявила желание посмотреть «Историю игрушек 2», и Томашу пришлось, сжав волю в кулак, два часа наблюдать за похождениями Вуди и Базза. Вечером, когда оба растянулись на диване в гостиной с книжкой про Аниту, отец решил, что пришло время для серьезного разговора с дочерью.

– Мама на тебя седится, папочка, – подтвердила Маргарита. – Очень‑очень седится, говоит, что ты убъюдок. – Она наморщила лоб. – Папа, а что такое убъюдок?

– Тот, кто плохо себя ведет.

– А ты п'охо себя вей?

Томаш горько вздохнул.

– Да, дочка.

– А что ты сдеай?

– Кашу не доел.

– А, – произнесла девочка, потрясенная масштабом отцовского преступления. – Ты наказан, да? Бедненький. В съедующий аз съешь все.

– Придется. А что еще мама говорила?

– Что ты удод.

– Удод?

– Да, удод.

– А, урод.

– Моайный удод. А еще она будет говоить со знакомым авокадом.

Томаш приподнялся на диване; последние слова дочери ни на шутку его испугали.

– С адвокатом?

– Говоит, он очень хооший и сдеает из тебя котъету.

– Вот как?

– Да. А как это котъету?

– Это просто такое выражение, дочка. А что мама еще говорит?

– Говоит, я подумаю.

Больше из Маргариты ничего вытянуть не удалось. Следующим вечером Томаш, как и было условлено, привез ее обратно к бабушке и дедушке. На прощание девочка торопливо чмокнула отца в щеку и тут же скрылась за дверью. Констанса по‑прежнему не брала трубку.

Зато Лена как ни в чем не бывало явилась на лекцию. Занятие было посвящено трудам средневековых переписчиков и разным видам каллиграфии. Подробно рассмотрев каролингское письмо и унциал, профессор перешел к эволюции готического шрифта, остановившись на каждом из его типов: фрактуре, текстуре, ротонде и батарде. Шведка по обыкновению заняла место в самом центре аудитории, красивая и соблазнительная как никогда. Землянично‑красное платье ловко охватывало ее дивные формы, глубокое декольте открывало безупречной формы груди. И Томашу снова пришлось сражаться с собой, чтобы не задерживаться взглядом на центральном ряду. Он уже грешным делом подумывал, не возобновить ли тот последний разговор в Чиадо, оборвавшийся так нелепо; в конце концов, с тех пор многое изменилось; он теперь жил один, и шведка, по‑прежнему желанная, была в его распоряжении. Впрочем, то была минутная слабость: профессор заставил себя прогнать греховные мысли и твердо решил оставить все как есть.

Томаш проводил одинокие вечера за чтением Мишеля Фуко, все еще лелея ускользающую надежду разгадать шараду Тошкану. Однако мысли его витали далеко от «Надзирать и наказывать», то и дело возвращаясь к жене и дочери. У добровольного отшельника было достаточно времени, чтобы переосмыслить и отношения с Констансой, и отчаянную авантюру с любовницей. Причиной того безумного адюльтера было не столько сексуальное влечение к другой, сколько горькое разочарование в жизни с законной женой, долгие годы надежно скрытое даже от самого себя и наконец прорвавшееся наружу. Он был не первый, кто не узнал в настоящем собственное будущее, что прежде представлялось таким прекрасным и захватывающим, не первый, кто решился на молчаливый и безнадежный бунт против тоски и рутины.

Валяясь в постели или растянувшись на диване, напрасно ожидая звонка Констансы, Томаш шаг за шагом восстанавливал события, что привели его к столь печальному положению. Теперь сама измена казалась ему зашифрованным посланием. Сбежав от семьи, он отправился в плавание по морю своей души, открывая по пути неизведанные доселе континенты, заглядывая в головокружительные омуты подсознания, различая в вое ветра и шуме волн никому не слышный зов о помощи, свой собственный. Кого призывал этот крик, отдававшийся эхом в самых дальних уголках сознания? О чем он мог бы поведать, если бы решился поведать миру о своих переживаниях?

В смятен