Ninundia omastoos 2 page. Вежливо поблагодарив преподавателя, девушка уступила место строгой барышне в сером костюме, похожей на помощницу нотариуса

Вежливо поблагодарив преподавателя, девушка уступила место строгой барышне в сером костюме, похожей на помощницу нотариуса.

– Профессор, я работаю и, к сожалению, не могу посещать занятия. Меня допустят до зачета?

– Да, приходите на последнюю лекцию.

– А какой это будет день?

– Понятия не имею. Сверьтесь с календарем.

– А что будет на зачете?

Томаш удивленно вскинул брови.

– Что вы имеете в виду?

– Там будут вопросы о древних письменах?

– А, нет. Будут практические задания. – Томаш рассеянно перебирал вещи. – Вам предстоит анализировать и расшифровывать тексты.

– Иероглифы?

– И их тоже, но не только. Вам могут достаться шумерские таблички, греческие изречения, тексты на иврите и арамейском или что‑нибудь попроще, скажем, средневековый манускрипт или рукопись шестнадцатого века.

Девица раскрыла рот.

– И мне придется все это расшифровать?! – воскликнула она.

– Ну что вы, – усмехнулся профессор. – Только небольшие фрагменты…

– Но я не знаю этих языков… – прошептала огорченная студентка.

Томаш удивленно вскинул брови.

– Так ведь наш курс для того и существует, – он выразительно посмотрел на девушку, – чтобы учиться, верно?

Краем глаза профессор заметил, что прекрасная незнакомка присоединилась к стайке ожидавших своей очереди студентов; у него появилось смутное ощущение, что они где‑то уже встречались. Между тем, работающая студентка явно передумала закатывать истерику, но и уходить не спешила; вместо этого она протянула Томашу листок бумаги.

– Вы должны это подписать, – сказала девица не терпящим возражений тоном.

Томаш недоуменно уставился на листок.

– А что это?

– Справка о том, что я пропустила работу, поскольку была на лекции.

Томаш наспех подмахнул справку, и в аудитории остались только две студентки, курчавая брюнетка и белокурая незнакомка, которая скромно отошла в сторону, пропуская смуглянку вперед.

– Профессор, получается, расшифровывать иероглифы все равно что разгадывать ребусы?

Ребус – это головоломка, в которой длинные слова разделены на слоги и буквенные сочетания, каждому из которых соответствует определенный образ. Слово «фасоль», к примеру, легко разделить на фа и соль. Изобразим вместо первого слога ноту, вместо второго нарисуем солонку, и получится классический ребус.

– Все зависит от конкретного случая, – проговорил Томаш. – В вопросах письменности египтяне не придерживались раз и навсегда принятых правил. Иногда они использовали гласные, а иногда обходились без них. Порой ставили эстетическое чувство превыше значения слов. И довольно часто прибегали к ребусам, когда хотели придать словам двойной, а то и тройной смысл.

– Как в случае с Рамсесом?

– Да, – кивнул Томаш. – Шампольон подходил к расшифровке картуша из Абу‑Симбела именно как к ребусу. Слово «Ра», за которое он зацепился, чтобы вытянуть все остальное, оказалось заодно и буквой. Разумеется, имя фараона, которого подданные почитали как божество, ассоциировалось с солнцем не случайно.

– Спасибо, профессор.

– Не за что. До следующей недели.

И Томаш остался наедине с незнакомкой. Теперь он мог разглядывать ее, не таясь, хотя яркая, вызывающая красота девушки отчего‑то смущала его; Томаш улыбнулся, и она охотно ответила на его улыбку.

– Привет, – сказал Томаш.

– Добрый день, профессор, – ответила девушка на почти безупречном португальском с легким, чарующим акцентом. – Я ваша новая студентка.

Профессор усмехнулся.

– Это я уже понял. Как вас зовут?

– Лена Линдхольм.

– Лена? – Томаш изобразил восторженное изумление, словно его собеседница назвала какое‑то неведомое, экзотическое имя. – У нас, португальцев, это уменьшительное от Элены.

– Да, но дело в том, что я шведка.

– Шведка?! – воскликнул он. – Надо же. – Профессор лихорадочно копался в памяти, выискивая нужные слова. – Постойте, как же это… м‑м‑м… hej, trevligt att träffas![2]

У Лены округлились глаза.

– Вы что… – Пришел ее черед удивляться. – Talar du svenska?[3]

Томаш покачал головой.

– Jag talar inte svenska,[4]– сказал он с улыбкой. – Собственно, это почти все, что я могу сказать по‑шведски. – И виновато пожал плечами. – Förlat.[5]

Студентка глядела на него с искренней симпатией.

– Неплохо, совсем не плохо. Вы только слишком растягиваете слова, получается похоже на датский. А где вы учили шведский язык?

– Студентом путешествовал по программе «Интер‑рейл» и провел четыре дня в Мальме. Я любопытный и легко схватываю все, что связано с языками, а набраться самых употребительных выражений труда не составило. Так что спросить «var är toaletten?[6]» я мог. – Девушка хихикнула. – Hur mycket kostar det?[7]– Она снова рассмеялась. – Äppelkaka med vaniljsås.[8]

Шведка застонала, не в силах больше смеяться.

– Ох, профессор, не напоминайте мне про Äppelkaka.

– Почему?

Она облизнула яркие полные губы стремительным движением язычка, которое показалось Томашу вызывающе сексуальным.

– Это такая вкуснятина! Мне их очень не хватает!

Профессор усмехнулся, пытаясь скрыть смущение: наедине со шведкой ему было не по себе.

– Но согласитесь, странно называть еду kaka.

– Называйте, как хотите, но это невообразимо вкусно, конечно, если готовить по всем правилам. – Красотка опустила длинные ресницы и снова облизала губы. – М‑м‑м… utmärkt![9]Обожаю!

Томаш представил, как она приближается к нему, впивается в его губы своим ярким ртом, ощутил, как ее тело трепещет в его объятиях. Стряхнув наваждение, сконфуженно закашлялся.

– Скажите… Элена…

– Лена…

– Ну да, Лена. – Томаш сомневался, что произнес имя девушки правильно. Впрочем, она его не поправила. – Скажите, Лена… А где вы так хорошо выучили португальский?

– В Анголе.

– В Анголе?

Шведка улыбнулась, продемонстрировав ровные, белоснежные зубы.

– Мой отец был там послом, я прожила в Анголе пять лет.

Томаш наконец сложил все бумаги в портфель и щелкнул застежками.

– Понятно. Вам там нравилось.

– Очень. У нас был дом в Мирамаре, а на выходные мы ездили в Муссуло. Это настоящий рай на земле.

– А где это, Муссуло?

Лена посмотрела на профессора с изумлением, словно впервые повстречала португальца, незнакомого с ангольской географией.

– Ну как же… В Луанде, конечно. Мирамар – это квартал, где мы жили, у моря, там еще старинный форт неподалеку. А Муссуло – райское местечко в восточном пригороде. Вы не бывали в Луанде?

– Нет, я вообще не был в Анголе.

– Жалко.

Профессор направился к выходу, жестом пригласив студентку следовать за собой. Оказалось, что Лена по крайней мере на три сантиметра выше Томаша; по его расчетам в ней было никак не меньше метра восьмидесяти. Плотный голубой свитер, очень шедший к синим глазам и золотистым, как у Николь Кидман, кудрям, изящно охватывал пышную грудь и тонкую талию. Томаш с немалым усилием заставил себя смотреть девушке в лицо, а не на бюст.

– Интересно, как вы попали на мою лекцию? – задумчиво проговорил профессор, пропуская девушку вперед.

– За это надо благодарить Эразма, – ответила шведка, выходя в коридор.

Томаш сгорал от стыда, но не мог оторвать взгляд от ее стройных, крепких бедер, обтянутых линялыми джинсами. Против воли он представлял ее обнаженной, любовался молочно‑белой кожей, наверняка нежной и гладкой.

– Что? – переспросил он, проглотив слюну.

– Я участвую в проекте «Эразм», – пояснила Лена, обернувшись.

– А… В проекте «Эразм»?

– Ну да, «Эразм». А вы о нем не знаете?

Томаш покачал головой, тщетно пытаясь изгнать беса из своего ребра. Эта бесстыдная, откровенно чувственная красота несомненно была дьявольским искушением.

– Да, конечно… Проект… проект «Эразм». Ну, конечно… «Эразм». – Он наконец сообразил, о чем речь. – Точно, «Эразм»! Разумеется, я о нем слышал.

Шведка осторожно улыбнулась растяпе‑профессору.

– Об этом я и говорю. Я здесь благодаря «Эразму».

Томаш наконец сообразил, каким образом в его аудиторию попала новая студентка. Проект «Эразм» был учрежден Евросоюзом в 1987 году для укрепления международных связей в сфере образования. Спустя четыре года, в 1995‑м, он сделался частью более обширной образовательной программы «Сократ». Большинство иностранных студентов на факультете истории Нового лиссабонского университета были испанцы, что, вероятно, объяснялось близостью языков, хотя Томашу довелось принимать зачет у одного немца из Гейдельберга.

– Из какого вы университета?

– Из Стокгольмского.

– Историк?

– Да.

Они спустились на три этажа и оказались на шестом, в центральной рекреации. Налево начинались кабинеты преподавателей; Томаш направился на кафедру истории, на ходу доставая ключ, шведка шла за ним.

– А почему вы решили поехать в Португалию?

– По двум причинам, – ответила Лена. – Во‑первых, из‑за языка. Я неплохо знаю португальский и понимаю, о чем говорят преподаватели на лекциях. Вот с письмом дело обстоит хуже…

Профессор вставил ключ в замочную скважину.

– Если вам трудно писать по‑португальски, пользуйтесь английским, никаких проблем. – Он повернул ключ. – Ну а вторая причина?

Шведка стояла у него за спиной.

– Я решила написать дипломную работу о географических открытиях. Сравнить маршруты викингов и португальских мореплавателей.

Томаш галантно распахнул перед девушкой дверь. В кабинете царил беспорядок, всюду валялись картонные папки, чьи‑то заметки и фотокопии. Профессор и студентка уселись за стол, лицом к окну, откуда открывался довольно скучный вид на больницу Кабрал. Ее приземистые шестиэтажные корпуса виднелись сквозь голые мокрые ветки зимних деревьев. По чахлому парку бесцельно бродили пациенты в больничной одежде; врачи и медсестры в белых халатах сновали между корпусами; из только что подъехавшей «скорой» доставали носилки; молодой врач стоял под раскидистым дубом, то и дело поглядывая на часы.

– Географические открытия – понятие растяжимое, – проговорил Томаш, щурясь на скупое зимнее солнце, показавшееся из‑за туч. – О чем конкретно вы собираетесь писать?

– Нет пескаря, который не мечтал бы стать китом.

– Простите?

– Это шведская пословица. Я хотела сказать, что амбиций и решимости мне не занимать.

– Не сомневаюсь, однако надо сразу очертить поле деятельности. Какой период вас интересует?

– Больше всего меня интересует путешествие Васко да Гамы.

– То есть тысяча четыреста девяносто восьмой год.

– Да, – с энтузиазмом подтвердила Лена. – Эпоха Эанес, Гонсалвес Балдайа, Нуну Триштан, Дьогу Кан, Николау Коэльо, Гонсалвес Зарко, Бартоломеу Диаш.

– Надо же! – восхитился Томаш. – Вам известно столько имен!

– Я целый год готовилась к этой поездке. – Она помолчала. – Как вы думаете, профессор, есть надежда раздобыть оригиналы хроник, которые повествуют об этих вещах?

– Зурары и компании?

– Ну да.

Томаш вздохнул.

– Это будет непросто.

– О! – произнесла Лена разочарованно.

– Видите ли, эти манускрипты – подлинные реликвии, они очень старые и хрупкие, библиотеки берегут их как зеницу ока. – Томаш на минуту задумался. – В лучшем случае вам выдадут факсимиле или копии, а это, согласитесь, не одно и то же.

– Но мне нужны именно оригиналы! – В синих глазах девушки была мольба. – Я так надеялась, что вы мне поможете! – Она скорчила трогательную гримаску. – Пожалуйста.

Томаш пожал плечами.

– Ну хорошо, я попробую…

– Tack! – торжествовала шведка. – Tack!

Профессор чувствовал, что им бесстыдно манипулируют, но отказать этому божественному созданию было выше его сил.

– Вы уверены, что справитесь с португальским шестнадцатого века?

– Вор отыщет ключи быстрее, чем ризничий.

– Вы о чем?

Лена беззаботно рассмеялась, наслаждаясь его замешательством.

– Еще одна шведская пословица. Когда тебе что‑то действительно нужно, ты сумеешь преодолеть любые препятствия.

– Не сомневаюсь, но вы так и не ответили на мой вопрос, – повторил Томаш. – Вам уже доводилось читать старинные португальские рукописи, иметь дело с этой специфической каллиграфией?

– Нет.

– Тогда какой вам прок от оригиналов?

Лена ответила ему коварной улыбкой женщины, прекрасно сознающей силу своих чар.

– Я полагала, что вы не откажетесь позаниматься со мной дополнительно.

На вечер был назначен ученый совет факультета, на котором предстояло разбираться с бесконечной рутиной, вроде предстоящей аттестации, с перипетиями кафедральной жизни, драматическими последствиями политики прежнего руководства университета и назначением оппонентов для трех новых докторантов.

Когда он затемно вернулся домой, Констанса с Маргаритой поглощали на кухне гамбургеры и макароны с кетчупом, любимое блюдо девчушки. Томаш снял плащ, чмокнул обеих и уселся за стол.

– Опять спагетти и гамбургеры? – спросил он жалобно.

– А чего ты хотел? Она их обожает…

– Спаети хоошо, – заявила Маргарита, с шумом втягивая длинные макаронины. – Шлюп!

Томаш положил себе на тарелку порцию спагетти и гамбургер.

– Ну ладно, – он погладил дочку по жестким черным волосам. – Как дела? Что ты сегодня выучила?

– Пэ а – па, пэ е – пе.

– Опять? Ты ведь давно это знаешь.

– Пэ и – пи, Пэ о – по.

– Видишь? – Профессор повернулся к жене. – Она второй год не может освоить элементарные вещи.

– Девочка не виновата, Томаш. Ты сам решил отдать ее в обычную школу, а там нет специальной программы для таких детей.

– И теперь мы должны наблюдать, как сознание нашего ребенка распадается на части…

– Ты прав, – согласилась Констанса. – Я уже договорилась с директрисой о встрече.

– Пэ у – пу.

Детям с синдромом Дауна трудно запоминать новое, их жизнь протекает по раз и навсегда установленным правилам. Год назад Маргарита пошла в школу, в обычную школу для обычных ребят. Ей посчастливилось попасть в класс к замечательному учителю, имевшему большой опыт работы с больными детьми. Потом чиновники из Министерства образования отчего‑то запретили таким педагогам работать в простых школах, одним росчерком пера лишив Маргариту и ее собратьев по несчастью квалифицированных наставников. В результате развитие девочки замедлилось; она забыла чуть ли не все, что выучила за год, почти разучилась читать и писать самые простые слова. Чтобы наверстать упущенное, требовался толковый и человечный учитель, привыкший иметь дело с такими детьми, но найти его было непросто.

Томаш надкусил гамбургер и пригубил «Алентежу». Маргарита расправлялась с десертом, очищенным и разрезанным на дольки яблоком; проглотив последний кусочек, она тотчас же принялась убирать со стола.

– Маргарита, давай позже, ладно?

– Нет, – твердо ответила девочка, с грохотом засовывая тарелки в посудомоечную машину. – Надо мыть, надо мыть!

– Потом помоем.

– Нет, она гьязная, сийно гьязная. Надо мыть.

– Эта малышка однажды откроет посудомоечную фирму, – усмехнулся отец, придерживая свою тарелку, чтобы дочка не забрала и ее.

Чистота была одним из главных пунктиков Маргариты. Стоило девчушке заметить где‑нибудь пылинку или пятнышко, и она самоотверженно бросалась на борьбу с грязью. Родители не раз зарекались брать дочь в гости к друзьям; Маргарита наметанным глазом примечала в углу невесомую паутинку и тут же во всеуслышание заявляла, что здесь развели грязищу. Хозяевам, отважившимся пригласить семейство Норонья, приходилось в ожидании гостей устраивать генеральную уборку.

После ужина Маргарита отправилась спать. Отец помог ей почистить зубы и надеть пижаму, уложил в постель и прочел на ночь сказку, на этот раз про кота в сапогах. Когда девочка заснула, родители расположились на диване в гостиной, чтобы обсудить прошедший день.

– Скорее бы суббота, – жалобно проговорила Констанса, глядя в потолок. – Я просто никакая.

Маленькая гостиная была обставлена со вкусом. Стены украшали яркие абстрактные полотна, написанные Констансой еще в бытность студенткой; молочно‑белые диваны, расшитые розовыми бутонами, отлично подходили к гардинам и ковру. Но главным украшением комнаты были большие напольные вазы светлого дерева с букетами пышных бело‑розовых цветов, окруженных сочными зелеными листьями.

– Как они называются?

– Камелии.

Томаш потянулся к нежным, полупрозрачным лепесткам, предвкушая дивный аромат.

– Никакого запаха, – удивился он.

– Ну конечно, дурачок, – усмехнулась жена. – У камелий и не должно быть запаха.

Констанса обожала цветы. Как ни удивительно, именно это обстоятельство свело их в студенческие годы. Томаша влекли загадки и шарады, ребусы и шифры, символы и тайные знаки. В те времена он зачитывался книжками из «Мира приключений» и детективами из серии «Семь клинков». Чтобы завоевать сердце будущей жены, ему достаточно было посвятить ее в тайны причудливой растительной символики. От него Констанса узнала, что пленницы турецких гаремов тайком отправляли на волю весточки на языке цветов. В 1718 году леди Монтэгю решила возродить забытое искусство и подарила миру флориграфику – сложную знаковую систему, основанную на классической восточной традиции и дополненную образами из античных мифов и европейского фольклора. Мода на язык цветов пришла в девятнадцатом столетии. Тогда же он превратился из набора тайных знаков в изысканный атрибут любовного этикета. К примеру, кавалеру не полагалось говорить даме при первой встрече, что она тронула его сердце; вместо этого он мог подарить своей избраннице букет глициний, символ внезапно вспыхнувшей страсти. Флориграфия вдохновляла художников‑прерафаэлитов и определяла фасоны дамских нарядов; в день коронации на королеве Изабелле II была мантия, расшитая ветвями оливы и пшеничными колосьями, символизировавшими мир и процветание. Констанса постигла тайны древней науки в совершенстве, превратившись в единственного в своем роде знатока языка цветов.

– Камелии привезли из Китая, там их очень ценят, – рассказывала она мужу. – В Европе они вошли в моду благодаря Дюма‑сыну. «Дама с камелиями» основана на подлинных событиях, прототип главной героини Мадлен дю Плесси – знаменитая парижская куртизанка девятнадцатого века. Бедняжка страдала от аллергии, а у камелий, по счастью, нет запаха, – Констанса бросила на Томаша лукавый взгляд. – Полагаю, тебе известно, кто такие куртизанки.

– Я ведь историк, милая.

– В общем, мадемуазель дю Плесси каждый день прикалывала к платью букетик камелий, белых, если была расположена принимать мужчин, или алых, если природа предписывала ей уклоняться от плотских утех.

– О‑о‑о! – воскликнул Томаш, дурачась.

– Верди слегка переработал историю дамы с камелиями и написал «Травиату». В опере героине пришлось продать драгоценности и довольствоваться живыми цветами.

– Какой ужас! – закатил глаза Томаш. – Бедняжка. Однако, судя по тому, что ты купила алые камелии, мне сегодня рассчитывать не на что.

– Ты совершенно прав, – вздохнула Констанса. – У меня нет сил.

Томаш внимательно оглядел жену. Констанса сохранила утонченную меланхолическую красоту, пленившую его много лет назад, когда она училась на факультете искусствоведения. Судьбу Томаша, в ту пору изучавшего историю в Новом лиссабонском университете, решил заурядный треп с однокурсниками, один из которых принялся расхваливать цыпочек с искусствоведческого. «Девочки высший сорт, – разглагольствовал Аугусту, нежась на весеннем солнышке и с наслаждением затягиваясь сигаретой. – Такие формы, хоть сейчас на картину. Увидишь одну из этих крошек и больше ни о ком даже думать не можешь».

Друзья решили, не откладывая дела в долгий ящик, проверить гипотезу опытным путем. Так Томаш впервые оказался в кафетерии искусствоведов и смог самолично убедиться в правдивости ходивших по университету разговоров; ни на одном другом факультете не было столько красоток. Парни попытались с ходу познакомиться, однако надменные длинноногие девицы попросту игнорировали историков. Потолкавшись у прилавка, друзья решили занять удобную позицию в зале. Свободные места нашлись за большим столом, половину которого заняли три студентки. Среди них выделялась фигуристая брюнетка. «Природа щедра», – объявил Аугусту, подмигнув приятелям. Смуглянка бросала заинтересованные взгляды на Томаша, но ему больше понравилась одна из ее подруг, девушка с молочно‑белой кожей, трогательными веснушками на носу и карими глазищами, то ли печальными, то ли просто задумчивыми. Ее красота была скорее нежной и сладкой, чем чувственной. Не мед, не торт, не леденец; шоколад, что оставляет терпкое, бархатное послевкусие. Сдержанные манеры и плавные, медлительные жесты пристали трепетной, утонченной, немного старомодной барышне, но первое впечатление обмануло: в душе красавицы полыхал огонь, а за медлительность легко было принять ленивую грацию дикой кошки. Заполучить номер ее телефона оказалось непросто. Спустя две недели Томаш пригласил Констансу на пляж в Каркавелуш, подарил ей букетик жимолости, символ беззаветной любви, и поцеловал на вокзале в Оэйрасе.

Неподвижное лицо Маргариты вернуло Томаша к действительности. Фотография дочери в скромной рамке стояла возле вазы с камелиями.

– Слушай, сейчас начало года, Маргарите не пора снова на консультации?

– Да, – кивнула Констанса. – На неделе нам к доктору Оливейре. Завтра зайду в больницу Святой Марты, договорюсь об анализах и чтобы ее посмотрели.

– Эти бесконечные походы к врачам на редкость утомительны, – пожалел жену Томаш.

– Прежде всего для нее, – сказала она. – Не забывай, девочке в любой момент может понадобиться операция. И потом, нравится тебе или нет, но без твоей помощи не обойтись.

– Но я же не отказываюсь!

– Я не могу тащить все на себе. С девочкой в одиночку мне не справиться. Ты же отец, в конце концов.

Томашу сделалось совестно. Он действительно переложил бремя забот о Маргарите на плечи жены, но Констанса всегда отлично справлялась и с легкостью улаживала дела, к которым он боялся даже подступиться.

– Хочешь, я пойду с тобой к доктору Оливейре?

Но Констанса, кажется, сменила гнев на милость. Потянувшись, она сладко зевнула.

– Ладно, пора спать.

– Уже?

– У меня глаза слипаются. – Она медленно поднялась с дивана. – Ты еще посидишь?

– Да, пожалуй. Почитаю немного.

Констанса наклонилась к мужу, легко коснулась губами его губ и вышла из комнаты, оставив едва уловимый аромат духов. Томаш задумчиво разглядывал книжную полку; в конце концов он остановил свой выбор на «Избранных новеллах» Эдгара Аллана По. Ему захотелось перечитать «Золотого жука», историю о таинственном скарабее из «Мира приключений», пробудившую в нем, семнадцатилетнем, интерес к криптографии.

На третьей странице чтение прервал звонок мобильного.

– Слушаю.

– Могу я поговорить с профессором Нороньей?

Такой акцент был характерным для иностранцев, изучавших бразильский вариант португальского; Томаш решил, что его собеседник американец.

– Я слушаю. Представьтесь, пожалуйста.

– Меня зовут Нельсон Молиарти, я управляющий Фондом американской истории. Я звоню из New York… Извините… Нью‑Йорка.

– Как поживаете?

– Окей, спасибо. Прошу прощения за поздний звонок. Не помешал?

– Что вы, ни в малейшей степени.

– Oh, good! – воскликнул Молиарти. – Профессор, не знаю, доводилось ли вам слышать о нашем фонде…

По голосу незнакомца было ясно, что он уверен в отрицательном ответе.

– Нет, признаться, не приходилось.

– Ничего страшного. Наш фонд зарегистрирован в Соединенных Штатах как некоммерческая организация, которая спонсирует исследования по американской истории. Наша штаб‑квартира находится в Нью‑Йорке, оттуда мы отслеживаем интересные проекты по всему миру. Но недавно мы столкнулись с проблемой, поставившей под угрозу дальнейшую деятельность фонда, который уполномочил меня с этим разобраться в двухнедельный срок. У меня только что состоялся разговор… Вот, собственно, я вам и звоню.

Последовала пауза.

– Алло!

– Профессор Норонья!

– Да, я слушаю.

– Решение нашей проблемы зависит от вас. Скажите, когда вы могли бы вылететь в Нью‑Йорк?

II

В холодном вечернем воздухе было отчетливо видно, как от асфальта поднимается пар, такой густой, словно под землей прячется действующий вулкан. Острое обоняние Томаша различало свежий аромат жареной картошки и более приглушенный запах китайских пельменей; впрочем, были проблемы поважнее голода: например, как защититься от пронизывающего дыхания Арктики; поднятый воротник почти не спасал, руки приходилось судорожно сжимать в карманах. Нью‑Йорк встречал уроженца Средиземноморья неласково: в Лиссабоне начиналась весна, а на восточном побережье Соединенных Штатов царил зимний холод, и студеный северный ветер собирал над городом снежные тучи.

Самолет Томаша приземлился в аэропорту Кеннеди несколько часов назад. Устрашающего вида черный лимузин, предоставленный фондом, доставил его к подъезду «Волдорфа‑Астории», шикарного отеля в стиле ар деко, который занимал целый квартал между Лексингтоном и Парк‑авеню. Слишком утомленный, чтобы в полной мере оценить архитектурные изыски и экстравагантный интерьер, вновь прибывший гость Нью‑Йорка бросил багаж в номере, попросил у портье карту города и отпустил лимузин, чтобы пройтись пешком. Это была ужасная ошибка. Нет ничего приятнее прогулки по Нью‑Йорку в хорошую погоду. Однако холод превращает этот город в преисподнюю. Холод делает знакомое чужим, прекрасное уродливым, захватывающее вульгарным.

На каменные джунгли опускались сумерки; пока Томаш не успел как следует промерзнуть, шагать было легко. Он даже решился пройтись мимо небоскребов на Пятидесятой улице и свернуть на Лексингтон‑авеню, чтобы посмотреть на штаб‑квартиру «Дженерал электрик». Холод напомнил о себе на пересечении Американского бульвара и Седьмой авеню; нос болел, глаза слезились, тело сотрясала мелкая дрожь, но хуже всего пришлось ушам; они горели так, словно кто‑то безжалостно натер их наждаком.

Но слева уже сияла огнями Таймс‑сквер, и окрыленный Томаш прибавил шагу. Спустившись по Седьмой авеню, он оказался в сердце Театрального района. От иллюминации на пересечении Седьмой и Бродвея было светло как днем; яркий свет разливался по улице, проникал всюду, изгоняя тьму и обостряя чувства; уличное движение было судорожным, хаотическим; пешеходы сновали по тротуарам, точно муравьи, одни спешили по своим делам, другие надолго застывали на месте, завороженные удивительным зрелищем; неоновые вывески сверкали всеми цветами радуги, огромные буквы билбордов призывали покупать и смотреть телевизор, бесчисленные афиши заманивали на новые спектакли, вокруг творилась мистерия лиц и света.

В кармане внезапно ожил мобильник. Томаш достал телефон и поднес к уху.

– Алло.

– Профессор Норонья?

– Да?

– Это Нельсон Молиарти. Все в порядке? Долетели нормально?

– А, да. Все хорошо, спасибо.

– Вы довольны нашим водителем?

– На все сто.

– А как вам отель?

– Чудесный.

– «Волдорф‑Астория» – одна из наших главных достопримечательностей. В нем останавливаются все американские президенты во время своих визитов в Нью‑Йорк.

– Вот как? – восхитился Томаш. – Прямо все?

– Без исключения. С тысяча девятьсот тридцать первого года. «Волдорф‑Астория» – весьма престижное место. Его давно облюбовали политики, кинозвезды и художники. Герцог и герцогиня Виндзорские, например, здесь жили. – Молиарти подчеркнул последнее слово. – Жили, представляете?

– Да, и вправду удивительно. Я как раз хотел поблагодарить вас за возможность остановиться в таком прекрасном отеле.

– Пустяки, не стоит благодарности. Главное, чтобы вам было удобно. Вы ужинали?

– Нет, не успел.

– Тогда могу порекомендовать два ресторана в отеле, «Булл энд Бэр Стейкхаус», если вы любитель мяса, или «Имагику», если предпочитаете японскую кухню. Если верить журналу «Гурме», еду лучше заказать прямо в номер.

– Большое спасибо, но сегодня я вряд ли воспользуюсь вашим советом. Перехвачу что‑нибудь на Таймс‑сквер.

– Вы на Таймс‑сквер?

– Да.

– В этот самый момент?

– Ну да.

– Но ведь на улице такая холодрыга! Вы в машине?

– Нет, я отпустил шофера.

– А как же вы оказались на Таймс‑сквер?

– Пришел пешком.

– Holly cow![10]Минус пять по Цельсию. А по телевизору сказали, если учитывать фактор ветра, то все минус пятнадцать. Надеюсь, вы тепло одеты.

– Ну… Более менее.

Молиарти сокрушенно поцокал языком.

– Вы должны себя беречь. Немедленно звоните водителю, чтобы он вас забрал. У вас есть его номер?

– Должен был остаться в памяти мобильного.

– Good! Звоните прямо сейчас.

– Не стоит. Я поймаю такси.

– Как хотите. Я, собственно, хотел сказать вам «Добро пожаловать в Нью‑Йорк!» и сообщить, что мы ждем вас завтра в девять в нашем офисе. Шофер будет ждать вас в восемь тридцать у выхода на Парк‑авеню. Офис недалеко от гостиницы, но по утрам на дорогах творится настоящий hell.