Ninundia omastoos 1 page

Жозе Родригеш Душ Сантуш

Кодекс 632

Жозе Родригеш Душ Сантуш

«Кодекс 632»

Флорбеле, Катарине и Инес, трем главным женщинам в моей жизни

Правда – дочь времени.

Сенека. О гневе

Предуведомление

Все книги, рукописи и документы, упомянутые в этой книге, подлинны. Включая Кодекс 632.

ПРОЛОГ

Четыре. Старый ученый не знал, не мог знать, что ему осталось жить ровно четыре минуты. Двери лифта были открыты, и он нажал кнопку «12». Лифт поднимался, а его пассажир в это время изучал свое отражение в зеркале. Настоящая развалина; на макушке огромная лысина, над ушами и на затылке еще осталось немного волос. Редких, белых как снег, как жидкая бородка, обрамляющая худое морщинистое лицо. Оскалившись, он смотрел на кривые, желтые зубы курильщика, среди которых выделялись удивительной белизной два только что вставленных искусственных резца.

Три.

Приглушенный звон возвестил о том, что лифт достиг двенадцатого этажа, и человеку пора шагать дальше, навстречу собственной смерти, а машине – отправляться за другими пассажирами. Старик вышел в коридор, повернул налево, полез в карман за ключом; он не без труда отыскал пластиковую карточку с логотипом отеля на одной стороне и темной полосой на другой; магнитный ключ. Старик вставил ключ в электронный замок, дождался, пока зажжется зеленый огонек, повернул ручку и вошел в номер.

Две.

Кондиционер обдал его струями бодрящего холодного воздуха, необыкновенно приятного после уличной духоты. Старик открыл маленький дребезжащий холодильник, достал банку сока и подошел к широкому окну. Он с легкой грустью окинул взглядом старые кварталы Ипанемы; прямо напротив гостиницы располагалось белое пятиэтажное здание, жаркие лучи предзакатного солнца играли на бирюзовой глади бассейна, манящей и прохладной.

Чуть поодаль высилось другое здание с широкими балконами, заставленными шезлонгами и креслами; его массивные стены отделяли настоящие джунгли от бетонных, серое от зеленого. Спаситель парил над бездной, утопая ногами в облаках и широко раскинув руки, словно хотел обнять весь город с высоты Корковадо.

Одна.

Старый ученый поднес бутылку к губам, с наслаждением чувствуя, как сладкая ледяная влага освежает пересохшее горло. Манговый сок был его любимым напитком, сахар смягчал вязкую горечь тропического плода; это был чистый сок, без капли воды, выжатый всего час назад, концентрированный, густой, с терпким вкусом. Старик пил маленькими глотками, растягивая наслаждение. Сделав последний глоток, он открыл глаза, чтобы посмотреть на сверкающую голубизну бассейна. Это было последнее, что он видел в жизни.

Боль.

Все существо старика внезапно охватила страшная боль; он согнулся пополам, корчась в конвульсиях. Боль сделалась непереносимой, но все равно продолжала расти, усиливаться, терзать каждую клеточку его тела.

Пока не заполонила весь мир.

I

– Уверена? Будешь тосты с маслом?

– Угу.

– Опять?

Томаш вздохнул. Он молча смотрел на дочь, словно от возмущения потеряв дар речи. Но девчушка закивала головой, с олимпийским спокойствием игнорируя отцовское настроение.

– Угу.

Констанса неодобрительно поморщилась.

– Брось, Томаш, пусть ест, что хочет.

– Нельзя ведь все время питаться одним и тем же, – запротестовал он. – Тосты с маслом, тосты с маслом, тосты с маслом, и так каждый божий день! – Томаш сопроводил слово «каждый» выразительной гримасой. – Меня уже тошнит от их запаха.

– Ну да, она такая, что же тут поделать?

– Я понимаю, – поморщился Томаш. – Но ведь разок можно уступить хотя бы для разнообразия? – Он поднял указательный палец. – Хотя бы один раз в жизни. Один. Больше не надо. Всего один.

Воцарилась тишина.

– Хочу тосты с маслом, – повторила девочка.

Констанса достала из пакета два ломтя хлеба и положила в тостер.

– Сейчас, Маргарита. Будут тебе тосты, малышка.

Отец семейства с горестным вздохом отвернулся.

– Помимо всего прочего, она ест как поросенок. – Он тряхнул головой, стараясь справиться с раздражением. – Вылитая хрюшка, вечно вся измажется до самых бровей. И все вокруг измажет.

– Ну что же тут поделать!

– Но так быть не должно, – покачал головой Томаш. – Нельзя во всем ей потакать. Так мы ничего не добьемся.

Женщина подогрела в микроволновке молоко, добавила в него две ложки шоколадного порошка и две ложки сахара, перемешала и поставила на стол. Через пару минут тостер приветливо звякнул, сообщая, что хлеб готов. Констанса извлекла поджаренные тосты, щедро смазала маслом и протянула дочке, которая тут же принялась кусать бутерброд, по обыкновению, маслом вниз.

– М‑м‑м, вкусно, – сказала Маргарита, смакуя теплые тосты. Притянув к себе чашку, она отхлебнула изрядное количество какао; над губой немедленно появились коричневые усы. – О‑о‑очень здоово!

Через десять минут отец с дочерью вышли на улицу. Утро выдалось неприятным, промозглым, северный ветер заставлял ежиться от холода и поднимать повыше воротники пальто; на капоте автомобиля поблескивали дождевые капли, асфальт был усыпан мокрой листвой; похоже, ночью прошел ливень, и теперь на оконных стеклах поблескивали водяные дорожки, а улицы превратились в ручейки, стремительно сбегавшиеся к большим лужам.

Томаш держал в одной руке портфель, а другой сжимал ручку дочери. Маргарита, одетая в юбку цвета морской волны и темно‑синий пиджачок, гордо несла на плечах ранец. Отец открыл дверь белого «Пежо», устроил девочку на заднем сиденьи, положил рядом ее ранец и свой портфель и уселся за руль. Надо было торопиться: дочка уже опаздывала в школу, а ему самому предстояло преодолеть не одну утреннюю пробку, чтобы попасть в университетскую аудиторию в самом центре Лиссабона.

На светофоре Томаш бросил взгляд в зеркало заднего вида. Маргарита жадно вглядывалась в утреннюю суету за окном матово‑темными раскосыми глазищами. Томаш смотрел на дочь словно впервые: необычный разрез глаз и гладкие черные волосы, словно у китайской куклы. Другие скажут: ненормальная. Ну да, так оно и есть. Не он ли еще совсем недавно с легкостью бросал это слово, завидев такого ребенка где‑нибудь на улице или в супермаркете? Ненормальные. Имбецилы. Умственно отсталые. До чего странной порой бывает ирония судьбы!

Память перенесла Томаша на девять лет назад, в то весеннее утро, когда, насмерть перепуганный и полный радостного возбуждения от мысли, что сделался отцом, он спешил в роддом. Ворвался в палату с букетом маргариток для жены и впервые увидел лежавшую в колыбельке новорожденную со смешным розовым личиком, безмятежным и мудрым, словно у спящего Будды.

Невероятное, неописуемое, неземное счастье длилось меньше часа. Через двадцать минут в палату заглянула врач и осторожно попросила Томаша зайти к ней в кабинет. Там она принялась деликатно расспрашивать, имелись ли среди их предков азиаты или люди с характерным разрезом глаз. Томаш, которому разговор не понравился, прямо и сухо спросил, какого черта она имеет в виду. Докторша так же прямо и безжалостно ответила, что в прежние времена монголоидами называли людей с синдромом Дауна, вызванным патологией двадцать первой хромосомы.

Больше всего это напоминало удар в живот. Земля качнулась под ногами, будущее заволокло непроницаемой мглой. Молодая мать онемела от отчаяния: чудовищный приговор ставил крест на всей дальнейшей жизни, сводил на нет планы и мечты, связанные с долгожданной дочуркой. Затем последовала неделя робкой надежды, пока в Институте Рикарду Жоржи делали кариотип, специальный генетический анализ, призванный разрешить все сомнения. В ожидании Томаш пытался убедить себя и жену, что врачи ошиблись, ведь она сама говорила, что ее двоюродная бабка по отцовской линии была китайских кровей, и вообще их девочка не может быть умственно отсталой, просто не может, и все тут. Наконец раздался телефонный звонок, и лаборантка из института будничным голосом сообщила страшную новость: «Анализ положительный».

Потрясение было поистине страшным. Ведь они успели распланировать жизнь своей малышки на много лет вперед; чтобы разрушить песчаный замок, хватило двух слов. Сначала было недоумение, неверие, разочарование, ощущение вселенской несправедливости. Злость на врачей, которые не предупредили, на больницы, в которых ничем не могли помочь, на политиков, готовых заниматься чем угодно, только не настоящими проблемами граждан своей страны. Потом пришло острое ощущение утраты, мучительная боль, помноженная на чувство вины. Почему я? Почему именно моя дочь? За что? Томаш вновь и вновь упрямо задавал себе бесполезный вопрос, на который не существовало ответа. Бессонными ночами, без толку ворочаясь с боку на бок, он перебирал возможности, строил предположения, искал причины. За этой второй фазой наступила третья, фаза изматывающей тревоги. Теперь Томаш вопрошал судьбу о будущем девочки. Какая жизнь ее ждет? Если с ними что‑нибудь случится, кто будет защищать малышку и заботиться о ней? Выживет ли она без них?

Будет ли счастлива?

Они начали желать своему ребенку смерти. Гибель девочки представлялась им божьей милостью. Актом милосердия. Так будет лучше для всех, прежде всего для нее самой, к чему длить бессмысленные страдания. Едва ли в будущем малышку ждет что‑то хорошее.

Но довольно было одной улыбки, одного пристального взгляда, одной невинной гримаски, чтобы все переменилось. Злые чары развеялись, и ненормальный ребенок превратился в их родное дитя. С тех пор забота о дочурке отнимала у них время и силы, а призрачная надежда на «исцеление» сделалась смыслом жизни. Теперь их дни протекали между институтами, больничными палатами и аптеками, визитами к кардиологам, офтальмологам и отоларингологам, проблемами с щитовидкой и координацией движений и бесконечными изнурительными обследованиями, анализами и тестами. То, что Томашу удалось защитить докторскую по истории, было настоящим чудом, ведь изучать криптографию эпохи Возрождения и биться над шифрами Альберти, Порты и Виженера приходилось в перерывах между беготней по врачам. Попутно он преподавал, жена читала лекции о визуальных искусствах, и денег с трудом, но хватало. Само собой, при таком цейтноте было не до интимной жизни; Томаш и Констанса даже целоваться почти перестали. На это попросту не оставалось времени.

– Па, будем петь?

Томаш встряхнулся, возвращаясь к действительности. Он с улыбкой обернулся к дочке.

– А я смотрю, ты притихла. И что же мы споем?

– Эту, «Маргарита, смотри на меня».

И отец затянул, стараясь, чтобы голос звучал мелодичнее, любимую песню любимой дочурки.

В половине девятого факультетская парковка была все еще полупустой. Томаш поднялся в лифте на шестой этаж, отпер кабинет, забрал у секретаря почту, потом спустился по лестнице на третий и оказался посреди шумной толпы веселых студентов. Появление симпатичного тридцатипятилетнего преподавателя с выразительными зелеными глазами сопровождалось возбужденным щебетанием женской части группы. Единственное, что получил правнук в наследство от прабабки‑француженки, – это эффектную внешность. Томаш открыл аудиторию Т9, повернул несколько выключателей, чтобы зажечь сразу весь свет, и направился к столу.

Студенты наводняли аудиторию и, не прерывая беспечной болтовни, рассаживались по местам, держась небольшими сплоченными группками. Профессор сделал отметки в журнале и сел; он выдерживал паузу, ожидая, пока молодежь угомонится и подтянутся опоздавшие. Томаш вглядывался в лица ребят, которых знал всего два месяца, с тех пор как начал читать свой курс; в аудитории сидели в основном девушки, одни растрепанные и заспанные, другие нарядные и умело накрашенные, но в облике большинства сквозила демонстративная небрежность, словно они пытались подчеркнуть, что предпочитают проводить время за книгами, а не перед зеркалом. Томаш уже имел представление о распределении сил на своем курсе. Нечесаные интеллектуалки из хороших семей держались радикально левых взглядов; ухоженные скромницы были сплошь благонравные католички; ярко накрашенные красотки уже успели вкусить радостей жизни и ничего не желали слышать ни о политике, ни о религии: их идеология зиждилась на вере в удачный брак. Шум не стихал, многие студенты не слишком торопились, предпочитая появляться в последний момент. Наконец, решив, что пауза чересчур затянулась и пора начинать, Томаш встал и вышел из‑за стола.

– Всем доброе утро!

– Доброе утро! – прокатилось по аудитории.

Профессор неторопливо прохаживался между рядами.

– На прошлых занятиях мы, если мне память не изменяет, говорили о возникновении письменности в Шумере, а точнее, в государствах Ур и Урук. Нам удалось изучить клинописную табличку из Урука и прочесть несколько фрагментов из древнейшего рукописного литературного произведения, «Сказания о Гильгамеше». – В аудиторию просочились последние опоздавшие. – Мы также рассмотрели обелиск царя Мардука и проанализировали аккадское письмо в сравнении с ассирийским и вавилонским. Затем мы обратились к египетским иероглифам, прочли отрывки из «Книги мертвых», сохранившиеся на папирусах и стенах Карнакского храма. – Томаш сделал паузу, словно подводя итог. – Сегодня, чтобы покончить с Египтом, давайте поговорим о том, как были расшифрованы его иероглифы. – Он окинул взглядом притихший зал. – У кого‑нибудь есть идеи?

Студенты, успевшие привыкнуть к экстравагантной манере преподавателя, дружно заулыбались.

– Розетский камень, – проговорила одна девушка, стараясь оставаться серьезной.

О находке, позволившей расшифровать иероглифы, было известно всем.

– Верно. – Томаш, ко всеобщему удивлению, не проявил особого энтузиазма. – Розетский камень сыграл определенную роль, но назвать его единственным фактором нельзя. По большому счету, его даже нельзя назвать самым важным.

Студенты притихли. Напомнившая о Розетском камне студентка казалась обескураженной. Некоторые в нетерпении приподнялись на скамьях.

– Как же так, профессор? – подала голос очкастая толстушка, сидевшая слева, одна из самых прилежных учениц в группе. Томаш уверенно относил ее к католической фракции. – Разве не Розетский камень дал ключ к расшифровке иероглифов?

Томаш улыбнулся: он добился должного эффекта, слушатели окончательно проснулись.

– Да, но его значение преувеличено. Сильно преувеличено. – В аудиторию проникла еще одна опоздавшая, и обернувшись на нее, он утратил нить. – Как известно, на протяжении веков… – Томаш застыл, глядя на вновь прибывшую. – Э‑э‑э… На протяжении веков… Иероглифы… – Прежде он никогда этой девушки не видел. – Иероглифы оставались… э‑э‑э… оставались величайшей тайной. – Незнакомка села на последний ряд, в стороне от остальных и принялась с высоты изучать аудиторию. – Наиболее… э‑э‑э… древние иероглифы… – У нее были соломенные кудри, пышные и блестящие, и сильный, гибкий стан. – В общем… первые иеролиглифические тексты относятся к… э‑э‑э… третьему тысячелетию до нашей эры. – Томаш делал отчаянные усилия, чтобы сосредоточиться на лекции, но не мог отвести взгляд от девушки и продолжал запинаться. – Эти… э‑э‑э… иероглифы оставались единственным средством письменной коммуникации на протяжении трех тысяч лет, пока, в конце четвертого века нашей эры, не вышли из употребления. Их перестали использовать и очень быстро позабыли, что они означали. Знаете, почему?

Слушатели хранили молчание.

– Массовая потеря памяти? – с усмешкой предположил один из немногих юношей, разбавлявших преимущественно женское общество.

Девушки одобрительно захихикали.

– Все дело в христианстве, – объяснил профессор, криво улыбнувшись. – Христиане запретили египтянам пользоваться иероглификой. Они хотели разом покончить с языческим прошлым, с Осирисом, Исидой, Гором и прочими богами. И действовали столь радикально, что выкорчевали саму память о древнем письме. – Томаш энергично взмахнул рукой. – Раз – и нет. Во всем мире не осталось ни одного человека, способного прочесть иероглифы. Египетская письменность в один миг канула в Лету. – Томаш почти целую минуту не смотрел на новенькую. – Интерес к иероглифике пробудился в шестнадцатом веке, когда папа Сикст V под впечатлением от загадочного сочинения Франческо Колонны «Hypnerotomachia poliphili» приказал поставить египетские обелиски на римских перекрестках. – Томаш вновь обратил взор на свою богиню, совсем не похожую на Исиду. – Тогдашние интеллектуалы пытались расшифровать надписи на этих обелисках, наперебой предлагали разные варианты, да так и не преуспели. – В этой девушке скорее было что‑то скандинавское. – В египетском походе Наполеона сопровождала целая научная экспедиция, призванная фиксировать, описывать и расшифровывать все, что попадется на пути. – Валькирия, разливающая мед на пирах Одина и Тора. – Эта экспедиция прибыла в Египет в тысяча семьсот девяносто восьмом году, а спустя год ее вызвали в форт Жюльен, где оказалось много интересных находок, в том числе Розетский камень. – Валькирия с бирюзовыми глазами и молочно‑белой кожей, настоящая красавица, из тех, по которым сходят с ума мужчины и которых люто ненавидят женщины. – Солдаты обнаружили камень с тремя табличками, разбирая старую стену. – Томаш решил, что перед ним иностранка, в Португалии такие блондинки в диковинку. – Французы изучили надписи, выделили в них греческие, демотические и египетские фрагменты, поняли, что перед ними один и тот же текст на трех языках и приложили массу усилий к тому, чтобы его перевести. – Может, немка?.. Вообще‑то она могла быть и француженкой, и итальянкой, но Томаш все же склонялся к Скандинавии. – К несчастью, вторгшиеся в Египет английские войска вытеснили Наполеона, и камень, который собирались отправить в Париж, оказался в Лондоне, в Британском музее. Греческий текст оказался хвалой фараону Птолемею, воздаваемой жрецами. – Голландка или англичанка, продолжал гадать Томаш, или все‑таки немка, но не типичная дебелая корова, а высокая и красивая, как модель, настоящая девушка с обложки. – Британцы решили, что оба оставшихся текста полностью совпадают с греческим, а значит, получить ключ к расшифровке иероглифов не составит труда.

– Ага! – оживилась толстушка в очках. – Я же говорила, что Розетский камень дал ключ к разгадке.

– Терпение, – попросил Томаш, подняв руку. – Терпение.

Он выдержал театральную паузу.

– С Розетским камнем было три проблемы.

Томаш загнул большой палец.

– Во‑первых, он был поврежден. Греческий фрагмент сохранился почти полностью, в демотическом были существенные пробелы, а больше всего пострадали иероглифы. Половина строк вовсе исчезла, а в четырнадцати из оставшихся отсутствовали куски.

Он загнул указательный палец.

– Вторая проблема состояла в том, что оба текста были написаны по‑египетски, то есть на языке, который вот уже много веков был мертвым. Ученые могли лишь гадать, каким иероглифам соответствуют греческие слова.

Томаш присоединил к двум пальцам третий.

– А главное, среди тогдашних криптографов укоренилось мнение, что иероглиф – это семаграмма, обозначающая отдельное понятие, а не фонограмма, где каждый символ значит отдельную букву.

– Как же тогда удалось их прочесть?

– Первым к разгадке тайны приблизился Томас Янг, удивительный человек, который уже в четырнадцать лет в совершенстве владел греческим, латынью, итальянским, ивритом, халдейским, сирийским, персидским, арабским, эфиопским, турецким… и… Попробуйте угадать сами.

– Мандаринским диалектом китайского! – выкрикнул штатный остряк.

Все дружно засмеялись.

– Самаритянским, – покачал головой Томаш.

– Выходит, тот парень был настолько добр, что научил его своему языку, – продолжал герой дня, ободренный благосклонностью публики. – Ну, тот, который добрый самаритянин.

Последовал новый взрыв хохота.

– Давайте поспокойнее, – призвал профессор, полагая, что бурное веселье не способствует усвоению знаний. – Летом тысяча восемьсот четырнадцатого года Янг скопировал таблицы Розетского камня. Его внимание привлекла одна вещь. Часть иероглифов была обведена круглой рамкой, которую принято называть картушем. Янг решил, что в картуше заключено нечто очень важное. В греческом тексте в этом месте шла речь о фараоне Птолемее, и было логично предположить, что рамкой обвели имя фараона. Это был огромный шаг вперед, настоящий прорыв. Янг рискнул предположить, что надпись в картуше вовсе не идеограмма, а фонетическое письмо. – Томаш начертил на доске прямоугольник

. – Если в картуше действительно написано имя императора Птолемея, значит, первый символ соответствует первой букве имени, букве «п». – Профессор нарисовал справа от прямоугольника полукруг, обрезанный снизу

. – Стало быть, второй символ обозначает букву «т». – Томаш добавил к полукругу силуэт лежащего льва

. – Этот лев не что иное, как буква «л». – Следующий символ состоял из двух параллельных линий, сходящихся углом

. – А это «м». – Затем последовали два вертикальных значка, напоминавших лезвия

. – Ну а это «и». – Ряд завершал значок, похожий на предыдущий, только недорисованный

. – Последний символ означает «ос». – Томаш повернулся к студентам. – Видите? – Он прочел вслух, ведя вдоль ряда знаков указательным пальцем: – П, т, л, м, и, о, с. Птлмиос. Птолемей. – Студенты глядели на своего преподавателя с обожанием. – Сейчас нам известно, что Янг почти не ошибался. – Томаш спрыгнул с кафедры и вплотную приблизился к первому ряду. – Вот этим, друзья мои, и ограничивается роль Розетского камня. – Он подождал, пока информация уляжется у них в головах. – Это был только первый шаг, очень важный, спорить не буду, но впереди оставалось еще море работы. Томас Янг нуждался в подтверждении своей гипотезы. Он взялся за картуш из Карнакского храма с именем Береники, царицы из династии Птолемеев. К несчастью, Янг решил, что такая транскрипция годится лишь для имен иностранного происхождения, поскольку Птолемеи были греками, потомками Александра Македонского, и не стал заниматься другими надписями. Кодекс, который он начал составлять, не продвинулся дальше нескольких знаков.

– Я не поняла, – перебила толстушка, – почему Янг не стал продолжать? Решил, что фонемами можно записать только иностранные имена?

Профессор помедлил, формулируя ответ.

– Видите ли, это как с китайским, – проговорил он наконец. – Кто‑нибудь знает китайский?

По рядам прошелестел смешок.

– Отлично, уж не знаю, почему, но китайским никто из нас не владеет. Ничего страшного. Всем известно, что у китайцев принято идеографическое письмо, когда каждый символ соответствует не звуку, а понятию. Главный недостаток такого типа письменности в том, что для каждого нового слова приходится придумывать новое обозначение. Нам достаточно собрать слово из ограниченного набора знаков, а в китайском языке таких знаков были тысячи и тысячи. Как, по‑вашему, они решили эту проблему?

– Выучили все наизусть… – хмыкнул кто‑то.

– Фонетизировали свое письмо, – поправил Томаш, игнорируя вновь вспыхнувшее веселье. – Вернее, для старых слов оставили идеографику, а для новых сделали фонемами уже существующие символы. Возьмем для примера слово «Мозамбик». В кантонском китайском цифра три произносится как «зам» и обозначается тремя горизонтальными штрихами. – Он изобразил под отслужившими свое иероглифами соответствующий значок. – Когда китайцам понадобилось написать слово «Мозамбик», они поставили тройку на место второго слога. Видите? – Томаш удовлетворенно кивнул. – Янг решил, что с египетским языком приключилась та же самая история. Что египтяне приспособили для иностранных понятий известные символы. Ученый не сомневался, что исконно египетские слова записаны семаграммами и не стал тратить время на то, чтобы их расшифровать.

– И никто больше не пытался? – спросила толстушка.

– Конечно, пытался, – ответил профессор. – Появился другой ученый, француз Жан‑Франсуа Шампольон. Он был весьма одаренным лингвистом, знал множество языков…

– И самаритянский тоже?

Последовал очередной взрыв хохота.

– Нет, но Шампольон читал на санскрите, зендском, коптском и пехлеви, не говоря уж о менее экзотических языках, так что было совершенно понятно, что рано или поздно он примется за египетские иероглифы. – Томаш снова посмотрел на незнакомку, гадая, кто она и что здесь делает. Новая иностранная студентка? И если эта девушка и вправду иностранная студентка, понимает ли она, о чем он говорит? Блондинка слушала очень внимательно, жадно внимая каждому слову. Она точно не уйдет отсюда, пока не научится читать иероглифы, решил Томаш. – Итак, наш приятель Шампольон взялся расшифровать картуши, до которых не дошли руки у Янга, и обнаружил в них имена Птолемея и Клеопатры. Ему повезло обнаружить еще один картуш, с именем Александра. К несчастью, все эти слова были иностранными, а ученый, как и его предшественники, считал, что их транскрипция не применима к египетскому языку. Все изменилось в сентябре тысяча восемьсот двадцать второго года. – Томаш сделал паузу, чтобы придать своей речи драматизма. – Когда Шампольон оказался в храме Абу‑Симбел и воочию увидел надписи, сделанные задолго до греко‑римского периода, надписи, в которых никак не могло быть иностранных слов. – Студенты слушали, затаив дыхание, они чувствовали, что профессор вот‑вот подберется к самому главному. – Эти находки существенно упростили стоявшую перед Шампольоном задачу. Сравнив греческие картуши с более древними надписями, он понял, что египетское письмо вовсе не семаграфическое, как полагали его предшественники, а фонетическое. До разгадки тайны иероглифов ему оставался один шаг. Однако догадка ученого только усложнила задачу: как прочесть надписи на чужом языке, не зная его фонетики? – Томаш сделал красноречивую паузу, подчеркивая, сколь сложная задача стояла перед французским лингвистом. – Однако наш гениальный коллега не сдался и упрямо продолжал искать совпадения. Потратив немало сил и времени на этот кропотливый и бесплодный труд, он решил сосредоточиться на одном картуше. – Томаш нарисовал на доске четыре иероглифа и обвел рамкой

. Первые два иероглифа в этом картуше были незнакомыми, последние два встречались в словах «Птолемей» и «Александр». – Он указал на последний значок. – В картушах этот символ соответствовал букве «эс». Здесь Шампольону пригодился принцип, по которому были расшифрованы картуши Абу‑Симбела. – Томаш подписал под каждым иероглифом аналог на латинице, поставив вопросительные знаки у первых двух символов. На белой поверхности доски это выглядело так: «?‑? – с‑с». Профессор многозначительно постучал кончиком пальца по вопросительным знакам и повернулся к студентам. – Двух первых иероглифов не хватало. Что бы это могло быть? Что они означали? – Томаш указал на первый из расшифрованных символов. – Круглый иероглиф с точкой посередине напомнил Шампольону солнце. Он попытался определить соответствующий звук, исходя из этой догадки. По‑коптски «солнце» – ра. А что если первый иероглиф означает именно это? – Томаш заменил первый знак вопроса слогом «ра». – Что же теперь? Как разобраться со вторым неизвестным? Шампольон предложил самое простое решение. Он был готов поспорить, что в картуше начертано имя фараона. Имя какого фараона начинается на «ра» и оканчивается на «эс»? – Студенты молчали, выжидая. – И тут в голову ученому пришла идея, дерзкая, неожиданная блестящая. – Томаш сделал еще одну паузу, чтобы подогреть внимание аудитории. – А что если это «эм»? Томаш стер второй вопросительный знак и написал на его месте букву «эм». Теперь его студенты легко могли прочесть: «ра‑м‑с‑с»; Профессор глядел на них с торжествующей улыбкой, сияющий и гордый, будто только что собственноручно разгадал тайну иероглифа.

– Рамсес.

Преподаватель объявил об окончании лекции, и аудитория наполнилась шумом. Студенты подхватывали сумки, собирали тетради и, оживленно болтая, направлялись к дверям. Несколько человек окружили профессора, чтобы задать вопросы.

– Профессор, – спросила худенькая девушка с каштановыми кудрями. – Где можно найти «Précis du systéme hiérogliphique»?[1]

Речь шла о книге Шампольона, опубликованной в 1824 году; в ней лингвист подробно описал работу над расшифровкой иероглифов. Он писал о том, что древние египтяне говорили по‑коптски, и опровергал распространенную гипотезу о семаграфической природе иероглифов.

– Могу предложить две версии, – проговорил Томаш, собирая свои бумаги. – В интернете или в Национальной библиотеке.

– А купить нельзя? Здесь, в Португалии.

– Насколько мне известно, нет.