Спасите наши души.. 3 page

Птицы вещие поют, и все из сказок.

Птица филин мне радостно скалится, Веселит, зазывает из гнезд, А напротив тоскует, печалится,

Травит душу чудной алконос.

Словно семь заветных струн Зазвенели в свой черед: Это птица гамаюн

Надежду подает!

В синем небе, колокольнями проколотом, Медный колокол, медный колокол То ль возрадовался, то ли осерчал. Купола в россии кроют чистым золотом,

Чтобы чаще господь замечал.

Я стою, как перед вечною загадкою, Пред великой да сказочной страною, Перед солоно – да горько – кисло-сладкою,

Голубою, родниковою, ржаною.

Грязью чавкая, жирной да ржавой Вязнут лошади по стремена, Но влекут меня сонной державою,

Что раскисла, опухла от сна.

Словно семь богатых лун На пути моем встает: Это птица гамаюн

Надежду подает.

Душу сбитую да стертую утратами, Душу сбитую перекатами, Если до крови лоскут истончал, Залатаю золотыми я заплатами,

Чтобы чаще господь замечал.

Охота на волков

-

Рвусь из сил, из всех сухожилий, Но сегодня опять, как вчера, Обложили меня, обложили, Гонят весело на номера.

Из-за ели хлопочут двустволки, Там охотники прячутся в тень. На снегу кувыркаются волки, Превратившись в живую мишень.

Идет охота на волков, Идет охота. На серых хищников Матерых и щенков. Кричат загонщики, И лают псы до рвоты. Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Не на равных играют с волками Егеря, но не дрогнет рука. Оградив нам свободу флажками, Бьют уверенно, наверняка!

Волк не может нарушить традиций. Видно, в детстве, слепые щенки, Мы, волчата, сосали волчицу И всосали: нельзя за флажки!

Наши ноги и челюсти быстры. Почему же, вожак, дай ответ, Мы затравленно рвемся на выстрел И не пробуем через запрет?

Волк не должен, не может иначе! Вот кончается время мое: Тот, которому я предназначен, Улыбнулся и поднял ружье.

Но а я из повиновения вышел, За флажки: жажда жизни сильней, Только сзади я с радостью слышал Изумленные крики людей.

Рвусь из сил, из всех сухожилий, Но сегодня не так, как вчера. Обложили меня, обложили, Но остались ни с чем егеря!

Идет охота на волков, Идет охота. На серых хищников Матерых и щенков, Кричат загонщики, И лают псы до рвоты, Кровь на снегу и пятна красные флажков.

***

Прошла пора вступлений и прелюдий, Все хорошо, не вру, без дураков! Меня к себе зовут большие люди,

Чтоб я им пел охоту на волков.

Быть может, запись слышал из окон, А может быть, с детьми ухи не сваришь, Как знать, но приобрел магнитофон

Какой-нибудь ответственный товарищ.

И, предаваясь будничной беседе В кругу семьи, где свет торшера тускл, Тихонько, чтоб не слышали соседи,

Он взял, да и нажал на кнопку «Пуск».

И там, не разобрав последних слов (Прескверный дубль достали на работе), Услышал он охоту на волков

И кое-что еще на обороте.

И все прослушав до последней ноты, И разозлясь, что слов последних нет, Он поднял трубку: автора «Охоты..»

Ко мне пришлите завтра в кабинет.

Я не хлебнул для храбрости винца, И подавляя частую икоту, С порога, от начала до конца

Я проорал ту самую охоту.

Его просили дети, безусловно, Чтобы была улыбка на лице, Но он меня прослушал благосклонно

И даже аплодировал в конце.

И об стакан бутылкою звеня, Которую извлек из книжной полки, Он выпалил: да это ж про меня!

Про всех про нас, какие, к черту волки?!

Ну все, теперь, конечно что-то будет:

Уже три года в день по пять звонков.

Меня к себе зовут большие люди, Чтоб я им пел охоту на волков.

***

Не пиши мне про любовь: не поверю я, Мне вот тут уже дела твои прошлые. Слушай лучше: тут с лавсаном материя.

Если хочешь, я куплю, вещь хорошая.

Водки я пока не пью, ну ни стопочки. Экономлю, и не ем даже супу я, Потому что куплю тебе кофточку,

Потому что я люблю тебя, глупая!

Был в балете: мужики девок хапают. Девки все, как на подбор, в белых тапочках. Вот пишу, а слезы душат и капают,

Не давай себя хватать, моя лапочка!

Наш бугай один из первых на выставке, А сперва кричали, будто бракованный. Но очухались и вот дали приз-таки.

Весь в медалях он лежит запакованный.

Председателю скажи, пусть избу мою Кроет нынче же и пусть всю травку выкосит. А не то я телок крыть не подумаю,

Рекордсмена портить мне? На-кось, выкуси!

И пусть починит наш амбар, ведь не гнить зерну. Будет Пашка приставать, с ним – как с предателем. С агрономом не гуляй – ноги выдерну!

Можешь раза два пройтись с председателем.

До свидания, я в гум за покупками, Это вроде нашего амбара, но со стеклами. Ведь ты мне можешь надоесть с полушубками,

В сером платьице с узорами блеклыми.

Постскриптум:

Тут стоит культурный парк по-над речкою. В нем гуляю и плюю только в урны я. Но ты, конечно, не поймешь, там, за печкою, Потому ты – темнота некультурная.

***

Здравствуй, Коля, милый мой, друг мой ненаглядный! Во первых строках письма шлю тебе привет. Вот приедешь ты, боюсь, занятой, нарядный,

Не заглянешь и ко мне, сразу в сельсовет.

Как уехал ты, я в крик, бабы прибежали, Ох разлуки, говорят, ей не перенесть. Так скучала за тобой, что меня держали,

Хоть причины не скучать очень даже есть.

Тут вот Пашка приходил, кум твой окаянный. Еле-еле не далась, даже щас дрожу. Он три дня уж, почитай, ходит злой и пьяный –

Перед тем, как приставать, пьет для куражу.

Ты, болтают, получил премию большую, Будто Борька, наш бугай, первый чемпион! К злыдню этому – быку я тебя ревную

И люблю тебя сильней, нежели чем он.

Ты приснился мне во сне, пьяный, злой, угрюмый. Если думаешь чего, так не мучь себя! С агрономом я прошлась, только ты не думай,

Говорили мы весь час только про тебя.

Ты уж Коля, там не пей, потерпи до дому. Дома можно хоть чего, можешь хоть в запой. Мне не надо никого, даже агронома,

Хоть культурный человек, несравним с тобой.

Наш амбар в дожди течет: прохудился, верно. Без тебя невмоготу, кто ж создаст уют? Хоть какой, но приезжай, жду тебя безмерно!

Если можешь, напиши, что там продают.

Порвали парус.

-

А у дельфина взрезано брюхо винтом. Выстрела в спину не ожидает никто. На батарее нету снарядов уже. Надо быстрее на вираже.

Но, парус порвали, парус!

Каюсь, каюсь, каюсь…

Даже в дозоре можешь не встретить врага. Это не горе, если болит нога. Петли дверные многим скрипят, многим поют. Кто вы такие? Здесь вас не ждут.

Но, парус порвали, парус!

Каюсь, каюсь, каюсь…

Многие лета тем, кто поет во сне. Все части света могут лежать на дне. Все континенты могут гореть в огне, Только все это не по мне.

Но, парус порвали, парус!

Каюсь, каюсь, каюсь…

***

Вот главный вход, но только, вот, Упрашивать – я лучше сдохну. Хожу я через черный ход,

А выходить стараюсь в окна.

Не вгоняю я в гроб никого, Но вчера меня тепленького, Хоть бываю и хуже я сам,

Оскорбили до ужаса.

И плюнув в пьяное мурло, И обвязав лицо портьерой Я вышел прямо сквозь стекло

В объятья к милиционеру.

И меня окровавленного, Всенародно прославленного Прям как был я в амбиции

Довели до милиции.

И кулаками покарав, И попинав меня ногами Мне присудили крупный штраф

За то, что я нахулиганил.

А потом перевязанному, Несправедливо наказанному Эти добрые мальчики

Дали спать на диванчике.

Проснулся я – еще темно, Успел поспать и отдохнуть я. Я встал и, как всегда, – в окно,

А на окне стальные прутья.

И меня патентованного, Ко всему подготовленного Эти прутья печальные

Ввергли в бездну отчаянья.

А рано утром, верь не верь, Я встал, от слабости шатаясь, И вышел в дверь, я вышел в дверь…

С тех пор в себе я сомневаюсь.

В мире тишь и безветрие,

Тишина и симметрия,

На душе моей гадостно, И живу я безрадостно.

***

В тот вечер я не пил не пел, Я на нее вовсю глядел, Как смотрят дети, как смотрят дети, Но тот, кто раньше с нею был, Сказал мне, чтоб я уходил, Сказал мне, чтоб я уходил,

Что мне не светит.

И тот, кто раньше с нею был, Он мне грубил, он мне грозил, А я все помню, я был не пьяный. Когда ж я уходить решил, Она сказала: «Не спеши. Она сказала: «Не спеши.

Ведь слишком рано».

Но тот, кто раньше с нею был, Меня, как видно, не забыл И как-то в осень и как-то в осень Иду с дружком, гляжу – стоят. Они стояли молча в ряд Они стояли молча в ряд

Их было восемь.

Со мною нож. Решил я: «Что ж. Меня так просто не возьмешь. Держитесь, гады! Держитесь, гады!» К чему задаром пропадать? Ударил первым я тогда Ударил первым я тогда,

Так было надо.

Но тот, кто раньше с нею был, Он эту кашу заварил Вполне серьезно, вполне серьезно. Мне кто-то на плечи повис, Валюха крикнул: «Берегись!» Валюха крикнул: «Берегись!»,

Но было поздно.

За восемь бед один ответ. В тюрьме есть тоже лазарет. Я там валялся, я там валялся. Врач резал вдоль и поперек. Он мне сказал: «Держись, браток!» Он мне сказал: «Держись, браток!»

И я держался.

Разлука мигом пронеслась, Она меня не дождалась, Но я прощаю, ее прощаю. Ее, как водится, простил Того ж, кто раньше с нею был, Того ж, кто раньше с нею был, Я не прощаю! Ее, конечно, я простил, Того ж, кто раньше с нею был, Того ж, кто раньше с нею был,

Я повстречаю!

На кладбище.

-

Четверть века в трудах да в заботах я Все бегу, тороплюсь да спешу, А как выдастся время свободное На погост погулять выхожу.

Там на кладбище так спокойненько Ни врагов ни друзей не видать Все культурненько, все пристойненько Исключительная благодать.

Нам судьба уготована странная Беспокоимся ночью и днем И друг друга грызем на собраниях Надрываемся, горло дерем.

А на кладбище так спокойненько Ни врагов, ни друзей не видать Все культурненько, все пристойненько Исключительная благодать.

А семья моя – свора скандальная, Этот пьяный, драчливый сосед Ты квартира моя коммунальная Днем и ночью покоя все нет.

А на кладбище так спокойненько Среди верб, тополей и берез Все культурненько, все пристойненько И решен там квартирный вопрос.

Вот, к примеру, захочется выпить вам, А вам выпить нигде не дают Все скрипят да грозят вытрезвителем Да в нетрезвую душу плюют.

А на кладбище так спокойненько От общественности вдалеке Все культурненько, все пристойненько И закусочка на бугорке.

Старики, я шекспир по призванию, Мне б Гамлетов писать бы, друзья, Но от критиков нету признания, От милиции нету житья.

А на кладбище, по традиции Не слыхать никого, не видать, Нет ни критиков, ни милиции, Исключительная благодать.

Физики.

-

Чувствую с напарником, ну и ну, Ноги словно ватные, все в дыму Что-то непонятное в воздухе Чувствую, нуждаемся в отдыхе.

Взяли «Жигулевского» и «Дубняка»

Третьим пригласили истопника Выпили, добавили еще раза, Тут нам истопник и открыл глаза

На ужасную историю А про Москву и про Париж Как наши физики проспорили Ихним физикам пари.

Все теперь на шарике вкривь и вкось Шиворот-навыворот, набекрень А что мы себе думаем – день, то – ночь А что мы себе думаем – ночь, то – день

И рубают финики лопари А в Сахаре снегу невпроворот Это гады-физики на пари Раскрутили шарик наоборот.

И где полюс был – там тропики, А где Нью-Йорк – Нахичевань, А что мы люди а не кролики Так им на это наплевать.

Кончил тут историю истопник Вижу мой напарник ну прямо сник Раз такое дело – гори огнем Больше мы малярничать не пойдем.

Взяли в поликлинике бюллетень Нам работой голову не морочь Ну что ж это за работа, если ночью день А потом обратно не день, а ночь.

И при всей квалификации Тут возможен перекос Это ж, братцы, радиация, А не просто купорос.

Пятую неделю я не сплю с женой, Пятую неделю я больным больной Тоже и напарник плачется Дескать, я отравлен начисто.

И лечусь «Столичною» лично я Чтоб совсем с ума не стронуться Истопник сказал, что «Столичная» Очень хороша от стронция.

Мне и верится и не верится, Что минует та беда А шарик вертится, все вертится И все время не туда.

Про Парамонову.

-

Ну, так что ж тут говорить, что ж тут спрашивать Вот стою я перед вами, словно голенький Я с племянницей гулял тети Пашиной И в «Пекин» ее водил и в Сокольники.

Поясок ей покупал поролоновый И в палату с ней ходил в Грановитую А жена моя, товарищ Парамонова В это время находилась за границею.

А вернулась – ей, привет, анонимочка На фотоснимочке стою я и Ниночка Утром встал я – нет моей кысочки, Ни вещичек ее нет, ни записочки.

Я к ней в ВЦСПС, в ноги падаю, Говорю, что все во мне переломано Ты прости, что я гулял с этой падлою Извини меня, товарищ Парамонова.

А она как закричит, вся стала черная, Я на слезы, говорит, на твои – ноль внимания Ты мне Лазаря не пой, я ученая, Ты людям все расскажи на собрании.

И кричит она, кричит, а голос слабенький А холуи уж тут как тут каплют капельки И Тамарка Шестопал, и Ванька Дерганов, И который референт, что из органов.

Ну прям тут как тут.

Ладно, утром прихожу на собрание Дело, помню, как сейчас, было первого Я, конечно, бюллетень взял заранее И бумажку из диспансера нервного.

А Парамонова сидит вся в новом шарфике, Как увидела меня – вся стала красная.

У них первый был вопрос «Свобода Африки», А потом уж про меня в части «Разное»

Как про Гану – все в буфет за сардельками Я и сам бы взял кило, да плохо с деньгами А как вызвали меня, то сник от робости, А из зала мне кричат: «Давай подробности!»

Ну, так что ж тут говорить, что ж тут спрашивать, Вот стою я перед вами, словно голенький.

Я с племянницей гулял с тети Пашиной И в «Пекин» ее водил и в Сокольники.

И в моральном, говорю, моем облике Есть растленное влияние Запада, Но живем-то, говорю, не на облаке Это ж просто, говорю, соль без запаха.

Я и жалостью их брал и испытывал, И бумажку что я псих им зачитывал, Но поздравили меня с воскресением Закатили строгача с занесением.

Вот тогда я взял букет покрасивее И к подъезду номер семь для начальников, А Парамонова как вышла – стала синяя, Села в «Волгу» без меня и отчалила.

И тогда прямым путем в раздевалку я И тете паше говорю, мол, буду вечером.

А она мне говорит: «С аморалкою Нам, товарищ дорогой, делать нечего!

И племянница моя Нина Саввовна Она думает теперь то же самое. Она всю свою морковь нынче продала И домой по месту жительства отбыла». Вот те на, ну, прям, вот те на!

Вот тогда иду в райком, шлю записочку, Мол, прошу принять, по личному делу я.

А у Грошевой сидит моя кысочка, Как увидела меня – вся стала белая.

И сидим мы у стола с нею рядышком, И с улыбкой говорит товарищ Грошева: «Схлопотал он строгача, ну и ладушки, Помиритесь вы теперь по-хорошему»

И пошли мы с ней вдвоем как по облаку И пришли мы с ней в «Пекин» рука об руку, Она скушала «Дюрсо», а я «Перцовую»

За советскую семью овразцовую.

Братские могилы.

-

На братских могилах не ставят крестов И вдовы на них на рыдают, К ним кто-то приносит букеты цветов И вечный огонь зажигают.

Здесь раньше вставала земля на дыбы, А нынче – гранитные плиты.

Здесь нет ни одной персональной судьбы Все судьбы в единую слиты.

А в вечном огне виден вспыхнувший танк, Горящие русские хаты, Горящий Смоленск и горящий Рейхстаг, Горящее сердце солдата.

На братских могилах нет плачущих вдов, Сюда ходят люди покрепче.

На братских могилах не ставят крестов, Но разве от этого легче?

***

Ну, вот исчезла дрожь в руках Теперь – наверх. Ну, вот сорвался в пропасть страх

Навек навек.

Для остановки нет причин Иду, скользя, И в мире нет таких вершин,

Что взять нельзя.

Среди нехоженных путей Один пусть мой, Среди невзятых рубежей

Один за мной.

А имена тех, кто здесь лег, Снега таят. Среди нехоженных дорог

Одна – моя.

Здесь голубым сияньем льдов Весь склон облит И тайну чьих-нибудь следов

Гранит хранит.

И я гляжу в свою мечту Поверх голов И свято верю в чистоту

Снегов и слов.

И пусть пройдет немалый срок Мне не забыть Как здесь сомнения я смог

В себе убить.

В тот день шептала мне вода: «Удач всегда», А день, какой был день тогда?

Ах, да. Среда.

Лекция о международных отношениях для 15-суточников

-

Я вам, ребяты, на мозги не капаю, Но, вот он – перегиб и парадокс, Когой-то выбирают римским папою, Когой-то запирают в тесный бокс.

Там все места блатные расхватали и Пришипились, надеясь на авось. Тем временем во всей честной италии На папу кандидата не нашлось.

Жаль на меня невовремя накинули аркан. Я б засосал стакан и в Ватикан.

Церковники хлебальники разинули. Замешкался маленько ватикан, А мы (тут) им папу римского подкинули Из наших, из поляков, из славян.

Сижу на нарах я, в Нарофоминске я. Когда б ты знала, жизнь мою губя, Что я бы мог бы выйти в папы римские, А в мамы взять, естественно, тебя.

Жаль на меня невовремя накинули аркан. Я б засосал стакан и в Ватикан.

При власти, при деньгах ли, при короне ли Судьба людей швыряет как котят. Ну, как мы место шаха проворонили?! Нам этого потомки не простят!

Шах расписался в полном неумении. Вот тут его возьми и замени. Где взять? У нас любой второй в туркмении Аятолла и даже Хомейни.

Всю жизнь мою в ворота бью рогами как баран, А мне бы взять Коран и в Тегеран.

В Америке ли, в Азии, в Европе ли Тот нездоров, а этот вдруг умрет. Вот место голды меир мы прохлопали, А там на четверть бывший наш народ.

Плывут у нас по Волге ли, по Каме ли Таланты все при шпаге, при плаще. Руслан Халилов – мой сосед по камере – Там Мао делать нечего, вообще.

Следите за больными и умершими. Уйдет вдова Онассиса – Жаклин. Я буду мил и смел с миллиардершами, Лишь только дайте волю, мужуки.

Сыновья уходят в бой.

-

Сегодня не слышно биенье сердец, Оно для аллей и беседок. Я падаю, грудью хватая свинец, Подумать успев напоследок:

«На этот раз мне не вернуться, Я ухожу, придет другой».

Мы не успели, не успели оглянуться, А сыновья, а сыновья уходят в бой.

Вот кто-то решил: «После нас хоть потоп», Как в пропасть шагнул из окопа А я для того свой покинул окоп, Чтоб не было вовсе потопа.

Сейчас глаза мои сомкнутся, Я крепко обнимусь с землей.

Мы не успели, не успели оглянуться, А сыновья, а сыновья уходят в бой.

Кто сменит меня, кто в атаку пойдет? Кто выйдет к заветному мосту? И мне захотелось пусть будет вон тот, Одетый во все не по росту.

Я успеваю улыбнуться, Я видел кто придет за мной.

Мы не успели, не успели оглянуться, А сыновья, а сыновья уходят в бой.

Разрывы глушили биенье сердец, Мое же негромко стучало, Что все же конец мой еще не конец, Конец это чье-то начало.

Сейчас глаза мои сомкнутся, Я крепко обнимусь с землей.

Мы не успели, не успели оглянуться, А сыновья, а сыновья уходят в бой.

«Як» – Истребитель.

-

Я «як» – истребитель, мотор мой звенит Небо – моя обитель. А тот, который во мне сидит, Считает, что он – истребитель.

В этом бою мною «юнкерс» сбит, Я сделал с ним что хотел, А тот, который во мне сидит, Изрядно мне надоел.

Я в прошлом бою навылет прошит, Меня механик заштопал. А тот, который во мне сидит, Опять заставляет в штопор.

Из бомбардировщика бомба несет Смерть аэродрому.

А, кажется, стабилизатор поет:

«Мир вашему дому!»

Вот сзади заходит ко мне «мессершмитт», Уйду, я устал от ран. Но тот, который во мне сидит, Я вижу, решил на таран.

Что делает он?! Вот сейчас будет взрыв!

Но мне не гореть на песке.

Запреты и скорости все перекрыв Я выхожу из пике.

Я главный, а сзади, ну, чтоб я сгорел, Где же он, мой ведомый? Вот он задымился, кивнул и запел: «Мир вашему дому!»

И тот, который в моем черепке, Остался один и влип.

Меня в заблужденье он ввел и в пике Прямо из мертвой петли.

Он рвет на себя и нагрузки вдвойне, Эх, тоже мне, летчик-асс! Но снова приходится слушаться мне И это в последний раз.

Я больше не буду покорным, клянусь, Уж лучше лежать на земле.

Но что ж он не слышит как бесится пульс?

Бензин, моя кровь на нуле!

Терпенью машины бывает предел, И время его истекло. И тот, который во мне сидел, Вдруг ткнулся лицом в стекло.

Убит, наконец-то лечу налегке, Последние силы жгу, Но что это, что?! Я в глубоком пике И выйти никак не могу!

Досадно, что сам я немного успел, Но пусть повезет другому. Выходит, и я напоследок спел: «Мир вашему дому! Мир вашему дому!!!»

Еще не вечер.

-

Четыре года рыскал в море наш корсар, В боях и штормах не поблекло наше знамя, Мы научились штопать паруса, И затыкать пробоины телами.

За нами гонится эскадра по пятам, На море штиль и не избегнуть встречи, Но нам сказал спокойно капитан:

«Еще не вечер, еще не вечер.»

Вот развернулся боком флагманский фрегат И левый борт окрасился дымами. Ответный залп на глаз и наугад – Вдали пожары, смерть – удача с нами.

Из худших выбирались передряг, Но с ветром худо и в трюме течи, А капитан нам шлет привычный знак:

«Еще не вечер, еще не вечер.»

На нас глядят в бинокли, в трубы сотни глаз И видят нас от дыма злых и серых, Но никогда им не увидеть нас Прикованными к веслам на галерах.

Неравный бой, корабль кренится наш.

Спасите наши души человечьи, Но крикнул капитан: «На абордаж!

Еще не вечер, еще не вечер.

Кто хочет жить, кто весел, кто не тля Готовьте ваши руки к рукопашной! А крысы пусть уходят с корабля Они мешают схватке бесшабашной.

И крысы думали: «А чем не шутит черт?»

И в тьму попрыгали, спасаясь от картечи, А мы с фрегатом становились к борту борт.

Еще не вечер, еще не вечер.

Лицо в лицо, ножи в ножи, глаза в глаза, Чтоб не достаться спрутам или крабам, Кто с кольтом, кто с кинжалом, кто в слезах Мы покидали тонущий корабль.

Но нет! Им не послать его на дно.

Поможет океан, взвалив на плечи, Ведь океан – он с нами заодно, И прав был капитан – еще не вечер.

Последнее стихотворение Владимира Высоцкого

-

И снизу лед, и сверху, Маюсь между. Пробить ли верх, иль пробуравить низ? Конечно, всплыть и не терять надежду, А там за дело, в ожиданьи виз.

Лед надо мною – надломись и тресни! Я чист и прост, хоть я не от сохи, Вернусь к тебе, как корабли из песни, Все помня, даже старые стихи.

Мне меньше полувека, сорок с лишним, Я жив, двенадцать лет тобой и господом храним. Мне есть, что спеть, представ перед всевышним, Мне есть, чем оправдаться перед ним.

***

Последнее стихотворение Владимира Высоцкого, найденное в бумагах после его смерти, последовавшей 25 июля, в 4 часа утра в Москве, в его квар– тире на Грузинской улице.

Светя другим, сгораю сам. А тараканы из щелей: Зачем светить по всем углам?

Нам ползать в темноте милей.

Светя другим, сгораю сам, А нетопырь под потолком: Какая в этом польза нам?

Висел бы в темноте молчком.

Светя другим, сгораю сам. Сверчок из теплого угла: Сгораешь? Тоже чудеса!

Сгоришь – останется зола.

Сгорая сам, светя другим… Так где же вы – глаза к глазам, Та, для кого неугасим?

Светя другим, сгораю сам!

Уголовный кодекс.

-

Нам ни к чему сюжеты и интриги, Про все мы знаем, все, чего ни дашь, Я, например, на свете лучшей книгой Считаю кодекс уголовный наш.

И если мне неймется и не спится, Или с похмелья нет на мне лица, Открою кодекс на любой странице, И не могу, читаю до конца.

Я не давал товарищам советы, Но знаю я, разбой у них в чести, Вот только что я прочитал про это: Не ниже трех, не свыше 10.

Вы вдумайтесь в простые эти строки, Что нам романы всех времен и стран, В них есть бараки, длинные, как сроки, Скандалы, драки, карты и обман.

Сто лет бы мне не видеть этих строчек, За каждой вижу чью-нибудь судьбу, И радуюсь, когда статья не очень: Ведь все же повезет кому-нибудь.

И сердце стонет раненною птицей, Когда начну свою статью читать, И кровь в висках так ломится, стучится, Как мусора, когда приходят брать.

Антисемиты.

-

Зачем мне считаться шпаной и бандитом, Не лучше ль податься мне в антисемиты, На их стороне, хоть и нету законов, Поддержка и энтузиазм миллионов.

Решил я, и значит кому-то быть битым, Но надо ж узнать, кто такие семиты, А вдруг это очень приличные люди, А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет.

Но друг и учитель, алкаш с бакалеи, Сказал, что семиты – простые евреи, Да это ж такое везение, братцы, Теперь я спокоен, чего мне бояться.

Я долго крепился, и благоговейно Всегда относился к Альберту Эйнштейну Народ мне простит, но спрошу я невольно, Куда отнести мне Абрама Линкольна.

Средь них пострадавший от Сталина Каплер, Средь них уважаемый мной Чарли Чаплин, Мой друг Рабинович и жертвы фашизма, И даже основоположник марксизма.

Но тот же алкаш мне сказал после дельца, Что пьют они кровь христианских младенцев, И как то в пивной мне ребята сказали, Что очень давно они бога распяли.

Им кровушки надо, они без запарки Замучили, гады, слона в зоопарке. Украли, я знаю, они у народа Весь хлеб урожая минувшего года.

По Курской, Казанской железной дороге Построили дачи, живут там, как боги, На все я готов, на разбой и насилье, Бью я жидов, и спасаю Россию.

«Зк» Васильев и Петров «зк»

-

Сгорели мы по недоразуменью, Он за растрату сел, а я за ксению. У нас любовь была, но мы рассталися, Она кричала, б…., сопротивлялася.

На нас двоих нагрянула ЧК, И вот теперь мы оба с ним «зк», «Зк» Васильев и Петров «зк»

А в лагерях не жизнь, а темень тьмущая, Кругом майданщики, кругом домушники, Кругом ужасное к нам отношение И очень странные поползновения.

Ну, а начальству наплевать, за что и как, Мы для начальства те же самые «зк» «Зк» Васильев и Петров «зк».

И вот решили мы, бежать нам хочется, Не то все это очень плохо кончится, Нас каждый день мордуют уголовники И главный врач зовет к себе в любовники.

И вот в бега решили мы, ну, а пока, Мы оставалися все теми же «зк», «Зк» Васильев и Петров «зк».

Четыре года мы побег готовили, Харчей три тонны мы наэкономили, И нам с собою даже дал половничек Один ужасно милый уголовничек.

И вот ушли мы с ним в руке рука, Рукоплескала нашей дерзости «зк», «Зк» Петрову и Васильеву «зк».

И вот идем по тундре мы, как сиротиночки, Не по дороге все, а по тропиночке. Куда мы шли, в Москву или в Монголию, Он знать не знал, паскуда, а я тем более.

Я доказал ему, что запад – где закат, Но было поздно, нас зацапала ЧК, «Зк» Петрова и Васильева «зк».

Потом приказ про нашего полковника, Что он поймал двух очень крупных уголовников. Ему за нас и деньги, и два ордена, А он от радости все бил по морде нас.

Нам после этого прибавили срока, И вот теперь мы те же самые «Зк» «Зк» Васильев и Петров «Зк».

Формулировка.

-

Вот раньше жизнь – и вверх и вниз идешь без конвоира, Покуришь план, пойдешь на бан и щиплешь пассажира. А на разбой берешь с собой надежную шалаву, Потом берешь кого-нибудь и делаешь «Варшаву».

Пока следят, пока грозят, мы это дело переносим. Наелся всласть, но вот взялась Петровка 38. Прошел детдом, тюрьму, приют и срока не боялся, Когда ж везли в народный суд, немного волновался.

Зачем нам врут: народный суд, – народа я не видел. Судье простор, и прокурор тотчас меня обидел. Ответил на вопросы я, но приговор с издевкой, И не согласен вовсе я с такой формулировкой.

Не отрицаю я вины, не в первый раз садился, Но написали, что с людьми я грубо обходился. Неправда, тихо подойдешь, попросишь сторублевку, Причем тут нож, причем грабеж, меняй формулировку…