Философская концепция времени у Достоевского

достоевский роман время пространство

Мир романов Достоевского, мир «Преступления наказания» объективен, однако не в гегелевском смысле, столь популярном в России в то время, когда формировалось миросозерцание Достоевского.

Учение Гегеля придавало всему сущему провиденциально предопределенный характер. Оно объясняло различие ступеней общественного бытия неизменно восходящим процессом развития, оно оправдывало страдания мажорным счастьем приближения к Абсолюту, оно примирялось с жертвами как с необходимым удобрением, без которого не может взойти и созретъ жатва[12].

Критика Гегеля началась после смерти учителя в рядах самой школы, в левом ее крыле. В России против фаталистического гегелевского оптимизма в наиболее энергичной форме восстал Белинский. Бунт Белинского произвел неизгладимое впечатление на Достоевского, и даже в последнем его романе, в «Братьях Карамазовых», он еще мощно отозвался в бунте Ивана.

Критика переросла в разрыв – в философии Шопенгауэра, хорошо известного в России шестидесятых годов. Явственные следы Шопенгауэровой концепции или, во всяком случае, русской журнальной полемики, вызванной учением Шопенгауэра, звучат в «Записках из подполья».

Шопенгауэр отрицал, что человечество совершенствуется, он не верил, что время приносит новое и лучшее. Отвергая гегелевскую теорию прогресса, Шопенгауэр отрицал вместе с тем самое развитие во времени: история не имеет не только цели, но и направления; в ней нет ни закономерности, ни смысла; она случайна и неинтересна. Философ призван заниматься современностью, и притом не всеобщим, а частным, отдельными человеческими судьбами, отдельной человеческой судьбой.

Шопенгауэр – один из предшественников, если даже не отцов экзистенциализма.

И Достоевский был сосредоточен всеми силами своего гения на настоящем. Он не желал писать в историческом роде, он был «одержим тоской по текущему». Он считал свое творчество, как мы помним, более актуальным, более насущно необходимым, чем творчество Толстого, потому что Толстой, по его мнению, был поглощен историей. Но Достоевский недаром прошел школу Белинского и утопического социализма.

Восстание против Гегеля у Шопенгауэра, как и у неизвестного тогда в России Кьеркегора, шло под знаменем персоналистского индивидуализма. Белинский требовал у Гегеля отчета о всех жертвах условий жизни и истории, руководствуясь социальным и демократическим критерием. Вместе со своими учителями Достоевский сохранил уверенность в объективном характере бытия, вместе с ними он поглощен был проблемами неустроенного мира[13].

Так как мир, по Достоевскому, был объективен, социален и надиндивидуален, то у него не могло быть экзистенциалистского отношения к времени. Человек смертен, существование человека ограничено, это, естественно, знал и Достоевский, но у него и речи нет о том, что понятие времени определяется границами человеческого существования, вехами индивидуального рождения и индивидуальной кончины. Достоевский был сосредоточен на современности эпохи, отечества, России, Европы, всей планеты. К прошлому Достоевский был равнодушен не потому, что не интересовался им, а потому, что оно не может быть изменено. Зато к настоящему Достоевский был прилеплен всеми фибрами своего существа, настоящее представляло для него двойной интерес – и само по себе, и потому, что оно было чревато будущим. От настоящего Достоевский обращал свои взоры к грядущему, которое предстояло перед ним не как «наперед заданное бытие» индивида, а как неизвестное, имеющее осуществиться в масштабе всего человечества. Будущее таило в себе или всеобщую гибель, или всеобщее возрождение, но на характер будущего можно было воздействовать участием в сегодняшней жизни.

Современность с тем большею гипнотическою силою приковывала к себе гений Достоевского, что она носила кризисный характер. Современность представляла собой стык эпох, заряженных противоположными зарядами. Она пронизывалась молниями и громовыми раскатами. Страдающему, гибнущему, жаждущему спасения человеку в современности было неуютно, тревожно. В ней трудно было разобраться, кругом царил хаос, «беспорядок», будущее требовало «богатырства», но какого богатырства, во имя какого идеала – было неясно[14].

Естественно, что в кризисные эпохи большинство мыслящих людей поглощено современностью. Но сосредоточенность на современности влечет за собою в иных случаях сознательное пренебрежение историей, сознательный аисторизм. Занявшись во имя по-своему понятых насущных нужд ниспровержением Пушкина, Писарев заранее предупреждал, что совершенно устранит в разбираемом вопросе историческую точку зрения.

Такая рассудочная позиция была явно несостоятельна, она диктовала необоснованные, произвольные, легко заменимые суждения, не зацеплявшие сущности дела; Писарева, например, она привела к огульному отрицанию наследия Пушкина и к умалению значения Белинского.

Может показаться, что Достоевский как художник или, во всяком случае, в своих взглядах, был тоже аисторичен. Но на самом деле это не так. Достоевский действительно был по горло погружен в настоящее, но настоящее, как он его себе представлял, сохраняло в себе, в снятом виде, прошлое, историю, все те ступени, через которые время проводит общественную действительность, чтобы получился сегодняшний день.

«Злоба дня», «текущий момент», факты текущей действительности не только подготовлены прошлым, они сохраняют в себе все, что было субстанциального в прошедшем. Время испепеляет и разносит, как дым, превращает в нечто случайное, необязательное все, что относится к шелухе, к внешности, к явлению, но оно прессует и включает в новую действительность все, что относилось к существенным процессам исторической жизни человечества.

Достоевскому чуждо было «шпенглерианское» представление о времени, гипотеза которого выдвинута была задолго до Шпенглера бывшим фурьеристом и петрашевцем Н.Я. Данилевским и согласно которой каждая культура, с ее добром и злом, непроницаема для другой и не передаваема от одной к другой. По мнению Достоевского, все специфически-важное в мировом прошлом и в особенности отрицательно-важное, было вобрано и ассимилировано настоящим. Мировое зло живуче. Мировое зло накапливается. Неправда языческой древности обнаружилась в христианской цивилизации, неправда феодализма укрепилась и умножилась в неправде капитализма. «Прежний мир, прежний порядок – очень худой, но все же порядок – отошел безвозвратно, – писал Достоевский. – И странное дело: мрачные нравственные стороны прежнего порядка – эгоизм, цинизм, рабство, разъединение, продажничество – не только не отошли с уничтожением крепостного быта, но как бы усилились, развились и умножились; тогда как из хороших нравственных сторон прежнего быта, которые все же были, почти ничего не осталось» (XI, 99). В итоге настоящее оказывалось по Достоевскому насыщенным концентратом всего процесса, оно болело и своими и прошлыми бедами.

Время в романах Достоевского аккумулированное, сгущенное, потенцированное. Когда герои его взывают о справедливости, то их устами вопиют и сегодняшние страдания, и страдания столетий или даже тысячелетий – все, что мучилось в предшествующие эпохи и что не было утолено всеми кризисами, пережитыми человечеством.