Глава пятая данс-макабр

Никт был уверен: что-то происходит. Это ощущалось в хрустком зимнем воздухе, в звездах, в ветре, в темноте. В том, как краткие дни сменялись долгими ночами.

Миссис Оуэнс вытолкала мальчика из тесной гробницы.

— Поди погуляй! У меня и без тебя хлопот уйма!

Никт воззрился на мать:

— Но там же холодно!

— Понятное дело, зима на дворе!.. Теперь, — сказала она скорее себе, чем Никту, — ботинки. А гляньте только на это платье: юбку давно пора подрубить! И паутина… вокруг сплошная паутина, боже ты мой… Поди на улицу! — Это снова Никту. — Не путайся под ногами.

И она пропела себе под нос две строчки из песни, которую Никт слышал впервые:

— К нам, бедняк и богатей, пляшем, пляшем макабрей!

— Это откуда? — полюбопытствовал Никт, но тут же раскаялся: миссис Оуэнс потемнела, как грозовая туча. Мальчик поспешил уйти, пока ее неудовольствие не выразилось еще ярче.

На кладбище действительно было холодно. Холодно и темно, только в небе мерцали звезды. Никт вышел на заплетенную плющом Египетскую аллею. Там стояла матушка Хоррор и, сощурившись, смотрела на листья.

— Ну-ка, парень, присмотрись. У тебя глаза получше будут. Цветы видишь?

— Цветы? Зимой?

— Нечего мне рожи корчить! Всем цветам свое время. Почки набухают, распускаются и вянут. Всему свое время… — Она поплотнее закуталась в салоп. — Час труда и час затей, час для пляски макабрей. Верно, юноша?

— Не знаю. — ответил Никт. — А что такое макабрей?

Но матушка Хоррор уже скрылась в зарослях плюща.

— Странные дела… — вслух произнес Никт и решил зайти в мавзолей семейства Бартлби, чтобы согреться и поболтать. К сожалению, у представителей всех семи поколений (от самого старшего, который умер в 1831 году, до самого юного, похороненного в 1690-м), этой ночью не нашлось для Никта времени. Они занимались генеральной уборкой.

Фортинбрас Бартлби, скончавшийся в десять лет (от костоеды — несколько лет Никт думал, что Фортинбраса вместе с костями слопало какое-то чудище, и был очень разочарован, когда узнал, что это такая болезнь), извинился:

— Нам нынче не до игр, мистер Никт! Скоро будет завтра. Такое разве часто бывает?

— Каждую ночь, — ответил Никт, — Завтра приходит каждую ночь.

— Но такое завтра бывает редко, — возразил Фортинбрас. — Реже, чем раз в год, чаще, чем раз в вечность.

— Завтра не ночь Гая Фокса. И не Хэллоуин. Не Рождество и не Новый год.

Пухлое веснушчатое лицо Фортинбраса светилось радостью.

— Ни то, ни другое, ни третье, ни четвертое! Эта ночь не похожа на остальные.

— Как она называется — Что будет завтра?

— Завтра будет лучшая ночь на свете!

Никт уже думал, что Фортинбрас все ему расскажет, но того подозвала бабушка, Луиза Бартлби (на вид лет двадцати), и что-то шепнула ему на ухо.

— Да ладно! — сказал Фортинбрас, а потом повернулся к Никту. — Извини, мне пора за уборку! — Он взял тряпку и принялся выбивать пыль из собственного гроба. — Ла-ла-ла-бум! — запел он. — Ла-ла-ла-бум! — И с каждым «бум» сильно замахивался тряпкой. — Будешь петь с нами?

— Что петь?

— Потом, потом. — ответил Фортинбрас. — Завтра!

— Все потом. — сказала бабушка Луиза (она умерла родами, произведя на свет близнецов). — Займись своими делами. — И пропела приятным и чистым голосом: — Мимо окон и дверей мы пропляшем макабрей…

Никт спустился к полуразрушенной небольшой часовне и проскользнул сквозь каменный пол в крипту. Там он сел и стал ждать Сайлеса. Было зябко, но это Никта не очень заботило: на кладбище он был своим, а мертвым холод нипочем.

Опекун вернулся под утро с большим полиэтиленовым пакетом.

— Что там?

— Одежда для тебя. Примерь. — Сайлес достал серый свитер — цвета Никтова савана. — джинсы, трусы с майкой и светло-зеленые кеды.

— Зачем?

— Ты хочешь спросить, зачем нужна одежда помимо того, чтобы прикрывать тело? Что ж, во-первых, я считаю, что ты достаточно вырос — сколько тебе, десять? — И должен теперь одеваться, как живые. Рано или поздно тебе придется носить нормальную одежду, так почему бы не привыкнуть заранее — Кроме того, эта одежда может сыграть роль камуфляжа.

— Что такое камуфляж?

— Это когда одна вещь так похожа на другую, что люди смотрят и не понимают, на что смотрят.

— А-а, понял!.. Вроде.

Никт оделся. Со шнурками возникло некоторое затруднение, и Сайлес научил мальчика их завязывать. У Никта получилось не сразу, и ему пришлось перешнуровывать кеды несколько раз, пока Сайлес не остался доволен.

Наконец Никт набрался смелости и спросил:

— Сайлес, а что такое макабрей?

Сайлес приподнял брови и склонил голову набок.

— Откуда ты знаешь это слово?

— Все кладбище о нем говорит. Кажется, это то, что будет завтра ночью. Так что такое макабрей?

— Это танец. Данс-макабр.

— Пляшем, пляшем макабрей. — вспомнил Никт. — А ты его танцевал? Какой он?

Опекун обратил к нему глаза, темные, как омуты.

— Не знаю. Мне многое известно, Никт, потому что я провел немало ночей в этом мире. Однако я не знаю, что значит танцевать макабрей. Для этого нужно быть или живым, или мертвым — а я ни то, ни другое.

Никт вздрогнул. Ему захотелось обнять опекуна, прошептать, что он его никогда не бросит, но обнять Сайлеса казалось не проще, чем поймать лунный луч, — не потому, что опекун бестелесный, а потому, что это было бы неправильно. Есть те, кого можно обнимать. — Сайлеса нельзя.

Опекун задумчиво осмотрел Никта в новой одежде.

— Сойдет. Теперь по тебе не скажешь, что ты всю жизнь прожил на кладбище.

Никт гордо улыбнулся. Потом улыбка исчезла, и он посерьезнел.

— А ты ведь будешь здесь всегда, Сайлес, правда? И я не уйду отсюда, если сам не захочу?

— Всему свое время. — сказал Сайлес и промолчал весь остаток ночи.

Назавтра Никт проснулся рано. Высоко в свинцовом небе еще блестело серебряной монетой солнце. Зимой легко было проспать весь дневной свет, прожить три месяца как одну долгую ночь. Поэтому каждый раз перед сном Никт обещал себе, что встанет пораньше и выйдет на улицу.

В воздухе стоял странный аромат, резкий, цветочный. Никт пошел на запах — к Египетской аллее, где в вечнозеленых джунглях плюща скрывались псевдоегипетские стены, иероглифы и статуи.

Здесь пахло сильнее всего. Никту даже показалось, что выпал снег: на зеленых листьях виднелись белые пятна. Он присмотрелся: каждое пятно состояло из мелких пятилепестковых цветков. Едва мальчик наклонил голову, чтобы их понюхать, как раздались чьи-то шаги.

Никт скрылся в плюще и стал наблюдать. В Египетскую аллею вошли трое мужчин и одна женщина — все живые. У женщины на шее висела богатая узорная цепь.

— Эти кусты? — спросила она.

— Да, миссис Карауэй, — сказал один из ее спутников, пухлый блондин. Он совсем запыхался. У всех мужчин в руках были большие корзины.

— Что ж, как скажете… — отозвалась женщина. — Но, честно говоря, я ничего не понимаю. — Она посмотрела на цветы. — Что мне теперь делать?

Самый низкорослый мужчина достал из своей корзины старые серебряные ножницы:

— Ножницы, госпожа мэр.

Та взяла ножницы и принялась состригать цветы и складывать в корзины. Мужчины ей помогали.

Через некоторое время женщина не выдержала:

— Это глупость!

— Это традиция. — возразил пухлый.

— Сущая глупость. — повторила миссис Карауэй, но продолжала стричь ножницами, пока не наполнилась первая корзина: — Ну, хватит?

— Нужно заполнить все четыре. — сказал низкий. — и раздать всем жителям Старого города.

— Откуда взялась эта традиция? — спросила миссис Карауэй. — Я спрашивала прежнего лорд-мэра. Он сказал, что впервые о ней слышит… Вам не кажется, что за нами кто-то наблюдает?

— Что? — переспросил третий, который до сих пор не сказал ни слова. — бородатый, в чалме, с двумя корзинами. — Думаете, привидения? Я в них не верю.

— Не привидения. Просто такое чувство, будто на нас смотрят.

Никт еле сдержался, чтобы не зарыться поглубже в плющ.

— Ничего удивительного, что ваш предшественник не знает об этой традиции. — сказал пухлый, чья корзина уже почти наполнилась. — Зимние цветы расцвели впервые за восемьдесят лет.

Не верящий в привидения бородач в чалме нервно озирался.

— Всему Старому городу полагается по цветку. — вставил низкорослый. — Каждому мужчине, женщине и ребенку. — И медленно добавил, словно вспоминая выученное давным-давно. — «Кто моложе, кто дряхлей, все танцуют макабрей».

Миссис Карауэй фыркнула:

— Ну и бессмыслица! — но продолжила свое занятие.

Сумерки спустились на кладбище рано, а к половине пятого совсем стемнело. Никт бродил по дорожкам и искал, с кем поговорить. Он заглянул на землю горшечника к Лизе Хемпсток, но ведьмочка не показалась. Даже гробница Оуэнсов опустела: его родители куда-то пропали.

Мальчика охватила почти животная паника. Впервые за десять лет ему показалось, что его бросили. Он сбежал по холму к старой часовне и стал ждать Сайлеса.

Сайлес все не появлялся.

«Наверное, я его не заметил». — утешал себя Никт. Он поднялся на самую верхушку холма и огляделся. В морозном небе сияли звезды, ниже стелился узор городских огней — уличные фонари, пляшущие фары. Никт медленно спустился к главным воротам кладбища.

И вдруг зазвучала музыка.

За свою жизнь Никт слышал самую разную музыку: веселые мелодии с фургонов мороженщиков, песни из радиоприемников строителей, мотивчики Джейка Кларетти, которые тот наигрывал покойникам на старой пыльной скрипчонке. Но такое мальчик слышал впервые: музыка то стихала, то нарастала грандиозными волнами, как вступление к чему-то значительному, прелюдия или увертюра.

Никт прошел сквозь запертые ворота и спустился в старый город.

На углу стояла госпожа мэр. Никт увидел, как она прикалывает маленький белый цветок к лацкану прохожего бизнесмена.

— Я не занимаюсь частной благотворительностью! — сказал тот. — Мы делаем пожертвования централизованно.

— Это не сбор благотворительных средств. — ответила миссис Карауэй. — а местная традиция.

— А-а! — воскликнул бизнесмен и гордо выпятил грудь с цветком.

Следующей оказалась молодая женщина с ребенком в коляске.

— Это еще зачем? — подозрительно спросила она, когда мэр двинулась к ней.

— Один вам, другой малышу. — Госпожа мэр прикрепила цветы: к пальто женщины — булавкой, к курточке ребенка — скотчем.

— А зачем? — снова спросила женщина.

— Так принято в Старом городе. — туманно ответила мэр. — Вроде традиции.

Никт пошел дальше. Все прохожие щеголяли белыми украшениями. Мужчины, которые ходили на кладбище вместе с мэром, раздавали белые цветы из корзин. Почти никто не отказывался.

А музыка все играла, еле слышная, торжественная, непривычная. Никт склонил голову набок, пытаясь определить, откуда она идет. Музыка была везде: в воздухе, в хлопающих на ветру флагах и навесах, в далеком рокоте автомобилей, в стуке каблуков по мостовой…

Никт еще раз посмотрел на людей, которые направлялись с работы домой, и вдруг заметил, что все идут в такт.

У бородача в чалме в корзине почти закончились цветы. Никт подошел к нему.

— Простите…

Мужчина вздрогнул.

— Нельзя так подкрадываться!

— Извините. — произнес Никт. — Можно и мне цветок?

Тот с подозрением оглядел Никта.

— Ты местный?

— Еще бы! — заверил его Никт.

Мужчина дал Никту белый цветок.

— Ой! — Никта что-то кольнуло в основание большого пальца.

— Прикрепи к куртке. — сказал мужчина. — Осторожно, булавка!

На пальце выступила алая капля, и мальчик сунул его в рот.

Мужчина сам приколол цветок к его одежде.

— Что-то я тебя раньше не видел.

— Да живу я здесь, живу. — отмахнулся Никт. — А цветы зачем?

— В Старом городе, пока он не разросся, была такая традиция. Когда на кладбище, что на холме, среди зимы расцветают цветы, их срезают и раздают всем: мужчинам и женщинам, молодым и старым, богатым и бедным.

Музыка стала громче: наверное, подумал Никт, потому что теперь у него был цветок. Мальчик различал глухой бой барабанов, отбивавших ритм, и замысловатую мелодию на высоких нотах, от которой так и хотелось плясать.

Никт еще никогда не гулял по городу, не осматривал достопримечательностей. Он забыл, что ему нельзя покидать кладбище и что все могилы опустели. Сейчас он думал только о Старом городе. Он трусцой пробежал к городскому саду перед старой ратушей (из нее уже давно сделали музей и информационный центр для туристов, а мэрию перевезли в более внушительное, но самое обыкновенное здание в новом районе).

По городскому саду, который среди зимы напоминал скорее поросший травой пустырь с редкими кустами и статуями, бродили люди.

Никт зачарованно вслушивался. На площадь ручейком стекались люди — в одиночку, попарно, с семьями. Еще никогда Никт не видел столько живых одновременно. Их были тут сотни, и все дышат, все живые, как он, все — с белыми цветками на груди.

Вот какие, оказывается, у живых обычаи, подумал Никт, но тут же понял, что ошибается. То, что сейчас происходило, было в новинку не только ему.

Уже знакомая молодая женщина с коляской стояла с ребенком на руках и покачивала головой в такт музыке.

— Долго еще будет музыка? — спросил ее Никт, но она ничего не ответила, только улыбнулась и продолжала качать головой. Никту почему-то показалось, что улыбка ей не так уж привычна. Он уже решил было, что незаметно для себя поблек или с ним не хотят разговаривать, как вдруг она сказала:

— Ах, чтоб тебя! Прям как Рождество! — Ее голос прозвучал сонно и отстраненно. — Я даже вспомнила сестру моей бабки, тетю Клару. Когда бабушка умерла, мы ходили в сочельник к ее сестре. Она играла на старом пианино, иногда пела, а мы лопали шоколадки с орехами. Не помню, что за песни она пела, но эта музыка — как те песни.

Ребенок прикорнул у матери на плече, но не спал, а чуть поводил ручками в такт музыке.

А потом музыка замолчала, и на площади перед городским садом воцарилась тишина, приглушенная, словно под снегопадом. Ночь поглотила все шумы и шорохи; люди на площади не топали ногами, не шаркали и почти не дышали.

Совсем близко часы пробили полночь. И явились они.

Они сошли с холма медленно и торжественно, по пятеро в ряд. Никт знал их всех — или почти всех. Впереди он заметил матушку Хоррор, Иосию Уордингтона, старого графа, раненного в крестовом походе, доктора Трефузиса… Горожане заахали, кто-то крикнул плачущим голосом:

— О боже, это же Страшный суд!

Однако большинство смотрело на происходящее совершенно невозмутимо, словно все это было во сне.

Шеренги мертвецов достигли площади.

Иосия Уордингтон поднялся по ступеням и встал рядом с госпожой мэром Потом протянул руку и сказал громко, на всю площадь:

— Вашу руку, мэм, смелей! Потанцуем макабрей.

Миссис Карауэй заколебалась, глянула на мужчину, стоящего рядом (в халате, пижаме и шлепанцах, с белым цветком на отвороте халата). Мужчина улыбнулся и кивнул миссис Карауэй.

— Конечно! — ответила миссис Карауэй.

Едва ее пальцы коснулись Иосии Уордингтона, музыка заиграла снова. Если раньше Никт слышал прелюдию, то теперь началось самое главное. Именно ради этой музыки все они здесь собрались.

Повинуясь мелодии, которая будто пощипывала их и подталкивала, живые и мертвые взялись за руки и заплясали.

Матушка Хоррор встала в пару с человеком в чалме, а давешний бизнесмен — с Луизой Бартлби. Миссис Оуэнс улыбнулась Никту и увлекла за собой старого продавца газет. Мистер Оуэнс нагнулся к маленькой девочке, и та взяла его руку с такой радостью, словно всю жизнь мечтала об этом танце. А потом Никт перестал смотреть на других, потому что его тоже повели танцевать.

Лиза Хемпсток широко улыбалась, выводя фигуры танца.

— Как чудесно! — воскликнула она, а потом пропела: — Друг за другом, всё быстрей, пляшем, пляшем макабрей.

От этой музыки тело и душа Никта переполнились бешеным ликованием, а ноги задвигались сами, словно всегда знали каждое па.

Когда танец с Лизой Хемпсток закончился, к Никту подошел Фортинбрас Бартлби, и они проплясали мимо верениц танцоров, которые расходились и уступали им дорогу.

Живые танцевали с мертвыми; Никт даже заметил Эбинизера Болджера с мисс Борроуз, его бывшей учительницей. А потом пары соединились в длинную цепь и заскакали в унисон, выбрасывая ногу в сторону («Ла-ла-ла-бум! Ла-ла-ла-бум!») — общий танец, который был древним уже тысячу лет назад.

Никт снова оказался рядом с Лизой Хемпсток.

— Откуда идет музыка?

Она пожала плечами.

— Кто это все устроил?

— Так всегда само получается, — ответила она. — Живые, может, и не помнят, но мы всегда… — Она осеклась и радостно вскрикнула: — Смотри!

Никт никогда не видел живых лошадей, только в книжках с картинками, но белый конь, который приближался к ним, цокая копытами, совсем не походил на то, какими он их себе представлял. Этот оказался гораздо крупнее, и морда у него была вытянутая и серьезная. На коне без седла восседала всадница в длинном сером платье, мерцавшем под декабрьской луной, как покрытая росой паутина.

Всадница остановила коня посреди площади и легко соскользнула на землю. Какое-то время она молча стояла и смотрела на собравшихся. А потом присела в реверансе.

Все как один поклонились или сделали ответный реверанс, и танец начался снова.

— Госпожа, что всех добрей, возглавляет макабрей. — пропела Лиза Хемпсток и закружилась в танце, уходя все дальше от Никта. Они прыгали в такт музыке, кружились и выбрасывали ноги в стороны. Всадница кружилась и плясала вместе со всеми. Даже белый конь мотал головой и переступал с ноги на ногу.

Музыка ускорилась, и танцоры тоже. Никт с трудом переводил дух, но не хотел, чтобы кончался танец: макабрей, танец живых с мертвыми, танец со Смертью. Никт улыбался, и улыбались все вокруг.

Иногда, кружась по саду, он замечал среди танцующих даму в сером платье.

Все, все танцуют! Едва подумав так, Никт понял, что ошибается. Из тени старой ратуши на них смотрела неподвижная черная фигура.

Была ли на лице Сайлеса тоска, печаль или что-то другое?.. Лицо опекуна казалось совершенно непроницаемым.

Никт крикнул:

— Сайлес!

Он надеялся, что опекун подойдет к ним, присоединится к танцу, порадуется вместе со всеми. Однако, услышав свое имя, Сайлес отступил глубже в тень и скрылся из виду.

— Последний танец! — крикнул кто-то, и музыка стала медленной и торжественной.

Живые и мертвые встали в пары. Никт протянул руку и обнаружил, что касается дамы в паутинном платье и смотрит в ее серые глаза.

Она улыбнулась.

— Здравствуй, Никт!

— Здравствуйте. — сказал он и начал танцевать. — Я не знаю, как вас зовут.

— Имена не так уж важны.

— Мне ужасно нравится ваш конь. Такой огромный! Я и не знал, что кони бывают такие большие.

— Б нем хватит кротости, чтобы унести на своей широкой спине самых могучих из людей, и хватит силы для самых крошечных.

— А можно мне на нем прокатиться? — спросил Никт.

— Когда-нибудь прокатишься, — сказала она, и ее паутинный подол блеснул. — Однажды. Рано или поздно на него садятся все.

— Обещаете?

— Обещаю.

На этом танец закончился. Никт поклонился партнерше и вдруг почувствовал страшную усталость, будто плясал много часов подряд. Все мышцы болели, дышалось с трудом.

Где-то пробили часы. Никт посчитал удары: двенадцать. Они протанцевали двенадцать часов, сутки… или нисколько?

Никт огляделся. Мертвые куда-то делись, да и Всадницы на белом коне тоже не было видно. Остались лишь живые, и те уже расходились по домам — сонно, неуклюже, словно не вполне очнувшись от глубокого сна.

Городскую площадь, как после свадьбы, усеяли крошечные белые цветочки.

Никт проснулся в гробнице Оуэнсов с радостным чувством. Ему не терпелось поделиться всем, что он увидел и узнал!

Когда встала миссис Оуэнс, Никт заявил:

— Прошлой ночью было здорово!

— Да неужели?!

— Мы танцевали. Все. В Старом городе!

— Вот-те раз! — возмутилась миссис Оуэнс. — Танцевали, надо же! А ты ведь знаешь, что тебе запрещено выходить в город!

Никт знал, что когда мать в таком настроении, с ней лучше не спорить, и молча проскользнул сквозь стену гробницы навстречу сумеркам.

Он поднялся к черному обелиску и надгробному камню Иосии Уордингтона. С этого возвышения было удобно смотреть на Старый город и огни домов.

Рядом возник Иосия Уордингтон.

— Вы открыли танец. С мэром. Вы с ней танцевали! — сказал Никт.

Иосия Уордингтон посмотрел на него, но промолчал.

— Я видел!

— Мальчик, мертвые и живые не встречаются. Мы не связаны с их миром, они — с нашим. Если мы и танцевали вместе данс-макабр, танец смерти, не стоит об этом рассказывать, тем более живым.

— Но я такой же, как вы.

— Пока нет, мальчик. Тебе еще жить и жить.

Наконец Никту стало ясно, почему он оказался на площади среди живых, а не спустился с друзьями с холма.

— Кажется, я понял…

Он сбежал по холму со всех ног, как обычный десятилетний мальчик, который очень спешит, споткнулся о могилу Дигби Пула (1785–1860, «Я дома — ты в гостях») и чудом не упал. Только бы Сайлес его дождался! Мальчик добрался до часовни и сел на скамью.

Рядом что-то шелохнулось, хотя он не услышал ни звука.

Опекун сказал:

— Добрый вечер, Никт.

— Ты был там вчера! Только не говори, что не был и ничего не знаешь, я тебя видел.

— Да, был. — ответил Сайлес.

— Я танцевал с ней. С Всадницей на белом коне.

— Неужели?!

— Ты видел! Ты на нас смотрел! На живых и мертвых! Мы танцевали! Почему никто не хочет об этом говорить?

— Потому что у людей бывают тайны. Потому что не обо всем можно говорить. Потому что люди многое забывают.

— А тебе, значит, можно? Мы же говорим!

— Я не танцевал.

— Но смотрел.

— И не понимал, что вижу.

— Я танцевал с Всадницей, Сайлес! — воскликнул Никт.

И вдруг ему показалось, что опекун очень-очень огорчился. Мальчик испугался, словно ненароком разбудил спящую пантеру.

— Разговор окончен. — только и сказал Сайлес.

Никт мог поспорить — в голове у него возникла сотня возражений и вопросов, хоть он и знал, что произносить их неразумно, — но его внимание привлекло нечто: тихий шелест, нежный и легкий, как перышко, холодное прикосновение к лицу.

Он начисто забыл про танец; страх сменился восторгом.

— Сайлес, смотри! Снег идет! — Никт видел снег третий раз в жизни. Радость переполнила его, не оставив места другим мыслям и чувствам. — Самый настоящий снег!