Ограничить передвижение

Я так зла, что готова кричать. И я кричала. Последние три часа. Кричала на безмозглого работника в ангаре Ларраби, который не позволял мне попасть на самолет и имел наглость удерживать меня, когда я порывалась мимо него. Кричала на агента по продаже билетов в Международном аэропорту Лос-Анджелеса, потому что та отказывалась продать мне место на следующий рейс до Вегаса, утверждая, что все мои кредитки отклоняют запросы. И это после того, как я проглотила свою гордость и снизошла до полета коммерческим рейсом, чего я не делала с... ну, никогда. Потом я кричала на банкомат, когда тот выплюнул бумажку с надписью, что мой счет заморожен. Я даже кричала на юриста, чье изображение было на задней части автобуса, которому случилось остановиться передо мной на красный свет светофора. Объявление клялось, что может помочь со всеми проблемами с законом, но когда я позвонила, он целых пять минут втолковывал мне, что ни в коем случае он не пойдет против Ричарда Ларраби, особенно если нет никакого шанса на победу. Не говоря уже о том, как бы я платила юристу, если все мои источники дохода идут от отца? Или я действительно ожидала, что мой папочка выложит денежки, которые я использую, подав на него иск?

Потом он засмеялся, и я закричала еще сильнее.

Уже хрипло я кричу на подъездной дорожке, бросив Бентли наполовину на газоне, наполовину на дороге, и влетаю в дом. Я вслепую бросаю ключи на столик в холле. Упав на полированную каменную поверхность, они громко звенят. Отлично. Больше шума — я чувствую себя лучше.

— Кингстон! — зову я во всю мощь своих легких. Мой голос эхом отражается от мраморных полов и поднимается вверх по винтовой лестнице.

Кингстон появляется мгновением спустя.

— Да, мисс Ларраби, — говорит он любезно.

— О, хорошо, что ты здесь, — задыхаясь, выдаю я, начиная подниматься по лестнице. Холли бежит за мной. Ей приходится стараться изо всех сил, делая каждый шаг. После пяти ступенек я беру ее на руки. — Я просто кину некоторые вещи в сумку, — говорю я ему. — Потом мне нужно, чтобы ты отвез меня в Вегас.

У подножия лестницы тишина, и до меня не сразу доходит, что обычный ответ Кингстона: «Конечно, мисс, я буду ждать вас у выхода» до сих пор не озвучен.

Я медленно останавливаюсь, но не оборачиваюсь. Смотрю прямо вперед и сдержанным тоном спрашиваю:

— Кингстон, ты слышал меня?

— Да, мисс, — после его ответа следует очередное тошнотворное затишье.

— Тогда почему ты просто стоишь там? — спрашиваю я. Я все еще не решаюсь посмотреть назад, но знаю, что он не сдвинулся ни на дюйм. Я могу слышать, как он дышит.

— Ну... — начинает он, его голос дрожит. — Видите ли, ваш отец дал мне указание никуда вас не везти.

Вот сейчас я разворачиваюсь. Мой взгляд холодный и острый.

— Что? — рычу я.

Он вздрагивает от моего взгляда и, избегая его, роняет голову.

— Слушай, Кингстон, — продолжаю я, когда он мне не отвечает, — мне начхать, что отец тебе сказал. Ты работаешь и на меня. И я приказываю тебе отвезти меня в Вегас.

— Мне жаль, мисс Ларраби, — робко отвечает он, — но ваш отец сказал, что уволит меня, если я повезу вас куда-нибудь.

Не могу дышать. Легкие словно засунули в коробку. А потом я с диким взглядом наблюдаю, как Кингстон убегает в холл, поднимает ключи от Бентли с поверхности столика и опускает их себе в карман брюк.

— Ты чего творишь? — с тревогой вопрошаю я.

Он по-прежнему отказывается смотреть мне в глаза.

— Ваш отец также попросил меня забрать ключи от любого транспортного средства, зарегистрированного во владениях Ларраби.

Его голос отдается болью, показывая то, что он определенно переживает насчет того сообщения, которое его попросили передать. Вот только до его мук мне нет сейчас дела. Они не стоят ни в каком сравнении с моими собственными.

— Горацио! — кричу я. Я настолько взбешена, что мое тело и впрямь трясется. Как в конвульсиях. Мне нужно поставить Холли на пол, иначе, боюсь, я могу ее уронить.

Из кухни появляется Горацио. Он идет спокойной походкой к подножию лестницы, его темп ни ускорился, ни замедлился при моем очевидном нетерпении. У него же, с другой стороны, нет никаких проблем с тем, чтобы встретиться с моим взглядом. Он останавливается перед перилами и смотрит прямо на меня.

— Не мог бы ты, пожалуйста, пояснить, что здесь происходит?

Его лицо не выдает никаких эмоций. Ни улыбки. Ни угрюмости.

— Звонил ваш отец, — медленно произносит он своим шелковистым аргентинским акцентом. — Он с сожалением сообщает вам о том, что ваши кредитки были заблокированы, ваш банковский счет заморожен и вы лишены карманных денег. — А затем с небольшим кивком он добавляет: — До особого распоряжения.

— Особого распоряжения? — кричу я в ответ. — Это что еще должно значить?

Как он может сохранять настолько, черт его побери, спокойное выражение на лице перед лицом такой катастрофы, как я?

— Это значит, — отвечает он мягко, тон его голоса не меняется из-за моих выпадов, — что мистер Ларраби отрезает Вас от финансирования до тех пор, пока Вы не согласитесь с его распоряжением.

***

Я так близка к тому, чтобы позвонить своему психоаналитику, предполагая, что он предан моему отцу, поскольку тот, несомненно, выжил из ума. Наверное, дело в возрасте. Через несколько лет ему стукнет пятьдесят, и старческий маразм, по-видимому, уже начал свое дело. В самом деле, насколько несправедливо то, что именно я должна быть той, на ком он испытывает гнев своей невменяемости? Только потому, что я младше всех. Эр Джею, Харрисону и Хадсону никогда не приходилось сталкиваться с таким родом сумасшествия. Или даже Куперу! Мир — очень жестокое место.

Начинает светать, и теперь я морально и физически истощена. Мое горло охрипло от крика, ноги болят из-за того, что я целый день бродила по Лос-Анджелесу, и мой дух сломлен. Я хожу в одиночестве по саду, что находится позади дома. По захватывающему дух лабиринту размером в пять тысяч квадратных метров, из безупречно ухоженных живых изгородей и ярких, трепещущих одеял из цветов. Моя мама сделала сады чуть меньшими копиями тех, которые можно найти на Шато-де-Вилландри во Франции. До того, как умерла, разумеется. Они были показаны, по меньшей мере, десяток раз в различных журналах по уходу за домом и садом. На фото всегда присутствовал мой отец, позируя где-то посреди лабиринта. Как будто он лично в ответе за уход такого сложного ландшафта, когда как на самом деле он едва ли надолго задерживается, чтобы оценить место, уже не говоря об отделках живых изгородей. Существует штат в количестве около десяти садоводов, которые приезжают два раза в неделю, чтобы ухаживать за ним. Мой отец просто сидит сложа руки и приписывает себе заслуги. Тоже мне новость, думаю я.

Когда я была маленькой, мне нравилось здесь играть. Я заставляла Горацио играть несчетное количество раз в прятки, салочки и другие игры, которые приходили в голову. Вот когда я была достаточно низкой ростом, чтобы скрыться за отвесной высокой изгородью, и Горацио приходилось приседать и ползти на руках и коленях, чтобы его не обнаружили. Примерно через пять минут затаившей дыхание погони, его голова неизбежно всплывала над каким-то кустарником, и я начинала восторженно хихикать и бежать, чтобы схватить его. Он пал жертвой моей атаки, а затем убедительно жаловался, что он просто слишком высокий для этой игры и что это несправедливо, потому что я имела явное преимущество. Я помню, какой особенной я себя из-за этого чувствовала. Как счастлива я была в детстве.

Несколькими годами позже я перестала так считать, с того момента, когда поняла, что Горацио нарочно раскрывает себя. В те моменты, когда он уставал или у него были дела в доме, он вставал и сдавался, а значит, игра была окончена. И даже после того, как я догадалась, мне всегда было интересно насчет настоящих родителей — не людей, которые были их оплачиваемой заменой — сдавались ли они бы так легко.

Стены из живых изгородей высотой до талии не скрывают меня сейчас. И не помогают мне успокоиться. Я ходила вдоль них около часа и все равно чувствую, как болит живот. Холли устала и перестала следовать за мной около получаса назад. Она свернулась калачиком на шезлонге у бассейна, ожидая, пока я закончу то, чем я тут занимаюсь, чтобы мы могли вернуться внутрь.

Пока я иду, следуя различным поворотам в сложной системе скульптурных кустарников, журчащих фонтанов и цветников в форме сердец, я мысленно прикидываю в голове варианты. Отчаянно пытаясь найти тот, который не приводит в тупик.

Но несмотря на то, что я гуляла по этому саду около пятнадцати лет, несмотря на то, что я знаю этот зеленый лабиринт, как свои пять пальцев, мне все равно кажется, будто я теряюсь в нем при каждом повороте. Отсюда некуда бежать. Негде спрятаться. Вне зависимости от того, какое направление я выбираю, мой отец всегда выигрывает.

Даже не знаю, почему мне вообще пришло в голову, что я могу пойти против Ричарда Ларраби и победить. Никому этого никогда не удавалось. Так почему у меня должно получиться? В этой игре у моего отца преимущество. На самом деле, в каждой игре, в которую он играет. Вот так вот просто. Так было всегда. И сейчас до меня четко дошла одна вещь — с карманом, набитым заблокированными кредитками и банковским счетом, таким же замороженным, как Северный полярный круг, — он не собирается менять своего решения. Он не пересмотрит его.

На этот раз сдаться придется мне.

Так что с чувством опустошенности в груди и горьким привкусом во рту я достаю из кармана телефон и звоню Брюсу.

11. Для чего еще нужны друзья?

Я лежу на кровати, выглядывая сквозь щелку в занавешенном пологе, в который я замоталась словно в кокон. Хочу остаться здесь навечно. Скрыться от этого жестокого мира, в котором я живу. Но моя жизнь сейчас похожа на тикающие часы. На бомбу замедленного действия. Потому что менее чем через двадцать четыре часа все изменится. Уже ничего не будет прежним.

По телефону Брюс сказал, что он гордится принятым мной решением согласиться с планом отца. В ответ я фыркнула. Во-первых, его выбор слов раздосадовал меня. Он гордится мной? Прошу. Сколько раз мне приходилось напоминать этому человеку, что он мне не отец? А во-вторых, с каких это пор здесь вообще «принимаются решения»? Когда у меня был выбор во всем этом? Ответ... никогда.

Мой отец не дает выбора. Не оставляет вариантов.

Перво-наперво, сказал мне Брюс, мне нужно прийти завтра с утра в его офис. Я пробормотала что-то в качестве согласия и повесила трубку, желая закончить этот странный разговор как можно быстрее.

Сейчас мне остается лишь ждать. И представлять, какой ужасной моя жизнь будет в следующий... подождите-ка... год. Самый худший день рождения в мировой истории.

Второй телефонный звонок, которого я так боялась, раздался в восемь вечера, через час после моего предполагаемого прибытия в «Белладжио», Лас-Вегас. Мне не слишком хочется на него отвечать. Мне не хочется говорить моим подругам обо всем, через что я сегодня прошла. Это слишком унизительно. Слишком душераздирающе. Слишком ужасающе. Но я знаю, что должна ответить. Я просто не могу не появиться на вечеринке на свое восемнадцатилетие, ничего не объясняя.

— Привет, Джи, — говорю я в телефон. Мой голос звучит таким далеким и побежденным.

— Привет, сладкая моя, — манерно растягивая слова, говорит Джиа. — Что тебя так задерживает? Дорожное движение? Ты помрешь, когда увидишь, что мы сотворили с этим клубом. Ты даже не узнаешь его! У Ти была милая идея...

— Джиа, — я прерываю ее прежде, чем у нее появится шанс рассказать мне обо всех этих чудесных вещах, которые я никогда не смогу увидеть, потому что мой идиотский папочка решил привнести немного торнадо в расписание моего восемнадцатого дня рождения. — Я не приеду.

Ошеломленное молчание, прежде чем она отвечает:

— Ты о чем? Я думала, ты планировала вылететь в шесть?

— Мой полет был отменен.

Она смеется на это.

— Это просто смешно. Частые полеты не отменяют, если только не из-за плохой погоды. А в небе ни облачка.

— О, было много облаков. Очень темных.

Снова тишина, и потом:

— Лекс, ты разыгрываешь меня? Ты сейчас выскочишь из какого-нибудь шкафчика и попытаешься заставить меня закричать? — Я слышу шарканье и предполагаю, что Джиа осматривается вокруг, оттягивает шторы и открывает двери, ища свидетельства моей шутки.

Я тяжело вздыхаю.

— Хотелось бы мне, чтобы это была шутка. Правда. Весь день единственное, что я была способна делать, так это желать, чтобы все это оказалось одной огромной, глупой, несмешной шуткой.

Ее голос смягчается. Она знает, что сейчас я серьезна.

— Хорошо, расскажи мне, что случилось.

И я рассказываю ей все. Я говорю, пока мое горло не охрипает, а по лицу скатываются слезы. Она слушает молча, только тяжело вздыхает, когда я подхожу к самой ужасной части. Наконец закончив, я ожидаю от нее лекцию о несправедливости всего этого и о том, как мой отец так легко не отделается. Но она ничего не говорит. Как хорошая подруга, она обходит эти бесполезности, что определенно только снова накрутят меня.

— Оставайся на месте, — наставляет она меня. — Я отправлю кого-нибудь, чтобы тебя подобрали.

Я немного удивлена ее ответом, у меня занимает минуту понять, что сказать.

— А? Джи, ты про что?

Она испускает короткое «пфф».

— А ты как думаешь, про что я, Лекс? Если и была когда-то ночь для вечеринки, то она сегодня. Прежде чем тебе придется делать Бог знает что завтра. Сегодня, возможно, последний твой шанс повеселиться. Мне без разницы, что там говорит твой папашка. Он может опустошить твой банковский счет и аннулировать кредитки, но не может этого сделать с моими. Это твое восемнадцатилетие, и я вытаскиваю тебя в Вегас.

Повесив трубку, я начинаю носиться по комнате, бросая в сумку вещи. Джиа сказала мне не беспокоиться по поводу одежды. Что она и Ти подберут все, что мне нужно, но я на всякий случай беру несколько предметов первой необходимости.

Боже, как я люблю своих подруг. Люблю больше, чем что-либо. Ну, серьезно, какие они удивительные!

Холли странно поглядывает на меня с кровати, наблюдая, как я собираюсь.

Я подбегаю к ней и укладываю ее себе на руку.

— Знаю, ты ненавидишь Вегас, малышка, — говорю ей. — Так что не волнуйся. Я оставлю тебя с Горацио. Он о тебе позаботится.

И потом, с Холли на одной руке и поспешно упакованной сумкой в другой, я выбегаю из комнаты.

Стараюсь не думать, где мне следует быть завтра в девять утра, или что мне придется терпеть следующие пятьдесят две недели своей жизни. Пока взятый напрокат лимузин выезжает с моей подъездной дороги, я думаю только о том, что Джиа абсолютно права. Если и была когда-то ночь для вечеринки, то она сегодня. Сегодняшний вечер обязан стать значительным. Самым важным. Нужно приложить усилия. Любая другая ночь должна померкнуть по сравнению с предстоящим событием. Не будет сна. Не будет отдыха. Я готова развлекаться всю ночь.

Эта ночь может стать последней, полной веселья, на долгое, долгое время. Последняя ночь свободы до того, как я буду вынуждена попасть в Лагерь Неблагодарных, Испорченных Дочерей Ричарда Ларраби.

Сегодня — мой эквивалент Тайной вечери.

Когда самолет взлетает, и я наблюдаю, как земля подо мной становится все меньше и меньше, я не могу не улыбнуться, представляя лицо Брюса, когда после вечеринки всю ночь напролет я войду завтра утром в его офис. И потом я думаю, что он позвонит моему отцу, сообщая о моей непригодности. Жалуясь об отсутствии у меня уважения к фамилии и всему, что она представляет.

С серебряным наполненным подносом подходит бодрая блондинистая стюардесса и предлагает мне бокал шампанского. Я пропускаю бокал и беру сразу бутылку, с жадностью поглощая ее, как атлет в рекламе Гаторейд[9].

Отец может принудить меня заниматься физическим трудом. Но он определенно точно не может заставить меня заинтересоваться им.