Три ограбления века

Ограбление – это открытое похищение чужой собственности, так гласит толковый словарь русского языка Ожегова. Спешу разочаровать читателя, в рассказе не будет захватывающих моментов со стрельбой и погонями. Жизнь наша преподносит такие вариации всевозможных случаев, что даже толковый словарь, выдержавший более двадцати изданий, не успевает давать некоторым эпизодам точного толкования.

…Однако, начнем по порядку и начнем повествование с самого банального ограбления, историю о котором я прослышал находясь в западной Украине.

- Мальчик ты стоишь в очереди? – спросил я у находившегося в трех человеках от билетной кассы невысокого паренька, небрежно ткнув его пальцем в спину.

- Да, …стою! – едва отвратив в мою сторону голову, ответил мальчик. Лицо почудилось мне для его возраста необычайно крупным и мужественным, но я не придал значения быстро промелькнувшему видению. Думы мои кружились вокруг билета: – возьму или не возьму? На самолет достать не удалось, и я прибыл на железнодорожный вокзал. Времени оставалось почти впритык к отходу поезда, и я заметно нервничал.

К счастью очередь продвигалась быстротечно, а за низкорослым очередником уже виднелась миловидная кассирша.

- Вам на какое направление? – с мягким украинским выговором спросила она у впереди стоящего очередника.

- Два билета до Будапешта! – спокойно, вполне взрослым тоном, просит пассажир, показавшийся мне мальчиком. Я оторопел от изумления. Оказался он низкорослым, но вполне взрослым карликом! «Вот тебе мальчик!» - искренне удивился я. В наших краях до Будапешта билеты не берут, потому, что туда не ездят!

Остаток вечернего времени до прихода поезда я скоротал в привокзальном ресторане. Посетителей в просторном зале проглядывалось не много, вкусная украинская пища, приправленная неотъемлемыми сто граммами водки, и кружкой пива, приподняли упавшее было настроение. Небольшой уютный городок с каждой выпитой стопкой мне все более явно нравился. В добавок ко всему, несмотря на позднюю осень, погода держалась теплой и сухой. Шел конец ноября, а температура воздуха доходила до плюс двенадцати градусов. Вылетал-то я из родных краев при минус семнадцати! Разница заметная и явно не в пользу солнечной, но резко континентальной родины. Безотлагательно сложив в походный чемодан поверх трех бутылок кофейного ликера мягкий шарф и шапку ушанку, я с удовольствием созерцаю теплый уютный город, совсем не похожий на неухоженные виденные ранее города центральной России.

- О!.. Прекрасно, командир!.. Мужчина!.. – необычным, но радостным возгласом встретил мое появление в купе моложавый военный. Я подивился странности приветствия, но смолчал.

Засидевшись в ресторане, я вошел в вагон почти перед отправкой поезда. На противоположном сиденье сидел другой военный, чуть постарше возрастом и видимо старше званием. Он исподлобья внимательно смотрел мне в лицо. По углам висели мундиры с голубыми просветами и летными эмблемами, из чего я сделал вывод, что попал в компанию летунов. Погоны поблескивали капитанскими и майорскими звездочками.

- Командир!.. Четвертого ждать будем, или начнем? …Давай начнем! – летчики перебрасывались фразами непонятного мне жаргона. Я отвернулся и начал молча раздеваться.

Тем временем молодой энергичный попутчик, по-видимому капитан, оперативно извлек из небольшого походного чемодана бутылку водки и небольшой отрезок колбасы. Пока я переодевался, он скоротечно разлил по стаканам и умело порезал колбасу.

- Давайте выпьем! За приятную дорогу!

- Ребята, да неловко как-то! – мне неловко было не за отсутствие спиртного, оно у меня водилось. Мне хотелось довести спиртное до дома, это был наилучший подарок - у нас во всю действовал горбачевский сухой закон. Но как объяснить свое скопидомство этим, по всей видимости, приятным людям?

- Держи живей, а то неизвестно кто войдет четвертым! …Вдруг женщина или старик, какой немощный пожалует! – поторопил младший, сам подтянул руку с отливающими золотым блеском часами к лицу. До отхода поезда оставался какой-то пяток минут.

Мы дружно осушили содержимое, не успев прожевать порезанную колбасу, налили еще. Тут же, не переводя дыхания, пропустили по второй, разлили остатки и приготовились к неторопливому дорожному разговору. Нежданно зеркальная дверь с шумом раздвинулась, и в купе не вошел, а втиснулся пожилой, важный и осанистый полковник. Офицеры дружно вскочили, одновременно подталкивая ногой опорожненную бутылку в темный уголок под столом. В купе, разумеется, висел густой спиртовый дух, но вошедший полковник с тяжелым усилием уложил громадный чемодан в нишу над дверью и вышел в коридор, по всей видимости, с кем-то прощаться. Мы, проводив глазами его пузатый чемодан и не менее раздобревшую спину, не мешкая, взялись за стаканы.

- Я же доказывал – нечего четвертого ждать! – укоризненно заметил младший по чину, когда стаканы стали совсем пусты. – Командир!.. – он прямо светился от восторга. - Ты обратил внимание на красные просветы! Не иначе политотдел какой-нибудь. Вот нарвались бы! …Пойдем, покурим, пока он тут устраивается. – Офицеры еще раз окинули взглядом стол. Младший прихватил опустевшую тару, я выудил из кармана пиджака зажигалку, и мы скопом вышли в вагонный тамбур.

Почти одновременно достав сигареты, мы пригляделись друг к другу. События разворачивались столь дивно и стремительно, что мы не успели даже познакомиться. После выпитой водки лики ребят раскраснелись, мое лицо тоже горело легким жаром. Теперь познакомились. Молодые бравые летчики возвращались в часть после удачной командировки. В частых переездах, это давно уже примечено, что ни какой военный не упустит возможность выпить в дороге, да еще при хорошей компании. Признаться и на летунов в поездках мне везло. В прошлой командировке помнится, тоже коротал дорогу в компании двух летчиков, только званиями повыше были - полковники. Но летчики народ не честолюбивый, у них взаимоотношения проще и мы также находили общий язык.

Тем временем поезд, лязгнув буферами, тронулся, и, заглянувший в дверь проводник попросил пройти на места для проверки билетов. В купе, казалось, стало много теснее. Полковник, сняв шинель и высокую каракулевую папаху, в задумчивости сидел у окна, на насиженном месте старшего летчика. Без ремня и папахи он выглядел устало и как-то по-домашнему. Однако восседал на чужом месте по-хозяйски и места не уступил.

- О чем задумались? – озабоченно спросил я его. Присев напротив новичка, на еще не покрытое ко сну сиденье, я приготовил билет и, как все, ожидал проверки. За мной притулился оставшийся без места майор.

- Да!.. Не успокоюсь никак!.. Проклятое богом место!.. Здесь живут одни бандюги!.. Здесь каждого второго сукина сына надо стрелять!.. – прорвало из него целый шквал самых крепких непечатных выражений. Мы недоуменно переглянулись. Полковник начал грубо и непристойно ругаться. В конце каждого предложения следовал мат.

- Вот как!.. А мне наоборот город приятно приглянулся! – раздумчиво, но простодушно заметил я пораженный такой длинной тирадой площадной брани.

- Чем это он тебе понравился? – недовольным тоном, как отрубил полковник и грозно глянул из-под седых кустистых бровей.

- Весьма уютный городок. На улицах прохожие спокойно гуляют семьями, в ресторане порядок и тишина. Кругом чистота, ни драк, ни хулиганов! – я высказал вслух именно то мнение, которое сохраняю в памяти об этом городе до сей поры.

- Ты сколько времени в нем прожил? – уточнил он, я ответил. - Четыре дня?.. Что ты успел узнать!.. Ты знаешь, зачем я приезжал? …Сейчас расскажу! – он выдержал короткую паузу и начал рассказ. Обращался он, почему-то, именно ко мне, отметив этим свое пренебрежение старшего по чину к младшим, видимо совсем не подозревая, что я-то всего лишь сержант запаса! Летчики, вежливо отвернулись: один к окну, второй сквозь щель в двери взирал на коридор, но оба с интересом прислушивались к разговору.

- Я начальник штаба армии! – запоздало представился полковник, при этом обвел всех высокомерным и торжествующим взглядом. Оно и понятно, ведь должность-то генеральская! Лишь после этого он снял форменную гимнастерку и стал совсем домашним. – Штаб армии квартирует в Ровно. Но квартиру мне пока не представили, и жена вынуждена проживать в трехкомнатной квартире в этом заштатном Ивано-Франковске. В мое отсутствие в твоем хваленом городишке начали происходить всякие таинственные события: то позвонит кто по телефону, то в дверь по ночам стучат.

В конце-концов прорвало. Звонит мне жена на той неделе и просит срочно прибыть. Просит, главное крайне настойчиво, хотя по телефону причин не поясняет. Что ж, выехал. И вот какую рассказывает историю. …Сегодня у нас какой день? – он посчитал в уме, мы видимо тоже. Я так вообще потерял счет дням недели, и вычислить самостоятельно не смог. - Среда?.. Так вот! В четверг той недели, уже вечером звонит ей молодой человек и, представившись офицером курьерской службы штаба, просит принять его. Якобы имеет поручение от меня. Жена засомневалась и отказала. Если есть поручение, приноси на работу. В пятницу никаких порученцев не появилось. В субботу утром, жена встала пораньше, на дачу собралась. Выходя из квартиры, повернулась к двери вставить ключ в замочную скважину. В этот момент со спины на неё набрасывается какой-то парень и начинает со всей силы душить. Благо дверь она не успела запереть. От тяжести тел дверь распахнулась, и они кубарем влетели в прихожую. Вскочив, жена с пронзительным криком бросилась в кухню. Злодей же за ней не побежал, а тут же заскочил в зал, подлец! В зале до тревожных звонков размещалась по стенам импортная магнитофонная техника. Знал, видимо, или наводка точная была. Но после таинственных звонков, будто бы почуяв неладное, жена предусмотрительно спрятала технику в кладовку. Прихватил он забытый сыном-студентом плейер, да по пути вырвал из розетки телефонную трубку с номеронабирателем. Уже потом жена подобрала разбитый вдребезги будильник, видимо пнул его со злости. Было ранее утро, прохожих на улице единицы и на громкие крики жены о помощи, никто не реагировал! Жена мне рассказывает: смотрю, говорит, в окно: - на улице дворник тротуар подметает, и парень тот мимо него спокойно так шествует! Трубка телефонная из кармана выглядывает. Кричу «Держите его!.. Он меня ограбить хотел!» Хоть убей, никто не поможет. – Он снова смачно ругнулся самой солдатской бранью. Мы, несколько опешив, внимательно слушали. Вот тебе на! Оказывается, и в тихом омуте черти водятся!

- Но я им покажу! Меня в Москву хотели взять, в Киев! Я весь город на ноги подниму, но найду проходимца! – он ругался, я же, слушая разъяренного полковника, в уме прикидывал: получалось, что в эту самую злополучную субботу я как раз прибыл в Ивано-Франковск!

Оставив обиженного полковника в купе одного, мы друг за другом вышли в тамбур.

- Подумаешь! …пяти долларовый плейер у него увели! Это он от зависти кипит. Само собой разумеется, ему есть на что обидеться! Была возможность поселиться в двух столичных городах, а попал в самый провинциальный Ровно! Хвалится: захолустье! Провинция! А чем его Ровно лучше? Бывал я там, такая ж дыра, – подвел совершенно непредсказуемый итог немногословный майор и задумчиво пыхнул в потолок большое красивое кольцо дыма. Дым, резко вильнув голубым хвостом, вышел сквозь приоткрытую дверь тамбура на переходную площадку.

Мы помолчали, думая о чем-то своем. Каждый находящийся в поезде, вез из одного города свое, и совершенно отличное от других, мнение. Но моя точка зрения все же осталась непоколебимой: Ивано-Франковск самый уютный город страны, а плейер полковник новый купит!

Другое «ограбление» произошло тихо и неприметно для окружающих. Говорят, в юриспруденции это деяние квалифицируется как мошенничество, но правовая и общественная значимость его, на мой взгляд, много существеннее. Но не будем оспаривать уголовный кодекс, как и забегать вперед.

По расписанию поезд прибывает на крохотную станцию «Морозовская» в три часа ночи. По количеству огоньков весьма редко мелькающих за окнами, я сделал вывод, что попал в местность глухую, малонаселенную. Опасаясь проскочить неизвестную остановку из-за плохой ориентации в незнакомых краях, я еще с вечера занял место в тамбуре вагона. Пожилая проводница, подбрасывая сверкающий антрацитом уголек в горячее жерло топки, поглядывала на меня с явным недовольством. Я не мешал. Но оба мы испытывали взаимное неудовольствие: я своим присутствием выразил недоверие её профессиональным качествам!

Наконец, облегченно вздохнув, я живо спрыгнул с высокой ступеньки вагона на долгожданный пустынный перрон. Поезд, сверкнув на прощанье зыбким огоньком хвостового вагона, быстро исчез в темноте. Приземистое, освещенное тусклым светом единственной лампочки здание вокзала как гласила выложенная из кирпича надпись на фронтоне – «построено в 1916 году». С тех давних пор не бог весть, что изменилось в патриархальной жизни этой провинциальной станции. За ближайшим углом впритык к вокзальной площади на длиной коновязи несколько впряженных в деревенские телеги гладких лошадей с хрустом жевали светлую ржаную солому, присыпанную отрубями. На вокзале делать мне было нечего. Выяснив у заросшего длинными волосами неопрятного крестьянина, подправляющего подпругу на темной масти фыркающем брызгами мерине, далеко ли автовокзал, я решил перебраться на него. Тем более, что размещался он со слов крестьянина совсем поблизости.

«Займу очередь, гляди, первым буду», - мечтательно подумал я, напрягаясь под тяжестью чемодана.

Не учел я одного неприятного фактора, что помещения автовокзалов на ночь закрываются. Причем на этом очутилась закрытой именно та часть, где расположены кассы обслуживания пассажиров и скамейки для отдыха. Разгороженное металлической загородкой помещение оставляло для ночных путников лишь узкий коридор, а дверь в решетке заперта на замок. В очередь я угодил далеко не первым. Видимо с поезда сошло несколько пассажиров, которых я ранее не приметил. У толстой решетки стояли трое мужчин в потертых зимних пальто «Москвичка» и моложавая женщина с ребенком, одетая в цигейковую шубу дымчатого цвета. Ребенок часто просыпался и плакал. Женщина, сконфуженно поглядывая на присутствующих, потихоньку баюкала малыша, украдкой вполголоса напевая песенки. Составленные большой кучей сумки и чемоданы занимали добрую половину отведенного пассажирам коридора. Я тоже приставил свой внушительный чемодан к общей груде. Запоздалые посетители с сожалением поглядывали на, отшлифованные многими поколениями проезжих, деревянные скамейки кассового зала. Мужчины, должно быть ранее знакомые, негромко беседовали промеж собой.

На самом входе, притулившись к батарее отопления, стояла, поначалу мной не замеченная, женщина, весьма преклонного возраста. Одетая по-крестьянски в теплый, но весь штопанный и перештопанный в разных местах плюшевый жакет, а также перевязанная мохнатым вязанным платком, она о чем-то отрешенно калякала сама с собой.

Даже невооруженным глазом можно было прочесть объявление над окошечком кассы, которое ясно гласило, что ждать нам придется не менее как до семи часов.

Полночь уже давно миновала, но никто из ночных путников не дремал. Разгоняя сон, я погулял по улице. Декабрьский морозец к утру заметно окреп и я, взойдя в тесное помещение, приостановился у отопительной батареи прогреть руки. Сложив раскаленные от холода перчатки на радиатор и тесно прижавшись к нему спиной, в который раз осматриваю тесный коридор. Болтающая сама с собой женщина, божий одуванчик, очутилась рядом, и мне отчего-то стало явно не по себе. Несмотря на то, что черты лица её были правильными и по-своему привлекательными, от неё веяло чем-то вещим и потусторонним. В бормотанье можно было различить, как женщина костерила милицию и прокурора, часто поминая какую-то Наталью. Ноги мои, меж тем, сами собой подкашивались, – уж очень хотелось спать. Чтобы хоть чем-то разогнать находящую к утру тяжелую дрему, я совсем неожиданно для себя, вдруг спросил у старушки:

- Бабушка, вы-то куда в такую рань едете?

- Бог с тобой, сынок! Окстись! – столь же не ожидавшая вопроса, напугалась старушка. - …Куда я поеду! …Да у меня и денег давным-давно нет! Живу я здесь! – больше выделяя шипящие звуки, отвечала старушка. Однако минуту спустя, её заостренное к низу лицо и косоглазый взгляд не выказывали ни признаков беспокойства, ни желания с кем-то беседовать.

- Охраняете что ли? – не поняв, переспросил я.

- Зачем охраняю, просто ночую. Дома у меня нет! – даже не шепеляво, а с каким-то присвистом, прошамкала бабушка. Голос её был тихим, неразборчивым и до слез печальным.

Бездомные люди «бомжи» с развитием перестройки плодились по вокзалам, словно грибы вдоль опушек. Особенно поразила меня одна их жестокая схватка за оставленную кем-то пивную бутылку на волгоградском вокзале. Два мужчины и женщина поспели к ней одновременно, но тетка оказалась шустрей. Мужики тузили её по всем частям тела смертным боем. Визжа как порезанная, она, не реагируя на тупые удары, сыпавшиеся с обоих сторон, вырвалась из кучи малы и метнулась в одну, затем в другую сторону. Затем резво юркнула за щит с расписаниями движения поездов. Разные «бомжи» попадались. Помню, всю ночь на львовском вокзале довелось любоваться шумной толпой бездомных цыган. Совершенно не обращая внимания на присутствующих в зале пассажиров, они настелили по полу толстые одеяла, и устроились несколькими рядами все – мужчины и женщины вместе, как в собственном таборе. Всякие «бичи» тоже попадались. Но ладная, прибившаяся к теплой батарее рядом со мной старушка, ни на виденных ранее «бомжей», ни на «бичей» не походила.

- Живу я на квартире. А здесь только ночую! – попыталась объяснить старуха. Она и говорила более внятно, но опять мне показалось непонятно! Возможно к шепелявости я уже привык, непонятен был сам смысл её времяпровождения. Если живет на квартире, к чему же тогда ночевать на вокзале? Предвидя что-то необычное в судьбе этой бедной и явно одинокой женщины, я заволновался, и настроился выслушать какую-нибудь необычную историю.

Видимо заметив в моих глазах явственное сочувствие и, чем-то различимое участие к своей судьбе, старушка подвинулась ближе и принялась довольно ясным голосом рассказывать. Я же, поначалу заведши беседу из чисто вежливого любопытства, все более и более увлекался её странной почти детективной историей:

- Старика я похоронила лет пять, может шесть тому назад. Память плохая, сынок, стала, точно уж не скажу. Дом у нас был вместительный, пятистенный! «Зачем мне такие просторные хоромы?» - подумала я, схоронив мужа, и решила половину его продать. Покупателей искать даже не пришлось. Купила эту половину двоюродная сестра мужа Наталья. Я, конечно, обрадовалась! Родственница же, какая никакая, приглядывать друг за дружкой станем. Некоторое время мы с ней обитали в одном доме вместе. Она - в своей половине, я - в своей. Причин для раздоров не было, каждый жил своей жизнью. Вернее обе мы доживали, ведь восьмой десяток обе разменяли. И не думала я, по простоте своей душевной, что эта коварная родственница приготовит мне такую жестокую подлость.

А случилось вот что. В позапрошлом году я угодила в больницу – паралич стукнул. С частичной потерей памяти – как врачи объясняют. Лежу в больнице, а ключи от своей половины дома куда же определить? Подумала и передала их родственнице. Лечили меня долго. Других сродственников у меня не осталось, и в больнице навещать стало некому. Так и лежала там, одна одинехонька.

Эх, старость не младость! Как ты меняешь самих людей и отношения к ним. Хорошо в нашей семье все обстоит иначе. Я вспомнил свою, находящуюся в приблизительно таком же почтенном возрасте маму и наши семейные взаимоотношения с ней. Припомнил, что только вчера послал ей и сыну по открытке из Харькова. Нет, слава богу, у нас далеко не так взаимоотношения сложены!.. Однако, слушал душевные излияния с возрастающим вниманием.

- Выписавшись из больницы, возвращаюсь я к себе домой. На двери дома, вижу, висит чужой замок. Поначалу порадовалась, вот как следит Наталья за моим хозяйством, даже замок новый справила. Подошла к половине Натальи ключи забрать, да и родня все же. Поговорить хотелось, поделиться горестями. Наталья тут же грубо обругала меня и нагло так заявляет: - Сюда больше не ходи, это не твой дом! …Я его продала.

Обдав нас прохладой, с улицы вошли два крестьянина. Один из них бросил любопытный оценивающий взгляд в мою сторону, видимо мою собеседницу они знали.

- Как так продала? Это же мой дом! – спрашиваю. Подумала я, что умом трогаюсь. Бедный мой рассудок, разве он мог выдержать такое испытание? – пропустив мужчин, продолжила старушка. Она, по всей видимости, сильно взволновалась, голос стал еще более сюсюкающим и я забоялся, как бы с ней не стало совсем плохо. - Как ты продала? Это же мой дом, – повторила бабушка вопрос незнакомой мне Наталье. Видимо этот вопрос она задавала ей всю оставшуюся жизнь. Помолчав немного, пожевав губами, она продолжила: - И пойти-то мне некуда, и пожаловаться некому. Возвратилась пока в больницу. Спасибо доктор поддержал, не выбросил на улицу, а вновь положил. Пока я лежала в больнице, он навел справки, сама-то я неграмотная, даже не знаю к кому обратиться. В общем вот что выяснилось: Наталья выискала какие-то бумаги моего мужа, за образами лежали. Переоформила дом и загнала мою половину. Вот так и осталась я без жилья, сынок.

Тихая простоволосая бабушка закончила печальное повествование, и складывалось у неё все так элементарно и обыденно, что я пораженный такой откровенной наглостью не нашелся чего же сказать. Итак, она была брошена, у неё не осталось ни знакомых, ни родных, а потерявшая совесть родственница воспользовалась беззащитностью и обобрала.

- Бабушка, так ведь существует милиция, суд, наконец! – вскликнул я. Меня больно потрясла простота проведенного незнакомой мне Натальей грабежа пожилого человека, да еще пусть не близкой, но ведь родственницы же.

- Ходила я в суд, – она шумно вздохнула. - Там народ весь грамотный, бумажный! Им документы подавай. Выложили предо мной какие-то бумаги: – все законно говорят. А что я смыслю в энтих бумагах? Тем более после болезни мне выдали справку об этой, …как её? Ну, недееспособности какой-то, даже заявление в суд не принимают. Так вот хожу уже почитай два года, и никакого движения!

- Бабушка! Вы сказали, на квартире живете! А на квартире-то почему не ночуете?

- Спасибо доктору, дай бог ему здоровья! Устроил он меня в больнице нянечкой. Одна знакомая, тоже нянечка пустила меня на постой. Пустить пустила, но сама мне не доверяет. Я ж парализованная, значит слабоумная, кто ж поверит? Обе мы работаем по сменам и два раза в неделю, когда она ходит в ночное дежурство, меня завсегда выгоняет. Не доверяет, говорю ж. Вот тогда я ночую на вокзале. Хорошо хоть отсюда не прогоняют.

Посмотрел я на сухую сморщенную старушку, свою случайную и временную собеседницу, окинул взором кучкующихся по углам людей, каждый из которых был занят лишь собой и собственными делами. «Люди! - хотелось кричать во все горло, - люди! Что же как мы почерствели душой? Куда подевались так воспеваемые при советском строе мораль и совесть? Как же скоро мы все это подрастеряли!». Но осмотрелся и понял: нет! Весь мир не перевоспитать! Пошарив по карманам, вытащил я смятую десятку и, сунув ей в заскорузлую руку.

- Не надо! Ты, что, сынок! Я же еще работаю, - испуганно встрепенулась старушка, обеими руками отталкивая назад, будто раскаленную банкноту. Взял я деньги обратно, сам побыстрее стыдливо отодвинулся в сторонку. В дальнейшем старался к ней не подходить: как не перевоспитать всех подлецов – всех нищих и обездоленных тоже не обеспечить.

Дороги жизни! Как они петлисты и непохожи одна на другую! Одни ведут нас по торной и с виду благополучной стезе, но вскорости заводят в глубокую и гибельную пропасть. Иные всю жизнь петляют вдоль обрывистого берега, но спокойно доводят до благополучной старости.

Но мы продолжаем повествование и подходим к совершенно удивительному случаю, когда у человека была украдена целая жизнь. Да, да, именно целая жизнь! Так запросто взята и украдена у живого человека.

Выжженные горячим солнцем сальские степи перекатывались за окнами рыжеватыми горбатыми холмами, которые, теснясь, друг за дружкой шустро скрывались за дымчатый горизонт. Полупустой плацкартный вагон давно покрылся мелкой коричневой пылью надоедливо поскрипывающей на зубах. Вялые от опостылевшей жары проводники по большей части ютились в служебном купе, лишь на остановках лениво перебраниваясь с редкими пассажирами, застигнутыми в мрачноватом тамбуре. Сидящие в соседнем купе четверо, сельского вида, мужчин нудно перемалывали прелести рыбной ловли на Цимлянском водохранилище. Я – не рыбак, поэтому полулежа на согнутом локте, приморившись на изнуряющей жаре, под их громкие, но монотонные разговоры обретался в легкой полудреме.

- До скорого свиданья, казаки! – сквозь сон донесся чей-то возглас. Голоса прошедших мимо шумливых мужчин меня окончательно разбудили. Знать скоро остановка на очередном полустанке.

- Какая следующая станция? – разомлев от жары и ни к чему не предрасполагающего безделья, спросонок осведомился я у оставшегося единственного попутчика. Тот также уныло и одиноко восседал в просторном купе. Выглядел он весьма нелюдимо, и лишь время от времени бросал угрюмые взгляды в окно.

- Котельниково! – не очень приветливо отвечает сосед и продолжает задумчиво поглядывать на проплывающие мимо одноэтажные постройки.

- Пойду-ка я, вздохну свежим воздухом! – доложился я, опять взглянув на соседа и не подметив с его стороны ответной реакции, вышел на платформу.

Обычный, ничем не примечательный вокзал, какие сотнями мелькают перед окнами пассажирских поездов. Размяв затекшие ноги на разбитом асфальте пустынного привокзального перрона, вновь скрываюсь от жары в душном вагоне. Запыленный состав медленно набирает скорость. Проводив бессмысленным взглядом медленно уплывающие окрашенные красно-коричневой краской вокзальные пристройки, я вновь принимаю полулежачее положение.

- Хочешь, я тебе про свою жизнь расскажу? – ни с того, ни с сего, приглушенным от волнения голосом, обращается ко мне, тот самый неприветливый пассажир соседнего купе. Я даже содрогнулся от неожиданного, сипловато проскрипевшего голоса.

- Рассказывайте, все одно дорогу коротать надо, - ответил чисто механически и приглядываюсь к нему внимательнее. На вид ему было лет около шестидесяти, лицо тоже было обыкновенное, от других его отличало разве более сдержанное, вернее сказать угрюмое его выражение.

Давненько не бритый, несмотря на жару одетый в потертый двубортный пиджак и засаленную темной клетки рубашку, пожилой пассажир, особенно не торопясь, переходит в мое купе и подсаживается, сложив друг на друга обутые в кирзовые сапоги ноги. Сложил он также друг на друга и обе заскорузлые руки. Устраивается он неторопко, по-крестьянски, основательно взгромоздясь на боковой полке. Из вежливости я распрямляюсь и усаживаюсь на длинном сиденье напротив. Пожевав губами, словно набирая необходимый разгон, мужчина медленно начинает рассказывать. Он либо множество раз повторял сие жизнеописание, а возможно оно просто с непрестанной навязчивостью вертится в его воспаленном мозгу, но говорил он хотя и тихо, но весьма складно. Вскоре его повествование завлекает меня грустной реалией нашей обыденной жизни.

- Родом я из местных степей. Родился в двадцать девятом году. Когда началась война, мне только исполнилось двенадцать, шел тринадцатый год. Отец и два старших брата воевали, мы оставались с матерью и младшей сестренкой. Вскоре немцы заняли нашу деревеньку. Был большой бой, но красные войска как ты знаешь, вынужденно отступали. Пришедшие немцы поначалу вели себя спокойно и, мы, мальчишки продолжали свои игры как прежде. В округе отыскивалось много брошенного оружия и боеприпасов. Находили их и мы. …Покажи мне, какой мальчишка не пожелает подержать в руках настоящий автомат или винтовку? – мужчина оторвался от окна и, посмотрев вначале на меня, затем на свои огрубевшие руки, передвинулся ближе к столу.

Я, приподняв ногу на сиденье, слегка откинулся на зеркальную стенку купе, и внимательно слушал исповедь незнакомого человека. Выросший в начале пятидесятых лет в глухой деревне я хорошо помнил её убогую нищету. Перед глазами встал отец в таких же неизменных кирзовых сапогах и схожем выгоревшем и простиранным до неопределенного цвета двубортном пиджаке. Его жуткие рассказы о войне и послевоенных мытарствах связанных с пленением. Вспомнил себя тринадцатилетнего, как я старательно выпиливал из трухлявых досок автомат «ППШ».

- Откопали мы эти автоматы и попробовали пострелять. Стреляют!.. Забрались в небольшой лесок и поиграли в войну. Возвращаясь в деревню, видим страшную суматоху! «Партизанен! …Партизанен»! - кричат немцы и суетливо собирают вещи. Нам такой спектакль пришелся по душе, и мы условились на следующий день его повторить. К тому времени мне уже исполнилось тринадцать лет. …Повторили! – рассказывая об этом эпизоде, старик несколько оживился. В его печальных глазах с резко обозначившимися под глазницами темными кругами блеснуло нечто, напоминающее улыбку.

- Но не такие уж дураки эти немцы, какими их рисуют в советских фильмах. Нас выследили, окружили, отловили и всех отправили в Германию. Как лягушек! Покидали в машины и вывезли. Семь долгих лет я отсидел в различных лагерях Германии! – он примолк. По вагону, шумно переговариваясь и покачиваясь в такт вагонному перестуку, шла пара подпитых парней. И до того неприметная улыбка сама собой сошла с его губ и лицо рассказчика вновь застыло как рождественская маска.

- О!.. Привет, братан! Я тоже семь лет тянул, - развязно встряв в беседу, нагло ухмыльнулся один из парней, привстав напротив нас. Я не думаю, что они остановились сознательно, скорее всего, не расслышав последних слов, приняли моего попутчика за обычного уголовника. То, что случилось затем, я успел осмыслить уже много позже. Глаза рассказчика резко пыхнули огнем, лицо скривилось от жесточайшего гнева. Подпрыгнув словно подброшенный разжатой пружиной, мужчина стремительно нанес удар в скулу осклабившегося паренька, сапогом ноги успев при этом ударить в живот другого. Отброшенный апперкотом снизу парень глухо тюкнулся головой о металлическую подпорку верхней полки и, выпучив испуганные глаза, стремглав бросился в ближайший тамбур. Другой, перегнувшись пополам, вздыхал, словно выброшенная на берег рыба, и, снизу вверх, смотрел на старика округленными от ужаса глазами. Я поспешил встать и, бросившись между ними, взялся вывести испуганного вояку в грохочущий пыльный тамбур.

- Чего это он взбесился? - сплевывая кровавые сгустки, спросил у меня враз протрезвевший убежавший ранее ухарь. Я же, не соизволив опускаться до объяснений, молча сдал ему друга, и вернулся. Мой сосед уже совершенно спокойный, сидел с таким же мрачновато-угрюмым видом и поджидал моего прихода. Будто ничего не случилось, он тут же возобновил повествование.

Продолжая слушать, теперь я присматривался к нему настороженно. Та стремительность и нечеловеческая жестокость, вспыхнувшая в невинном и согбенном на вид старце, меня не только обескуражила, но и напугала.

- Чего я там насмотрелся, даже вспоминать не хочется. Да, что там говорить, теперь об этих страстях и так многие знают. …Об окончании войны узнали по обилию заезжих агитаторов. На конец войны наш лагерь оказался в английской зоне оккупации Германии. Помню, поднимается на временную трибуну молодой английский офицер и принимается обрабатывать узников. – «Солдаты! – призывает он с трибуны. – Война закончилась, вы собираетесь домой, да у вас в России на женщинах пашут! Да вы только появитесь, вас в Сибирь отправят»!

- Тут же поднимается русский офицер и агитирует во все горло: - «Товарищи! Вы комсомольцы, патриоты. Родина в вас нуждается, все возвращайтесь домой»! Мы ворочались! Мы комсомольцы и патриоты! На Родине полная разруха пашут на быках и на женщинах. Да, брат! Действительно пахали! – видимо заметив в моих глазах некоторую долю сомнения, тут же поспешил их развеять рассказчик.

- Но долго пахать мне не дали. Прибыли представители комитета, поманежили немного в подвале и отправили меня в Сибирь. Двадцать пять томительных лет просидел я в Советских лагерях! Советские лагеря, немецкие лагеря – они мало чем отличались. Та же смерть и унижение. Вот они, подонки, здесь как вольготно себя чувствуют! А каково было мне там? Спасибо хоть драться научили. В итоге вот она невеселая бухгалтерия: семь лет в фашистких застенках, двадцать пять лет в Советских застенках. Итого тридцать два года. Тридцать два года отсидел ни за что ни про что! Ведь по большому счету я не принес вреда ни немцам, ни русским. Я ведь ни за кого не воевал. – Он резко отвернул голову, слезы блеснули в его опечаленных морщинистых глазах обрамленных еще более потемневшими кругами.

Мы несколько минут сидим друг против друга молча, думы каждого из нас витают где-то далеко за стенами тесного вагонного купе, в мрачном историческом прошлом. Я опять вспомнил своего, давно покойного родителя, вспомнил вечно полупьяных деревенских мужиков вышедших из заключения после разоблачения культа личности, и сердце сжали судорожные спазмы. Вот она откуда его ненависть и звериная жестокость! Мне сделалось, искренне, жаль этого, совсем незнакомого мне, человека.

- Тридцать два, да мне было тринадцать - немного успокоившись, тихим дрожащим голосом продолжил свой грустный сказ мой попутчик. - Когда я возвратился из лагеря, глядь, уже перевалило за сорок пять годков. Деревни, естественно и след простыл, о родных ни слуху, ни духу. Да где их искать? Еще пять лет мыкался в поисках пристанища. Прижился, было, у одной немолодой уже солдатки. Стал работать в колхозе. Работал старательно, мужик-то я непьющий, ведь с детства по лагерям, негде было научиться. Так мне года через два даже трактор «ХТЗ» дали, трактористом стал! Работал себе на тракторе, уже успокаиваться начал, да тут новый конфуз случился. – Дед опять хмуро ухмыльнулся и как-то виновато посмотрел на меня. Но я слушал не перебивая, и он продолжил.

- Как-то раз подкатывает в тарантасе председатель колхоза, с ним его вечный друг Васька счетовод. Хромой горлохват у нас был! Вытаскивает Васька из-под передка флаг, сшитый из красного сатинета, и протягивает его мне. – Слазь! – кричит, - цепляй флаг на трактор! Ты первое место по району занял - передовик значит!

Я растерялся поначалу, но трактор заглушил и слез. Тут же прицепили мы флаг, счетовод расстегнул портфель и премию мне отсчитал! Сказать по правде, премия-то одно название, будильник купить разве. Пятнадцать рублей, по старому, отвалили! На другой день срочно в партию приняли. Катаюсь я по полю с красным флагом на кабине. Через неделю выяснилось – обсчитался счетовод! Кто-то донес в райком, что я зеком был. Передовик сразу оказался в соседнем колхозе. На весь район буза вышла. Прибежал ко мне председатель домой уже без тарантаса и молит: – что же ты молчал, что в тюрьме сидел? Ты знаешь, что теперь будет? Ну, да ладно: - из партии тебя теперь все равно не выведешь, но флаг и премию отдавай, говорит!

- А какая премия, если мы денег годами в руках не держали? Баба её тут же в город отвезла, мыло, керосину купила.

Не вернул я им премию! Флаг отдал, а премию не вернул. Так ведь выгнали из партии и засудили меня опять – уже за мошенничество на сей раз! Еще пять лет дали – и опять ведь ни за што! Пока сидел, баба моя возьми да померла зимой. Езжу вот, избу переоформить пытаюсь. Полгода уже тужусь и карабкаюсь, но не знаю, какой он будет результат! Пока итог мрачный: мне пятьдесят семь лет, а что я имею? У меня нет профессии, нет производственного стажа, нет семьи, нет прошлого, нет пенсии и детей, это означает, что нет и будущего!

Речь его незаметно затухла, но мы еще долго, отвернувшись друг от друга, стыдливо прячем застившие глаза скупые мужские слезы. По правую сторону по ходу поезда появились и поплыли за окнами многоэтажные здания современного города. Медленно проплыли, заслонив собой город, огромные корпуса Волгодонского завода «Атоммаш», отражаясь в голубой неподвижной воде залива Цимлянского водохранилища. Несмотря на захватывающее зрелище, мы не забыли своих путейских обязанностей: собрали вещи и приподняли полки в исходное положение. Притормозив многочисленными парами вагонных колес, поезд тихонько подкатывает к беломраморному зданию Волгодонского вокзала. На перроне мы прощаемся с пожилым и безрадостным попутчиком, так и не успев познакомиться. Знакомые по потасовке парни, спрыгнув с подножек соседнего вагона, и заметив рядом сутулую фигуру своего обидчика, резво прибавили шагу и постарались исчезнуть из вида. Я участливо смотрю на понуро бредущую фигуру своего спутника, пока она не скрывается в нарядной суматохе современной городской жизни! Смотрю и отзывчиво думаю: «Плохая тебе досталась дорога, старик!» Но в закоулках души светилась надежда. Мне почему-то искренне верилось: этот старик не упадет от трудностей! Он выдержит любые испытания.