Ремарк Эрих Мария. На западном фронте без перемен 3 page

есть картошку, а потом положишь ей кусок мяса, то она все ж таки схватит

мясо, потому что это у нее в крови. А если ты дашь человеку кусочек власти,

с ним будет то же самое: он за нее ухватится. Это получается само собой,

потому что человек как таковой - перво-наперво скотина, и разве только

сверху у него бывает слой порядочности, все равно что горбушка хлеба, на

которую намазали сала. Вся военная служба в том и состоит, что у одного есть

власть над другим. Плохо только то, что у каждого ее слишком много;

унтер-офицер может гонять рядового, лейтенант - унтер-офицера, капитан -

лейтенанта, да так, что человек с ума сойти может. И так как каждый из них

знает, что это его право, то у него и появляются такие вот привычки. Возьми

самый простой пример: вот идем мы с учений и устали как собаки. А тут

команда: "Запевай!" Конечно, поем мы так, что слушать тошно: каждый рад, что

хоть винтовку-то еще тащить может. И вот уже роту повернули кругом и в

наказание заставили заниматься еще часок. На обратном пути опять команда:

"Запевай!" - и на этот раз мы поем по-настоящему. Какой во всем этом смысл?

Да просто командир роты поставил на своем, ведь у него есть власть. Никто

ему ничего на это не скажет, наоборот, все считают его настоящим офицером. А

ведь это еще мелочь, они еще и не такое выдумывают, чтобы покуражиться над

нашим братом. И вот я вас спрашиваю: кто, на какой штатской должности, пусть

даже в самом высоком чине, может себе позволить что-либо подобное, не

рискуя, что ему набьют морду? Такое можно себе позволить только в армии! А

это, знаете ли, хоть кому голову вскружит! И чем более мелкой сошкой человек

был в штатской жизни, тем больше он задается здесь.

- Ну да, как говорится, дисциплинка нужна, - небрежно вставляет Кропп.

- К чему придраться, они всегда найдут, - ворчит Кат. - Ну что ж,

может, так оно и надо. Но только нельзя же издеваться над людьми. А вот

попробуй объяснить все это какому-нибудь слесарю, батраку или вообще

рабочему человеку, попробуй растолковать это простому пехотинцу, - а ведь их

здесь больше всего, - он видит только, что с него дерут три шкуры, а потом

отправят на фронт, и он прекрасно понимает, что нужно и что не нужно. Если

простой солдат здесь на передовых держится так стойко, так это, доложу я

вам, просто удивительно! То есть просто удивительно!

Все соглашаются, так как каждый из нас знает, что муштра кончается

только в окопах, но уже в нескольких километрах от передовой она начинается

снова, причем начинается с самых нелепых вещей - с козыряния и шагистики.

Солдата надо во что бы то ни стало чем-нибудь занять, это железный закон.

Но тут появляется Тьяден, на его лице красные пятна. Он так взволнован,

что даже заикается. Сияя от радости, он произносит, четко выговаривая каждый

слог:

- Химмельштос едет к нам. Его отправили на фронт.

К Химмельштосу Тьяден питает особую ненависть, так как во время нашего

пребывания в барачном лагере Химмельштос "воспитывал" его на свой манер.

Тьяден мочится под себя, этот грех случается с ним ночью, во сне.

Химмельштос безапелляционно заявил, что это просто лень, и нашел прекрасное,

вполне достойное своего изобретателя средство, как исцелить Тьядена.

Химмельштос отыскал в соседнем бараке другого солдата, страдавшего тем

же недугом, по фамилии Киндерфатер, и перевел его к Тьядену. В бараках

стояли обычные армейские койки, двухъярусные, с проволочной сеткой.

Химмельштос разместил Тьядена и Киндерфатера так, что одному из них

досталось верхнее место, другому - нижнее. Понятно, что лежащему внизу

приходилось несладко. Зато на следующий вечер они должны были меняться

местами: лежавший внизу перебирался наверх, и таким образом совершалось

возмездие. Химмельштос называл это самовоспитанием.

Это была подлая, хотя и остроумная выдумка. К сожалению, из нее ничего

не вышло, так как предпосылка оказалась все же неправильной: в обоих случаях

дело объяснялось вовсе не ленью. Для того чтобы понять это, достаточно было

посмотреть на их землистого цвета кожу. Дело кончилось тем, что каждую ночь

кто-нибудь из них спал на полу. При этом он мог легко простудиться...

Тем временем Хайе тоже подсел к нам. Он подмигивает мне и любовно

потирает свою лапищу. С ним вместе мы пережили прекраснейший день нашей

солдатской жизни. Это было накануне нашей отправки на фронт. Мы были

прикомандированы к одному из полков с многозначным номером, но сначала нас

еще вызвали для экипировки обратно в гарнизон, однако послали не на сборный

пункт, а в другие казармы. На следующий день, рано утром, мы должны были

выехать. Вечером мы собрались вместе, чтобы расквитаться с Химмельштосом.

Уже несколько месяцев тому назад мы поклялись друг другу сделать это. Кропп

шел в своих планах даже еще дальше: он решил, что после войны пойдет служить

по почтовому ведомству, чтобы впоследствии, когда Химмельштос снова будет

почтальоном, стать его начальником. Он с упоением рисовал себе, как будет

школить его. Поэтому-то Химмельштос никак не мог сломить нас; мы всегда

рассчитывали на то, что рано или поздно он попадется в наши руки, уж во

всяком случае в конце войны.

Пока что мы решили как следует отдубасить его.

Что особенного смогут нам за это сделать, если он нас не узнает, а

завтра утром мы все равно уедем?

Мы уже знали пивную, в которой он сидел каждый вечер. Когда он

возвращался оттуда в казармы, ему приходилось идти по неосвещенной дороге,

где не было домов. Там мы и подстерегали его, спрятавшись за грудой камней.

Я прихватил с собой постельник. Мы дрожали от нетерпения. А вдруг он будет

не один? Наконец послышались его шаги, мы их уже изучили, ведь мы так часто

слышали их по утрам, когда дверь казармы распахивалась и дневальные кричали

во всю глотку: "Подъем!"

- Один? - шепнул Кропп.

- Один.

Мы с Тьяденом крадучись обошли камни.

Вот уже сверкнула пряжка на ремне Химмельштоса.

Как видно, унтер-офицер был немного навеселе: он пел.

Ничего не подозревая, он прошел мимо нас.

Мы схватили постельник, набросили его, бесшумно прыгнув сзади на

Химмельштоса, и резко рванули концы так, что тот, стоя в белом мешке, не мог

поднять руки.

Песня умолкла.

Еще мгновение, и Хайе Вестхус был возле Химмельштоса. Широко расставив

локти, он отшвырнул нас, - так ему хотелось быть первым. Смакуя каждое

движение, он стал в позу, вытянул свою длинную, как семафор, ручищу с

огромной, как лопата, ладонью и так двинул по мешку, что этот удар мог бы

убить быка.

Химмельштос перекувырнулся, отлетел метров на пять и заорал благим

матом. Но и об этом мы подумали заранее: у нас была с собой подушка. Хайе

присел, положил подушку себе на колени, схватил Химмельштоса за то место,

где виднелась голова, и прижал ее к подушке. Голос унтер-офицера тотчас стал

приглушенным. Время от времени Хайе давал ему перевести дух, и тогда мычание

на минуту превращалось в великолепный звонкий крик, который тут же вновь

ослабевал до писка.

Тут Тьяден отстегнул у Химмельштоса подтяжки и спустил ему штаны.

Плетку Тьяден держал в зубах. Затем он поднялся и заработал руками.

Это была дивная картина: лежавший на земли Химмельштос, склонившийся

над ним и державший его голову на коленях Хайе, с дьявольской улыбкой на

лице и с разинутым от наслаждения ртом, затем вздрагивающие полосатые

кальсоны на кривых ногах, выделывающих под спущенными штанами самые

замысловатые движения, а над ними в позе дровосека неутомимый Тьяден. В

конце концов нам пришлось силой оттащить его, а то мы бы никогда не

дождались своей очереди.

Наконец Хайе снова поставил Химмельштоса на ноги и в заключение

исполнил еще один индивидуальный номер. Размахнувшись правой рукой чуть не

до неба, словно собираясь захватить пригоршню звезд, он влепил Химмельштосу

оплеуху. Химмельштос опрокинулся навзничь. Хайе снова поднял его, привел в

исходное положение и, показав высокий класс точности, закатил ему вторую, -

на этот раз левой рукой. Химмельштос взвыл и, став на четвереньки, пустился

наутек. Его полосатый почтальонский зад светился в лучах луны.

Мы ретировались на рысях.

Хайе еще раз оглянулся и сказал удовлетворенно, злобно и несколько

загадочно:

- Кровавая месть - как кровяная колбаса.

В сущности, Химмельштосу следовало бы радоваться: ведь его слова о том,

что люди всегда должны взаимно воспитывать друг друга, не остались втуне,

они были применены к нему самому. Мы оказались понятливыми учениками и

хорошо усвоили его метод.

Он так никогда и не дознался, кто ему устроил этот сюрприз. Правда, при

этом он приобрел постельник, которого мы уже не нашли на месте происшествия,

когда заглянули туда через несколько часов.

События этого вечера были причиной того, что, отъезжая на следующее

утро на фронт, мы держались довольно молодцевато. Какой-то старик с

развевающейся окладистой бородой был так тронут нашим видом, что назвал нас

юными героями.

IV

Мы едем к передовой на саперные работы. С наступлением темноты к

баракам подъезжают грузовые автомобили. Мы влезаем в кузов. Вечер теплый, и

сумерки кажутся нам огромным полотнищем, под защитой которого мы чувствуем

себя спокойнее. Сумерки сближают нас; даже скуповатый Тьяден протягивает мне

сигарету и дает прикурить.

Мы стоим вплотную друг к другу, локоть к локтю, сесть никто не может.

Да мы и не привыкли сидеть. Мюллер впервые с давних пор в хорошем

настроении: он в новых ботинках.

Моторы завывают, грузовики громыхают и лязгают. Дороги разъезжены, на

каждом шагу - ухаб, и мы все время ныряем вниз, так что чуть не вылетаем из

кузова. Это нас нисколько не тревожит. В самом деле, что может с нами

случиться? Сломанная рука лучше, чем простреленный живот, и многие только

обрадовались бы такому удобному случаю попасть домой.

Рядом с нами идут длинные колонны машин с боеприпасами. Они спешат, все

время обгоняют нас. Мы окликаем сопровождающих, перебрасываемся с ними

шутками.

Впереди показалась высокая каменная стена, - это ограда дома, стоящего

поодаль от дороги. Вдруг я начинаю прислушиваться. Не ошибся ли я? Нет, я

снова явственно слышу гоготание гусей. Я гляжу на Катчинского, он глядит на

меня, мы сразу же поняли друг друга.

- Кат, я слышу, тут есть кандидат на сковородку...

Он кивает:

- Это мы провернем, Когда возвратимся. Я в курсе дела.

Ну конечно же, Кат в курсе дела. Он наверняка знает каждую гусиную

ножку в радиусе двадцати километров.

Мы въезжаем в район артиллерийских позиций. Для маскировки с воздуха

орудийные окопы обсажены кустами, образующими сплошные зеленые беседки,

словно артиллеристы собрались встречать праздник кущей. Эти беседки имели бы

совсем мирный вид, если бы под их веселыми сводами не скрывались пушки.

От орудийной гари и капелек тумана воздух становится вязким. На языке

чувствуется горький привкус порохового дыма. Выстрелы грохочут так, что наш

грузовик ходит ходуном, вслед за ним с ревом катится эхо, все вокруг дрожит.

Наши лица незаметно изменяют свое выражение. Правда, мы едем не на

передовую, а только на саперные работы, но на каждом лице сейчас написано:

это полоса фронта, мы вступили в ее пределы.

Это еще не страх. Тот, кто ездил сюда так часто, как мы, становится

толстокожим. Только молоденькие новобранцы взволнованы. Кат учит их:

- А это тридцатилинейка [3]. Слышите, вот она выстрелила, сейчас будет

разрыв.

Но глухой отзвук разрывов не доносится до нас. Он тонет в смутном гуле

фронта. Кат прислушивается к нему:

- Сегодня ночью нам дадут прикурить.

Мы все тоже прислушиваемся. На фронте беспокойно. Кропп говорит:

- Томми, уже стреляют.

С той стороны явственно слышатся выстрелы. Это английские батареи,

справа от нашего участка. Они начали обстрел на час раньше. При нас они

всегда начинали ровно в десять.

- Ишь, чего выдумали, - ворчит Мюллер, - у них, видать, часы идут

вперед.

- Я же вам говорю, нам дадут прикурить, у меня перед этим всегда кости

ноют.

Кат втягивает голову в плечи.

Рядом с нами ухают три выстрела. Косой луч пламени прорезает туман,

стволы ревут и гудят. Мы поеживаемся от холода и радуемся, что завтра утром

снова будем в бараках.

Наши лица не стали бледнее или краснее обычного; нет в них особенного

напряжения или безразличия, но все же они сейчас не такие, как всегда. Мы

чувствуем, что у нас в крови включен какой-то контакт. Это не пустые слова;

это действительно так. Фронт, сознание, что ты на фронте, - вот что

заставляет срабатывать этот контакт. В то мгновение, когда раздается свист

первых снарядов, когда выстрелы начинают рвать воздух, - в наших жилах, в

наших руках, в наших глазах вдруг появляется ощущение сосредоточенного

ожидания, настороженности, обостренной чуткости, удивительной

восприимчивости всех органов чувств. Все тело разом приходит в состояние

полной готовности.

Мне нередко кажется, что это от воздуха: сотрясаемый взрывами,

вибрирующий воздух фронта внезапно возбуждает нас своей тихой дрожью; а

может быть, это сам фронт - от него исходит нечто вроде электрического тока,

который мобилизует какие-то неведомые нервные окончания.

Каждый раз повторяется одно и то же: когда мы выезжаем, мы просто

солдаты, порой угрюмые, порой веселые, но как только мы видим первые

орудийные окопы, все, что мы говорим друг другу, звучит уже поиному...

Вот Кат сказал: "Нам дадут прикурить". Если бы он сказал это, стоя у

бараков, то это было бы просто его мнение, и только; но когда он произносит

эти слова здесь, в них слышится нечто обнаженно-резкое, как холодный блеск

штыка в лунную ночь; они врезаются в наши мысли, как нож в масло, становятся

весомее и взывают к тому бессознательному инстинкту, который пробуждается у

нас здесь, - слова эти с их темным, грозным смыслом: "Нам дадут прикурить".

Быть может, это наша жизнь содрогается в своих самых сокровенных тайниках и

поднимается из глубин, чтобы постоять за себя.

Фронт представляется мне зловещим водоворотом. Еще вдалеке от его

центра, в спокойных водах уже начинаешь ощущать ту силу, с которой он

всасывает тебя в свою воронку, медленно, неотвратимо, почти полностью

парализуя всякое сопротивление.

Зато из земли, из воздуха в нас вливаются силы, нужные для того, чтобы

защищаться, - особенно из земли. Ни для кого на свете земля не означает так

много, как для солдата. В те минуты, когда он приникает к ней, долго и

крепко сжимая ее в своих объятиях, когда под огнем страх смерти заставляет

его глубоко зарываться в нее лицом и всем своим телом, она его единственный

друг, его брат, его мать. Ей, безмолвной надежной заступнице, стоном и

криком поверяет он свой страх и свою боль, и она принимает их и снова

отпускает его на десять секунд, - десять секунд перебежки, еще десять секунд

жизни, - и опять подхватывает его, чтобы укрыть, порой навсегда.

Земля, земля, земля!..

Земля! У тебя есть складки, и впадины, и ложбинки, в которые можно

залечь с разбега и можно забиться как крот! Земля! Когда мы корчились в

предсмертной тоске, под всплесками несущего уничтожение огня, под леденящий

душу вой взрывов, ты вновь дарила нам жизнь, вливала ее в нас могучей

встречной струей! Смятение обезумевших живых существ, которых чуть было не

разорвало на клочки, передавалось тебе, и мы чувствовали в наших руках твои

ответные токи и вцеплялись еще крепче в тебя пальцами, и, безмолвно,

боязливо радуясь еще одной пережитой минуте, впивались в тебя губами!

Грохот первых разрывов одним взмахом переносит какую-то частичку нашего

бытия на тысячи лет назад. В нас просыпается инстинкт зверя, - это он

руководит нашими действиями и охраняет нас. В нем нет осознанности, он

действует гораздо быстрее, гораздо увереннее, гораздо безошибочнее, чем

сознание. Этого нельзя объяснить. Ты идешь и ни о чем не думаешь, как вдруг

ты уже лежишь в ямке, и где-то позади тебя дождем рассыпаются осколки, а

между тем ты не помнишь, чтобы слышал звук приближающегося снаряда или хотя

бы подумал о том, что тебе надо залечь. Если бы ты полагался только на свой

слух, от тебя давно бы ничего не оста - лось, кроме разбросанных во все

стороны кусков мяса. Нет, это было другое, то, похожее на ясновидение,

чутье, которое есть у всех нас; это оно вдруг заставляет солдата падать

ничком и спасает его от смерти, хотя он и не знает, как это происходит. Если

бы не это чутье, от Фландрии до вогезов давно бы уже не было ни одного

живого человека.

Когда мы выезжаем, мы просто солдаты, порой угрюмые, порой веселые, но

как только мы добираемся до полосы, где начинается фронт, мы становимся

полулюдьми-полуживотными.

Наша колонна втягивается в жиденький лесок. Мы проезжаем мимо походных

кухонь. За лесом мы слезаем. Грузовики идут обратно. Они должны заехать за

нами завтра до рассвета.

Над лугами стелется достающий до груди слой тумана и порохового дыма.

Светит луна. По дороге проходят какие-то части. На касках играют тусклые

отблески лунного света. Из белого тумана выглядывают только головы и

винтовки, кивающие головы, колыхающиеся стволы.

Вдали, ближе к передовой, тумана нет. Головы превращаются там в

человеческие фигуры; солдатские куртки, брюки и сапоги выплывают из тумана,

как из молочного озера. Они образуют походную колонну. Колонна движется, все

прямо и прямо, фигуры сливаются в сплошной клин, отдельных людей уже нельзя

различить, лишь темный клин с причудливыми отростками из плывущих в туманном

озере голов и винтовок медленно продвигается вперед. Это колонна, а не люди.

По одной из поперечных дорог навстречу нам подъезжают легкие орудия и

повозки с боеприпасами. Конские спины лоснятся в лунном свете, движения

лошадей красивы, они закидывают головы, видно, как блестят их глаза. Орудия

и повозки скользят мимо нас на расплывающемся фоне лунного ландшафта,

всадники с их касками кажутся рыцарями давно ушедших времен, в этом есть

что-то красивое и трогательное.

Мы идем к саперному складу. Одни взваливают на плечи острые гнутые

железные бруски, и мы идем дальше. Нести все это неудобно и тяжело.

Местность становится все более изрытой. Идущие впереди передают по

цепи: "Внимание, слева глубокая воронка", "Осторожно, траншея".

Наши глаза напряжены, наши ноги и палки ощупывают почву, прежде чем

принять на себя вес нашего тела. Внезапно колонна останавливается; некоторые

налетают лицом на моток проволоки, который несут перед нами. Слышится брань.

Мы наткнулись на разбитые повозки. Новая команда: "Кончай курить!" Мы

подошли вплотную к окопам.

Пока мы шли, стало совсем темно. Мы обходим лесок, и теперь перед нами

открывается участок передовой.

Весь горизонт, от края до края, светится смутным красноватым заревом.

Оно в непрестанном движении, там и сям его прорезают вспышки пламени над

стволами батарей. Высоко в небе взлетают осветительные ракеты - серебристые

и красные шары; они лопаются и осыпаются дождем белых, зеленых и красных

звезд. Время от времени в воздух взмывают французские ракеты, которые

выбрасывают шелковый парашютик и медленно-медленно опускаются на нем к

земле. От них все вокруг освещено как днем, их свет доходит до нас, мы видим

на земле резкие контуры наших теней. Ракеты висят в воздухе несколько минут,

потом догорают. Тотчас же повсюду взлетают новые, и вперемешку с ними -

опять зеленые, красные и синие.

- Влипли, - говорит Кат.

Раскаты орудийного грома усиливаются до сплошного приглушенного

грохота, потом он снова распадается на отдельные группы разрывов. Сухим

треском пощелкивают пулеметные очереди. Над нашими головами мчится, воет,

свистит и шипит что-то невидимое, заполняющее весь воздух. Это снаряды

мелких калибров, но между ними в ночи уже слышится басовитое пение

крупнокалиберных "тяжелых чемоданов", которые падают где-то далеко позади.

Они издают хриплый трубный звук, всегда идущий откуда-то издалека, как зов

оленей во время течки, и их путь пролегает высоко над воем и свистом обычных

снарядов.

Прожекторы начинают ощупывать черное небо. Их лучи скользят по нему,

как гигантские, суживающиеся на конце линейки. Один из них стоит неподвижно

и только чуть подрагивает. Тотчас же рядом с ним появляется второй; они

скрещиваются, между ними виднеется черное насекомое, оно пытается уйти: это

аэроплан. Лучи сбивают его с курса, ослепляют его, и он падает.

Мы забиваем железные колья в землю, на равном расстоянии друг от друга.

Каждый моток держат двое, а двое других разматывают колючую проволоку. Это

отвратительная проволока с густо насаженными длинными остриями. Я разучился

разматывать ее и расцарапал себе руку.

Через несколько часов мы управились. Но у нас еще есть время до

прибытия машин. Большинство из нас ложится спать. Я тоже пытаюсь заснуть.

Однако для этого слишком свежо. Чувствуется, что мы недалеко от моря: холод

то и дело будит нас.

Один раз мне удается уснуть крепко. Я просыпаюсь, словно от внезапного

толчка, и не могу понять, где я. Я вижу звезды, вижу ракеты, и на мгновение

мне кажется, будто я уснул на каком-то празднике в саду. Я не знаю, утро ли

сейчас или вечер, я лежу в белой колыбели рассвета и ожидаю ласковых слов,

которые вот-вот должны прозвучать, - слов ласковых, домашних, - уж не плачу

ли я? Я подношу руку к глазам, - как странно, разве я ребенок? Кожа у меня

нежная... Все это длится лишь одно мгновение, затем я узнаю силуэт

Катчинского. Он сидит спокойно, как и подобает старому служаке, и курит

трубку, - разумеется, трубку с крышечкой. Заметив, что я проснулся, он

говорит:

- А здорово тебя, однако, передернуло. Это был просто дымовой патрон.

Он упал вон в те кусты.

Я сажусь, на душе у меня какое-то странное чувство одиночества. Хорошо,

что рядом со мной Кат. Он задумчиво смотрит в сторону переднего края и

говорит:

- Очень неплохой фейерверк, если бы только это не было так опасно.

Позади нас ударил снаряд. Некоторые новобранцы испуганно вскакивают.

Через несколько минут разрывается еще один, на этот раз ближе. Кат выбивает

свою трубку:

- Сейчас нам дадут жару.

Обстрел начался. Мы отползаем в сторону, насколько это удается сделать

в спешке. Следующий снаряд уже накрывает нас.

Кто-то кричит. Над горизонтом поднимаются зеленые ракеты. Фонтаном

взлетает грязь, свистят осколки. Шлепающий звук их падения слышен еще долгое

время после того, как стихает шум разрывов.

Рядом с нами лежит насмерть перепуганный новобранец с льняными

волосами. Он закрыл лицо руками. Его каска откатилась в сторону. Я

подтягиваю ее и собираюсь нахлобучить ему на голову. Он поднимает глаза,

отталкивает каску и, как ребенок, лезет головой мне под мышку, крепко

прижимаясь к моей груди. Его узкие плечи вздрагивают. Такие плечи были у

Кеммериха.

Я его не гоню. Но чтобы хоть как-нибудь использовать каску, я

пристраиваю ее новобранцу на заднюю часть, - не для того чтобы подурачиться,

а просто из тех соображений, что сейчас это самая уязвимая точка его тела.

Правда, там толстый слой мяса, но ранение в это место - ужасно болезненная

штука, к тому же приходится несколько месяцев лежать в лазарете, все время

на животе, а после выписки почти наверняка будешь хромать.

Где-то с оглушительным треском упал снаряд. В промежутках между

разрывами слышны чьи-то крики.

Наконец грохот стихает. Огонь пронесся над нами, теперь его перенесли

на самые дальние запасные позиции. Мы решаемся поднять голову и осмотреться.

В небе трепещут красные ракеты. Наверно сейчас будет атака.

На нашем участке пока что по-прежнему тихо. Я сажусь и треплю

новобранца по плечу:

- Очнись, малыш! На этот раз опять все обошлось.

Он растерянно оглядывается. Я успокаиваю его:

- Ничего, привыкнешь.

Он замечает свою каску и надевает ее. Постепенно он приходит в себя.

Вдруг он краснеет как маков цвет, на лице его написано смущение. Он

осторожно дотрагивается рукой до штанов и жалобно смотрит на меня. Я сразу

же соображаю, в чем дело: у него пушечная болезнь. Я, правда, вовсе не за

этим подставил ему каску как раз туда, куда надо, но теперь я все же

стараюсь утешить его:

- Стыдиться тут нечего; еще и не таким, как ты, случалось наложить в

штаны, когда они впервые попадали под огонь. Зайди за куст, сними кальсоны,

и дело с концом.

Он семенит за кусты. Вокруг становится тише, однако крики не

прекращаются.

- В чем дело, Альберт? - спрашиваю я.

- Несколько прямых попаданий на соседнем участке.

Крики продолжаются. Это не люди, люди не могут так страшно кричать.

Кат говорит:

- Раненые лошади.

Я еще никогда не слыхал, чтобы лошади кричали, и мне что-то не верится.

Это стонет сам многострадальный мир, в этих стонах слышатся все муки живой

плоти, жгучая, ужасающая боль. Мы побледнели. Детеринг встает во весь рост:

- Изверги, живодеры! Да пристрелите же их!

Детеринг - крестьянин и знает толк в лошадях. Он взволнован. А стрельба

как нарочно почти совсем стихла. От этого их крики слышны еще отчетливее. Мы

уже не понимаем, откуда они берутся в этом внезапно притихшем серебристом

мире; невидимые, призрачные, они повсюду, где-то между небом и землей, они

становятся все пронзительнее, этому, кажется, не будет конца, - Детеринг уже

вне себя от ярости и громко кричит:

- Застрелите их, застрелите же их наконец, черт вас возьми!

- Им ведь нужно сперва подобрать раненых, - говорит Кат.

Мы встаем и идем искать место, где все это происходит. Если мы увидим

лошадей, нам будет не так невыносимо тяжело слышать их крики. У Майера есть

с собой бинокль. Мы смутно видим темный клубок - группу санитаров с

носилками и еще какие-то черные большие движущиеся комья. Это раненые

лошади. Но не все. Некоторые носятся еще дальше впереди, валятся на землю и

снова мчатся галопом. У одной разорвано брюхо, из него длинным жгутом

свисают кишки. Лошадь запутывается в них и падает, но снова встает на ноги.

Детеринг вскидывает винтовку и целится. Кат ударом кулака направляет

ствол вверх:

- Ты с ума сошел? Детеринг дрожит всем телом и швыряет винтовку оземь.

Мы садимся и зажимаем уши. Но нам не удается укрыться от этого

душераздирающего стона, этого вопля отчаяния, - от него нигде не укроешься.

Все мы видали виды. Но здесь и нас бросает в холодный пот. Хочется

встать и бежать без оглядки, все равно куда, лишь бы не слышать больше этого

крика. А ведь это только лошади, это не люди.

От темного клубка снова отделяются фигуры людей с носилками. Затем

раздается несколько одиночных выстрелов. Черные комья дергаются и становятся

более плоскими. Наконец-то! Но еще не все кончено. Люди не могут подобраться

к тем раненым животным, которые в страхе бегают по лугу, всю свою боль

вложив в крик, вырывающийся из широко разинутой пасти. Одна из фигур

опускается на колено... Выстрел. Лошадь свалилась, а вот и еще одна.

Последняя уперлась передними ногами в землю и кружится как карусель. Присев

на круп и высоко задрав голову, она ходит по кругу, опираясь на передние

ноги, - наверно, у нее раздроблен хребет. Солдат бежит к лошади и

приканчивает ее выстрелом. Медленно, покорно она опускается на землю.

Мы отнимаем ладони от ушей. Крик умолк. Лишь один протяжный замирающий

вздох все еще дрожит в воздухе. И снова вокруг нас только ракеты, пение