Преобразование поведения человека

Человек существо не только мыслящее и чувствующее, но и действующее. Совокупность действий, направленных к достижению жизненных целей, составляет поведение человека*(110). Инстинкт самосохранения оказывает влияние и на поведение человека, преобразовывая его применительно к внешним условиям и внутренним требованиям. В своем поведении изолированный человек руководствуется представлением о том удовольствии или страдании, с которыми соединено то или другое действие. Как растение тянется к свету, так человек к тем предметам, которые манят его удовольствием. Откуда же знает человек, какое действие соединяется с удовольствием, и какое со страданием? Такое указание может исходить только из опыта, притом как индивидуального, так и родового.

Первоначально человек стремится к тому, что способно удовлетворить его потребности, показателем чего является чувство приятного, и отвращается от того, что способно повредить ему, показателем чего служит чувство неприятного. Удовольствие, испытываемое при удовлетворении, начинает приобретать само притягательную силу и человек уже стремится испытать, воспроизвести это состояние. Так, напр., при еде, голодный человек желает, прежде всего, насытиться. Прием пищи, как средство удовлетворения голода, оставляет в нем воспоминание приятных вкусовых и обонятельных ощущений. У человека, недостаточно голодного, каким является средний культурный человек, у которого голод не покрывает другие чувства, возникает стремление к самому приему пищи, как ожидаемому удовольствию. Средство превращается в цель.

С точки зрения Шопенгауэра такое превращение невозможно, потому что, по его мнению, всякое удовлетворение есть только прекращение страдания, вызванного потребностью, а потому удовольствие имеет только отрицательную, но не положительную сторону.

Но удовольствие, испытываемое при удовлетворении потребности, не есть момент, а длящееся состояние, которое по этому и обладает притягательной силой для человека.

Если удовольствие есть благоприятный показатель жизненного процесса, то человек, движимый инстинктом самосохранения, будет стремиться укрепить его за собой. Это стремление человека руководствоваться в своих действиях представлением о собственном удовольствии, составляет эгоизм в биологическом смысле. Стремление же к удовольствию и уклонение от страданий за счет других, составляет эгоизм в этическом смысле. Очевидно, эти понятия не совпадают. Эгоизм в первом значении может перейти и во второе, но это не необходимо. Можно, оставаясь эгоистом в биологическом смысле, останавливаться перед личными удовольствиями, когда они достигаются ценой страданий других. Изолированный человек действует под влиянием биологического эгоизма, и только общественная среда внушает человеку представление об этических границах его поведения. В этом именно направлении идет нравственная эволюция поведения человека, насколько этому не препятствуют с одной стороны недостаточно социализированные наклонности изолированного человека, а с другой - возникающие в той же общественной среде условия, которые поддерживают эти наклонности.

Однако, подвергается оспариванию самое существование эгоизма, как начала, движущего поведением человека. Утверждают, что рядом с эгоизмом в природу человека (изолированного) заложено и другое, противоположное ему начало, альтруизм или симпатия к другим. На это приходится ответить, что насколько мы имеем дело с социализированным человеком, насколько человек вынужден руководствоваться социальными правилами, настолько в поведении его обнаруживаются моменты, стоящие в противоречии с эгоизмом. Но, насколько мы имеем дело с изолированным человеком, поведение его будет всецело определяться эгоизмом. И даже уклонение в пользу противоположных начал, как мы увидим дальше, окажется возможным только благодаря изначальной наличности в человеке эгоизма.

В пользу эгоизма, как основного принципа человеческого поведения, говорят доказательства как a priori, так и a posteriori.

Необходимость эгоизма в поведении человека основывается на законе самосохранения, "Если бы, - замечает Гефдинг, - существо было организовано таким образом, чтобы испытывать удовольствие от всего вредного для него и неудовольствие от всего ему полезного, то такое существо не могло бы жить"*(111). Но точно также существо осуждено было бы на гибель, если бы оно уклонялось от всего того, что соединяется для него с удовольствием, и стремилось бы ко всему тому, что соединяется для него со страданием. Эмпирическими доказательствами эгоизма полна окружающая жизнь. He смотря на огромные успехи социализации, мы в нашем домашнем обиходе исходим из предположения, что каждый преследует свои интересы и что это в порядке вещей. Особенно резко проявление эгоизма в области экономических отношений, где для него создается особенно благоприятная почва. Но тот же эгоизм проявляется, как нечто нормальное, и в других сферах жизни. Напр., мы были бы очень удивлены, если бы в толпе, теснящейся перед кассой какого-нибудь интересного зрелища, кто-нибудь отказался от полученного с трудом билета и передал его нам. В области изобретений, даже научных, у каждого, при всей его любви к человеческому знанию, имеется тайное желание, чтобы его открытие или изобретение было первым или самым ценным. Опровергающие эгоизм же утверждают, что он есть, но стараются ослабить его впечатление тем, что рядом с ним видят действие других начал. Но дело в том, что эти другие начала ничто иное, как преобразованный эгоизм, который всегда лежит в основе и который всегда готов вновь всплыть наружу, в своем чистом виде, как только ослабнет действие сил, его преобразовавших.

Каким же образом происходит преобразование эгоистического начала? Оставляя пока в стороне, какими способами удается обществу приспособить эгоизм к своим целям, мы посмотрим, каким образом он сам собой преобразовывается в общественной среде под влиянием инстинкта самосохранения.

Процесс преобразования может быть замечен в современной жизни.

Возьмем два конкурирующих предприятия, напр., пароходных. Если не на словах, то в душе каждый из соперников рад несчастью, постигшему другого конкурента, напр., если сгорел чужой пароход, если чужой капитан устроил скандал, оказавший впечатление на публику, если с чужого парохода снят больной в тяжелой, заразной форме и т.п., и наоборот, каждому неприятно, если конкурент совершил выгодную операцию, построил лучший пароход и т.д. Но вот противники приходят к заключению, что конкуренция уменьшает доходы каждого и решаются слиться в одно предприятие. Тотчас меняются все чувства.

To, что только что вызывало удовольствие, теперь оказывается неприятностью, a то что огорчало, теперь стало радовать. Это произошло от того, что "твое" сделалось и "моим". Другой пример. При значительном предложении рабочих рук рабочий - враг всякому другому рабочему, который является его соперником в заработке и угрозой его сложившемуся образу жизни. Ничего удивительного, что один проникается самым враждебным чувством к другому. Но вот происходит перемена - разрозненные рабочие образуют союз. Их сила заключается в численности, в сплоченности, в организованности.

Благополучие каждого тесно связано с успехом всех. Взаимные чувства тотчас же преобразовываются. Еще пример. В артистической среде, где, как известно, взаимное недоброжелательство сильно развито, один артист доволен, если его соперник сорвется с ноты, неудачно сыграет роль. Но представим себе, что один из двух соперников делается антрепренером и приглашает к себе другого. Немедленно каждый неуспех, каждая неудача последнего огорчит и первого, потому что это вредно "его" делу.

Чем же объясняется то чувство симпатии, сочувствия, которое явилось в указанных случаях на место первоначального эгоизма?

Простым расширением сферы приложения эгоизма.

Цели отдельного человека стали более осуществимы при совместном действии и удовлетворение личных интересов облегчается при успешном достижении своих целей со стороны других, затрудняется неудачей других. Где удовольствие для одного, там оно и для другого, где страдание для одного, там оно и для другого. Отсюда сочувствие, сострадание, симпатия. Расширение общественных кругов, в которых применяется сотрудничество, должно естественным образом расширять эгоистический принцип. Переход от родового быта к племенному, от племенного к народному, образование союзов политических, экономических, сопровождалось соответственным преобразованием поведения человека.

Однако следует иметь ввиду, что под этим преобразованным эгоизмом лежит чистый эгоизм изолированного человека, всегда готовый выступить наружу, как только распадется та общность интереса, которая привела к преобразованию. Так, в семье, где преобразующие силы действуют, по-видимому, с особенной силой, где они сплачивают членов семьи в самое крепкое единство, готовое поддерживать друг друга с единодушием и даже самопожертвованием, - первоначальный эгоизм вдруг выступает с поразительной резкостью при разделе семейного наследства.

Эгоизм сам имеет в основе противопоставление своего я всему остальному как Не-я. В это последнее входит не только природа, но и все другие люди. "Никто не может питать одинаковый интерес к своей личности и к личности своего ближнего. Личность ближнего сливается со всем остальным миром в одну общую массу, резко противополагаемую моему собственному Я"*(112). Однако эта резкость несколько смягчается неопределенностью самого Я. Помимо различия границ между психическим и психофизическим Я, обнаруживается стремление к дальнейшему расширению границ, в которых Я может испытывать удовольствия и страдания, как свои собственные. He говоря уже о хозяйственном Я, границы которого понятны почти каждому, расширение пределов, в которых человек чувствует свое Я, и которые он противополагает Не-я, возможно в отношении политическом, литературном, художественном. Писатель всю сферу своего влияния чувствует, как продолжение своего Я. В утверждении абсолютного монарха: "Государство - это Я" есть некоторый психологический смысл.

Человек испытывает страдание, когда задевают общественную среду, в которой укладываются его ближайшие социальные интересы. Отнять у него эту среду, сократить ее, видоизменить ее содержание, значит лишить человека общения, восхищения, преклонения, повиновения, которые стали его потребностью, значит нарушить размер его удовлетворенности. К своей общественной среде человек так же чувствителен, как паук к своей паутине. Оставаясь отдельным от нее, противопоставляя себя ей, он в то же время чувствует свою солидарность с ней по противопоставлению со всем остальным миром.

В этом стремлении к расширению области своего Я человек встречается с противоположным течением, - с социальным стремлением ограничить эту область в интересах всех других. Преодолению этого препятствия мешает человеку то, что сумма социальных наслаждений, к которым тяготеет человек, возрастает, а между тем достижение их невозможно без одновременного подчинения тем условиям, какие ставит ему общество. Уважение, почет, власть, влияние, в сторону которых направляет свое поведение человек под действием эгоизма, зависят от самого общества. Если изолированный человек находится под действием эгоизма, то руководителем его поведения может служить только начало целесообразности. Человек совершает действие, насколько оно способно привести к цели, подсказываемой эгоизмом, т.е. обещает удовольствие.

Необходимо признать нравственное безразличие в поведении изолированного человека. Действие хорошо, с его точки зрения, если оно дает ему удовольствие, если оно ему полезно; действие дурно, с его точки зрения, если оно угрожает ему страданием, если оно ему вредно. Мы часто высмеиваем этот принцип, называя его готтентотским, и, с нашей, социальной, точки зрения, мы правы. Но отрешиться от готтентотской морали пока не удалось. Разве мы не называем хорошей операцию, которой нам удалось уничтожить нашего экономического конкурента? Разве мы не руководствуемся этим началом, когда наше Я преобразуется в политическое Мы? Какую радость доставляет стране удачное окончание войны, закончившейся присоединением части территории соседнего государства, от которого отрывают кусок, органически давно сросшийся с остальным составом. He так давно глава одного правительства в ответ на упреки в позорности его политики, отвечал, что "позорною политика могла бы быть признана только в том случае, если бы она вредила интересам своего государства". И как трудно бывает переменить начало целесообразности на нравственное начало уважения чужой личности, когда дело идет об отношении к людям, с которыми чувствуется мало общности, видно из многочисленных примеров, как относятся представители самых культурных народов к диким племенам. Дикарей уничтожают отравленными хлебами, разбрасываемыми по дороге, на них устраивают облавы, как на волков, их намеренно заражают губительными болезнями.

Где же абсолютное нравственное сознание этих людей, категорически повелевающее им уважать в другом человеке личность и не делать другого человека средством для своих целей? Очевидно, человек, выведенный из той общественной среды где его эгоистическое поведение подверглось преобразованию, чувствует себя снова в положении изолированного человека.

Поведение человека может определяться волей его, избирающей целесообразный образ действия применительно к конкретной совокупности обстоятельств, или волей, следующей установленным нормам. Под именем нормы или правила мы понимаем общее указание, как должно действовать, чтобы достигнуть той или иной цели. Норма представляет собой возможное приспособление деятельности к цели. Всякое правило предполагает непременно известную цель. Без цели правило немыслимо. Иной вопрос, насколько данное правило сообразовано с целью, насколько оно обеспечивает достижение намеченной цели, другими словами, насколько оно целесообразно. С этой точки зрения все правила без исключения подлежат оценке.

Мы называем хорошим правило, которое ведет к достижению поставленной цели, мы называем правило дурным, если согласование с ним поведения не обеспечивает достижения данной цели. Значение и превосходство одной нормы перед другой обуславливается тем обстоятельством, насколько соблюдение одной из них более и полнее обеспечивает достижение цели, чем соблюдение другой.

Правило, указывая, как следует поступать для достижения цели, очевидно, рассчитано на неопределенное число случаев, а не на один или несколько, заранее определенных, случаев. Указание, каков должен быть фундамент, чтобы выдержать тяжесть дома в соответствии с устойчивостью почвы, составляет правило, но совет соседа углубить фундамент в виду того, что дом строится на мягкой почве, не может считаться правилом. Указание гигиены, что во избежание холерной заразы необходимо как можно чаще мыть руки, составляет правило, тогда как приказание матери, данное дочери, вымыть руки, не имеет признаков правила.

Так как норма указывает целесообразный порядок действий, то она всегда обращена к воле разумного существа, способного ставить себе цели и стремиться к достижению их. Правила существуют только для существ, обладающих сознательной волей, и только ими применяются. Отсюда следует, что соблюдение правила обеспечивается желанием достичь цели, к которой оно ведет. Если художник желает возбудить в зрителях полную иллюзию, он должен соблюсти в картине правила перспективы; если архитектор желает упрочить за собой имя хорошего строителя, он должен придерживаться правил стиля, механики, гигиены; если страдающий хроническим катарром желудка желает избавиться от своей болезни, он должен держаться установленного врачом режима; если правительство желает аккуратно получать налоги с граждан, оно должно соблюдать правила взимания налогов, при которых уплата последних была бы наименее ощутительна для плательщиков. При нежелании достичь цели, к которой ведет норма, усвоенная человеком, норма не будет им соблюдаться. Вопрос нисколько не изменяется от того, будут ли нормы созданы самим действующим лицом, или заимствованы им у других, или наложены на него авторитетом, выше его стоящим. Следовательно, нормы могут быть всегда нарушаемы. Нет никакой возможности заставить человека поступать по правилам, как только возбуждая его волю представлением преимуществ одного образа действия перед другим, и тем вызывая в нем стремление к цели, связанной с нормой.

Правила являются прежде всего продуктом более или менее продолжительного опыта. Чем менее развито научное знание, тем более эмпиричны нормы. Правила построения жилищ, добывания пищи, лечения, изготовления оружия, обработки земли и т.п. составляли первоначально результат многочисленных наблюдений*(113). И в настоящее время многие правила устанавливаются таким именно путем. Художник рядом опытов добивается способа составления известной краски, отличающейся особенной яркостью или прочностью. Врач, наблюдая многочисленные случаи действия данного лекарства на определенную болезнь, постепенно добивается установления дозы, в которой оно лучше всего действует. Развитие наук, познание сил природы, сравнение и систематизация этих выработанных самой жизнью правил, отодвигают этот медленный способ установления норм, и на первый план выступают правила, выводимые теоретически на основании научных данных и только проверяемые эмпирически. Такова рациональная медицина, такова механика, архитектура, агрономия, таковою стремится стать педагогика. Превосходство второго способа установления норм перед первым едва ли нуждается в доказывании. Оно блестяще подтверждается всей культурой нового времени. Следует только заметить, что нормы, выработанные самой жизнью в продолжение долгого времени, пускают такие глубокие корни в общественное сознание, на какие не могут рассчитывать нормы, установленные не эмпирически.

Нормы, указывающие целесообразное поведение, приспособленное к достижению тех или иных жизненных целей человека, называются техническими нормами.