Черных Е. Н. Символы древних культур 2 page

Пока в России удавались реформы, которые были направлены на укрепление, совершенствование Системы, Власти. Иначе говоря, внутрисистемные реформы. Но подобные реформы обрекают Россию на хождение по кругу и, если можно так сказать, нерешение кардинальных проблем ее социоисторического развития. Тех проблем, решение которых блокирует Русская Система.

Однако вернемся к теме истончения в ходе эволюции Русской Системы субстрата вещественной субстанции у господствующих групп. В номенклатуре эта тенденция находит свое логическое завершение и торжествует победу. Метафизическое и физическое Власти пришли в соответствие. Однако эта победа сразу же создала для Власти серьезнейшие проблемы. Власть стала массовой. Во-первых, потому что революция 1917 г. произошла в эпоху массового общества. Во-вторых, потому что большевики возглавили, а точнее, оседлали (очень правилен и правдив памятник Ленину на Октябрьской, а ныне Калужской площади в Москве) массовый процесс, говорили от имени масс и должны были так или иначе задействовать их в управлении. В-третьих, поскольку, возникнув, партаппарат стал развиваться по собственной логике разрастания, он требовал массовой партии, что, в свою очередь, стимулировало рост партаппарата, попутно вызывая разбухание других аппаратов – «государственного» (советского) и хозяйственного. Наконец, в-четвертых, отсутствие «овеществленной власти», привластного органа, т. е. группы, контролирующей вещественный, «материальный мир» на основе не только Власти, но и привластной «собственности», требовало чисто количественной компенсации – огромного числа людей, вовлеченных во Власть. В обществе, где нет частной собственности и где Власть – все, даже паспортистка, или участковый, не говоря уже о начальнике ЖЕКа или школьном директоре, выступают как представители властной группы. 40 – 50% населения СССР были так или иначе, прямо или косвенно, постоянно или ситуационно вовлечены во Власть, отправляли властные функции. Пусть в миниатюрной форме, но эти функции имели все те качества, которыми обладала Власть.

Коммунистический порядок – самая массовая форма Власти в истории России. С коммунизмом Власть оказалась как бы размазанной по России, Россия была умыта Властью (а потому – и кровью). Во Власть впервые было включено население, популяция, народ, продемонстрировавший невиданную жестокость по отношению к самому себе. Коммунизм модифицировал Власть как главного субъекта русской истории, превратив его во Властепопуляцию – субъекта крайне противоречивого, а потому не рассчитанного на длительное существование (портрет этого субъекта в его довоенном состоянии и даже особый язык, выражающий его суть, создан великим русским писателем XX в. Андреем Платоновым). Номенклатура как ядро Властепопуляции (в очевидной форме – по меньшей мере, до конца 40-х гг.) отразила эти противоречия. Коллективно отчуждая социальные и духовные факторы производства у населения, экономический продукт номенклатура потребляла (т. е. присваивала) индивидуально в соответствии с рангом. Поскольку же человеку всегда хочется больше, а при коммунизме привилегированное положение, статус, власть материально проявлялись только в качестве и количестве потребления, то стремление выйти за рамки потребления, предписанные рангом, было очень сильным. Сделать это можно было только нелегально, «в тени», «обменяв» власть на «продукты потребления».

В обществах, где публичная сфера отделена от частной, такой обмен называют коррупцией. В коммунистическом режиме, отрицающем разделение публичной и частной сфер, гомогенизирующем их, это не коррупция – exclu par definition, а перераспределение продукта. Пока действовал страх, пока «репрессивные органы» были над партией, этот процесс удерживался в определенных рамках. Однако после того как номенклатура обеспечила себе гарантии физического существования (решение ЦК от марта 1953 г.; роспуск «троек» в том же году, о чем народу объявили только в 1956-м), процесс пошел и в брежневскую эпоху – «золотой век» номенклатуры – достиг апогея, превратившись в безбрежный реализм Системы. «Теневой бизнес» сращивался с хозяйственными органами, хозяйственные – с партийными, и вместе они делили-перераспределяли, преодолевая тем самым ранговые барьеры.

Однако перераспределением занималась не только номенклатура. Так или иначе в этом процессе (благо были нефтедоллары, позволявшие проедать собственное будущее) участвовали значительные по численности сегменты населения. Уровень его жизни в 1960 – 1970-е гг. повысился, водоразделом стали Олимпийские игры 1980 г., когда с «ласковым Мишкой», запущенным со стадиона им. Ленина, словно отлетела душа коммунизма. Правда в это время в Политбюро появился другой Миша – невольный могильщик, как окажется потом, и коммунизма, и СССР.

Перераспределение «теневой передел» не решили, однако, главную проблему номенклатуры – как зафиксировать, материализовывать свои привилегии, передать их детям. В обществе без частной собственности или, по меньшей мере, с жестким контролем над распределением это невозможно. Жизнь даже господствующих групп протекает в нем лишь в одном временном измерении – настоящем. Шагнуть из «одномерного», «точечного» времени в «трехмерное», т. е. обрести полноту социального существования, группа без собственности на вещественную субстанцию не может.

Проблема трансляции привилегий во времени стала очевидной во всей своей остроте на рубеже 70 – 80-х гг., равно как и исчерпание возможностей экстенсивного экономического роста вкупе с серьезным ослаблением – в условиях размягчения Власти и тотального воровства – механизмов эксплуатации населения. Все это, а также другие проблемы и имманентные, системообразующие,, противоречия «исторического коммунизма» привели к его крушению, распаду СССР и криминализации (точнее, асоциализации) общества и экономики. У этого последнего процесса есть два источника, две составные части. Во-первых, к концу 80-х гг. Власть (Властепопуляция) типологически охватила все легальное социальное пространство и начала прорастать во внелегальное, криминальное. Это была единственновозможная, качественно новая зона экспансии Власти. Во-вторых, выработав, «стесав» коммунистические «легальные» формы, способ и механизмы эксплуатации, господствующие группы, тем более в ситуации их рушащегося, крошащегося и приватизируемого мира, могли рассчитывать только на внелегальные, криминальные, асоциальные формы и механизмы.

А-социализм как высшая стадия коммунизма?

Любые события можно трактовать двояко: как краткосрочный результат краткосрочных действий неких лиц и как результат действия долгосрочных и исторических тенденций. Так, крушение коммунизма и распад СССР можно считать следствием ого, что собрались в Пуще «три мудреца в одном тазу» и пустились в нем в «историческую грозу». Все просто. Но слишком просто, чтобы быть правдой.

С долгосрочной точки зрения – не с броделевского longue durée, а с точки зрения вековых тенденций – и сам коммунизм, и его конец были логичным и закономерным результатом процесса развития, саморазвертывания Русской Власти, двояко по своей сути, т. е. соединяющего две тенденции – увеличение численности ее носителей (привластных групп), или количественное увеличение биологической субстанции, с одной стороны, и уменьшение, истончение ее вещественной субстанции (той субстанции, которую номенклатура «потребляла»), с другой. В коммунизме обе эти тенденции достигли социального и вещественного передела, за которым начинаются как асоциализация и раздробление (приватизация) Власти (результат: большое число легально-внелегальных кусков и кусочков Власти), так и «сгущение» вещественной субстанции на одном краю общественного спектра и полное истончение – на другом.

Оба этих процесса, обе тенденции, не имеющие отношения к возникновению капитализма, а представляющие собой продукт разложения структуры Русской Власти, тесно связаны друг с другом и в этом единстве выступают как зеркальные, разрывно-преемственные по отношению к четырехсотлетним тенденциям (трещинам) Русской Власти, о которых мы сказали выше. Это не заговор, не случайность, не исторический кульбит (эволюция крупных систем действительно необратима), а жестокая логика развития Русской Системы, ее системообразующего ядра – Русской Власти, стремящейся в идеале охватить всю систему, но гибнущей, как только перейден определенный рубеж.

Аналогичнм образом обстоит дело с капиталом, охват которым всей мировой систем будет равносилен гибели капитализма. Капитал и Русская Власть, вообще, суть две формы – преимущественно временная и преимущественно пространственная – одного и того же христианского исторического субъекта, который начал свой разбег Великой Революцией – капиталистической (1517 – 1648) и самодержавной (1517 – 1649) – и, похоже, заканчивает его на наших глазах.

Так что же дальше с Россией, с Русской Системой, с Русской Властью?

На один вопрос – о перспективах нового закрепощения – можно дать скорее отрицательный, чем утвердительный ответ. Дело в том, что современной наукоемкое энтээровское производство не требует массовых эксплуатируемых групп, многочисленного эксплуатируемого населения. Поэтому речь идет не столько об эксплуатации и контроле (а следовательно, той или иной форме «закрепощения»), а о депривации, т. е. не о включении в систему, а об исключении из нее, отсечении от общественного пирога. Массовое закрепощение не нужно. Это одна сторона. Другая сторона заключается в том, что в ходе мирового и российского процесса приватизации власти широкомасштабный всеохватывающий контроль над населением (его образом мысли, его виртуальными путешествиями, человеческими контактами), особенно с учетом мировой компьютерной сети, едва ли возможен. Возможны «точечный» – в той или иной отдельно взятой области – контроль, «точечное» закрепощение, но это иное.

Возникает мир, отчасти напоминающий Русскую Систему, особенно в ее коммунистической фазе; но этот мир возникает не на чисто властной, а на сугубо производственной основе – причем не вещественной, а энерго-информационной. Ведь компьютеризация меняет власть и собственность, стирает грань между ними, равно как и между частной и публичной сферами.

Что касается дальнейших перспектив развития Русской Власти и Русской Системы, то здесь трудно прогнозировать. Русская Система развивалась параллельно с Капиталистической Системой. Каждому гегемону Капиталистической системы и создаваемой им мировой структуре соответствовала определенная структура Русской Системы и Власти: гегемонии Голландии – московское самодержавие; Великобритании – петербургское; США – коммунистический режим СССР. Россия-СССР сыграла решающую роль в «тридцатилетних» войнах за гегемонию в мировой экономике и политике: между Великобританией и Францией (1792 – 1815), между США и Германией (1914 – 1945); именно на ее территории располагались решающие театры военных действий, именно она своей людской массой и своим пространством «перетерла» Наполеона и Гитлера. Иными словами, Русская Система была четко вписана в мировую, а в XX в. к тому же выступала как антикапиталистическая система, как антисистема. Коммунистические идеи существовали много веков, но в качестве социальной системы коммунизм возник и развивался как антикапитализм (во многом и, разумеется, с определенной точки зрения) или капитализм со знаком «минус».

Дальнейшие судьбы России неразрывно связаны с судьбами мировой (капиталистической) системы. Проблема, однако, в том, что капитализм сам переживает системный кризис, находится – в терминах Ильи Пригожина – в точке бифуркации, т. е. такой точке, когда он имеет максимальную свободу выбора дальнейшего развития. Ныне вполне ясно проявилась тенденция трансформации системы в новую, гораздо менее эгалитарную и демократичную, более эксплуататорскую и депривирующую, чем сегодняшняя. И в самой России есть силы, работающие на эту тенденцию. Никто не может сейчас сказать, в каком направлении пойдет равнодействующая всех противоборствующих сторон позднего, зрелого капитализма, какой мир возникнет из него через 60 – 70 лет. В контексте темы этой статьи главный вопрос заключается в следующем: возможна ли в России Система с иным, чем Власть, субъектом, системообразующим элементом? И если да, то с каким?

2.3. Ахиезер. А. Хозяйственно-экономические реформы в России: как приблизиться к пониманию их природы?

Понятия:

Архаизация – возможная массовая реакция носителей традиционной, архаичной нравственности на попытки либерализации общества, на реформы; по своему потенциалу может превосходить силы, стоящие за реформами.

Вечевая нравственность – специфически российская форма традиционной нравственности в ее двух версиях: соборной и авторитарной.

Инверсионная логика – форма логики и обратно; ей свойственно стремление искать смыслы, не выходя за рамки ранее сложившихся культурных образований.

Медиационная логика – форма логики движения мысли в культуре, которой присущи выход за рамки сложившейся культуры, формирование новых смыслов срединной культуры.

Нравственный схематизм – совокупность, расклад нравственных идеалов в обществе, находящихся друг с другом в состоянии взаимопроникновения-взаимоотталкивания; обладает устойчивостью и на попытки произвести в нем сдвиг может отвечать массовыми усилиями сдвинуть его в противоположную сторону – например, ответить архаизацией на проведение либеральных реформ.

Партиципация – слияние субъекта с содержанием одного из полюсов дуальной оппозиции, например с утилитаризмом, противостоящим традиционализму, или с тотемом-вождем; противоположность отпадению.

Раскол – распад смыслового поля культуры, дезорганизующий способность к взаимопроникновению смыслов, гипертрофия взаимоотталкивания; проявляется в расколе между обществом и государством, народом и властью, в расколе культуры, общества, социума и т. д. Россия, в частности, расколота между традиционной и либерально-модернистской суперцивилизациями.

Суперцивилизации – культурные образования с качественно различной способностью воспроизводить себя, опираясь на ценности либо статичных отношений, неизменности (традиционная суперцивилизация), либо развитие, повышения эффективности деятельности (либеральная суперцивилизация).

Утилитарная нравственность – исторически промежуточная форма между традиционной (вечевой) и либерально-модернистской нравственностью; несет в себе потенциал частной инициативы.

…Верховная власть в России, начиная с Петра I и по сегодняшний день, много раз пыталась осуществить хозяйственно-экономические реформы, но в конечном итоге ни разу не достигала, по общему мнению, ожидаемого результата. Задачи, ради которых реформы бывали, задуманы, оставались нерешенными; более того, за ними, как правило, следовали контрреформы, нередко ухудшавшие ситуацию даже по сравнению с дореформенным временем. Например, такое радикальное преобразование, как отмена крепостного права, вызвало волну архаизации, возродившей в невиданных масштабах то же самое, по существу, явление – крепостничество – в форме военного коммунизма и сталинского тоталитаризма.

Столь парадоксальный итог реформирования поднимает ряд неизбежных вопросов:

Ø почему хозяйственно-экономическое развитие России в Новое время практически постоянно требовало реформ?

Ø почему инициатива реформ всегда исходила от высшей власти?

Ø почему за любой реформой следовал откат, который мог превосходить ее по своему энергетическому потенциалу?

Попытки объяснить все это недостаточной радикальностью реформ, о чем любили писать в советское время, не в ладу с фактами. Так, реформам Александра II по степени их радикальности не было аналогов в предшествующей истории.

С некоторых пор исследователи, в частности Александр Янов, сконцентрировали свое внимание на характерном для российского развития циклизме «реформа-контрреформа». Очевидно, что перед нами закономерность, природа которой еще не раскрыта.

Все это позволяет сделать вывод о практическом и теоретическом тупике российского реформаторства, для преодоления которого необходимо заново осмыслить исторический опыт реформ. Без этого вряд ли возможны и эффективные практические решения.

Теоретическое освоение проблемы циклизма наталкивается, однако, на отсутствие метода, который помог бы нащупать ее ядро, саму суть механизма, преобразующего энергию реформирования в движущую силу контрреформ. Выхода из этой ситуации не найти в рамках какой-то одной конкретной дисциплины. Так, экономическая наука здесь бессильна, поскольку в России фактически нет экономики в собственном смысле слова, во всяком случае, в качестве господствующей практики в народном хозяйстве. То, что у нас есть – это какая-то загадочная доэкономическая форма хозяйствования. Завершая свое капитальное исследование российских реформ XIX–XX веков, Виктор Рязанов пришел к выводу, что «наша экономика по сути дела остается неизвестной экономикой». Точно так же и историческая наука не раскрывает циклической природы реформ и контрреформ: она видит в провалах преобразований, прежде всего неудачи реформаторов, которые по какой-то непонятной причине всегда совершают роковые ошибки. Поэтому, как справедливо считает Рязанов, решение может быть только междисциплинарным, объединяющим усилия экономистов, историков, политологов, социологов и т. д.

Культурологические и социокультурные исследования позволяют понять: глубокий смысл хозяйственно-экономических реформ в России в том, чтобы компенсировать различными способами острую нехватку в массовой культуре ценностей, ориентированных на хозяйственно-экономическое развитие, на прогресс. И причина здесь одна: российское общество в своей исторической основе традиционно. Наследие давно ушедших времен и сегодня мощно влияет на сознание и поведение людей.

Кризис вечевой культуры. Что же представляет собой эта традиционная, или вечевая, культура в России? Устойчивость традиционализма в российском обществе обусловлена тем простым обстоятельством, что на протяжении (за малым исключением) всей отечественной истории в составе населения преобладало крестьянство. Еще в 1917 г. на его долю приходилось 85%. Численности жителей России. Да и среди горожан многие были связаны с сельским хозяйством. Так, с 1868 по 1897 г. число лиц, проживавших в городах, но принадлежавших к крестьянскому сословию, увеличилось в 4,6 раза. Исследования культуры горожанпоказывают, что «городское (по статистике) российское общество имеет в значительной степени аграрный менталитет. Приоритетность продовольственного самообеспечения, негативное восприятие социального неравенства и купли-продажи земли, подозрительное отношение к иностранцам – все это требует учета как (“ментальное ограничение вестернизации”). Налицо историческая слабость городской культуры, городского образа жизни, городских ценностей, очагов интеллектуализации, которые могли бы противостоять традиционализму. Российские города в отличие от западных возникали, прежде всего, на почве административных нужд, в ходе колонизации огромных пространств, потребовавшей создания сети городских центров для защиты новых территорий и управления ими.

Чтобы правильно понять суть традиционализма, нужно не только видеть численность российского крестьянства, но и знать особенности его исторического пути, специфику его культуры. Жизнь крестьянства исторически проходила в родовых общинах, которые затем эволюционировали в территориальные. Общинники никогда не знали индивидуальной частной собственности. Их образ жизни и повседневная хозяйственная деятельность протекали в соответствии с нормами и ценностями родового общинного сознания, под непосредственным контролем общинной организации, общинного вечевого управления, сформировавшихся еще в догосударственный период. Власть общины означала, по существу, крепостную зависимость крестьянина от локального сельского мира на основе архаичной культуры. И как бы не объясняли историки механизм возникновения государственного крепостничества, ясно, что в его социокультурном основании лежала экстраполяция локальных культурных и организационных догосударственных форм, растворявших в себе человеческую личность, на большое общество, государство. Крестьянин не мог покинуть общину, включая ее советскую модификацию – колхозы и совхозы, без ее разрешения. Столыпинская реформа начала века, позволившая ему выходить из общины с землей, в конечном счете, не увенчалась успехом, и власть сельского мира над личностью была в советское время восстановлена.

Существенная сторона архаичного традиционализма – негативное отношение к торговле, особенно к превращению ее в основное занятие, профессию. С древности до советских времен торговлей занимались, как правило, под прессом государства. Сначала торговали продуктами, насильственно изымаемыми князьями в форме дани. Позже крестьяне были вынуждены продавать, чтобы выплачивать налоги государству и денежный оброк помещикам. Павел Милюков выдвинул гипотезу, что вообще торговля в России исключительно результат давления власти. Не обязательно соглашаться с такой точкой зрения, но само ее появление симптоматично. Неудивительно, что в российском обществе торговля стала негативной ценностью- разновидностью грабежа и обмана. А это, в свою очередь, накладывало глубочайший отпечаток на ментальность и культуру россиян.

Важный элемент традиционализма – стремление крестьян жить в локальном мире, их тяга к автаркии, замкнутости, локализму вплоть до полного противопоставления себя большому обществу по принципу «мы – они».

Специфика российского архаичного традиционализма в том, что организационно это вечевая культура догосударственных локальных сообществ, базирующихся на эмоциональной форме связи, на инверсионном способе принятия решений и управления. Вечевой способ общения и соответствующее мышление возникают и начинают господствовать в сообществах, где все знают друг друга в лицо, где преобладает стремление воспроизводить мир, локальное сообщество и самого себя в соответствии с идеалом абсолютной неизменности, на основе представления о подчиненности человека и его социальной среды природным ритмам, отрицающим историческое время. Господство эмоциональной формы связи развивало в человеке потребность раствориться в целостности сообщества, подчинить свою волю внешнему тотему, партиципироваться к нему. В ядро вечевого идеала заложено стремление обеспечить выживаемость через партиципацию к космическим ритмам, к устоявшейся человеческой реальности, к уже готовым сакрализованным решениям. Другими словами, в основе догосударственного вечевого идеала лежал принцип, нацеливавший людей на выживаемость: любое сообщество, дабы сохранить себя, должно поддерживать в неизменном виде систему своих отношений, сложившуюся культуру как программу оправдавших себя решений и функций. Следовательно, выживаемость обеспечена, если человек способен менять свои отношения только в рамках строго фиксированного допустимого «шага», не выходящего за пределы заданного прошлым состояния гомеостаза.

Вечевой идеал теряет свою эффективность при возникновении большого общества, в котором господство эмоциональных связей становится все менее функциональным, а то и попросту невозможным. Эмоциональная основа не обладает потенциалом обеспечивать связанность большого общества. Последнее зиждется не на эмоциональных, а на носящих абстрактный характер отношениях между его членами. Само существование и тем более усложнение такого общества возможны только тогда, когда сформирована органическая связь между людьми, не знакомыми друг с другом, не знающими друг друга в лицо. Тем самым возникает потребность в общении на основе абстракций, письменных документов, законов, грамотности, открывающей путь для переписки, на основе формирования всеобщих идей.

Распад вечевой культуры. Вечевая культура ответила на усложнение, сопутствующее становлению большого общества и государства, распадом вечевого идеала на два вторичных – соборный и авторитарный, получивших свое развитие уже в условиях государственной жизни. Этот распад – важнейшее событие в истории культуры и традиционализма – происходил в соответствии с двойственным характером самого вечевого идеала. Субъект вечевой культуры – локальное архаичное догосударственное сообщество, патриархальная семья, которая может быть двух типов:

Ø отцовская, объединяемая властью отца – хозяина, тотема;

Ø братская, скрепляемая единством братьев, тоже тотемическим по своему характеру.

Тотем выступает в виде дуальной оппозиции «предводитель клана – весь людской коллектив в целом» . Благодаря этому большое общество, государство могут опереться на дуальную оппозицию, между полюсами которой – двумя формами вечевого идеала – открывается диапазон возможностей.

Соборный идеал имитировал отношения в братской семье, отношения братьев, способных «сдумавши» принимать общее решение. Это была попытка разрешить, казалось бы, неразрешимую проблему – использовать накопленный социокультурный потенциал воспроизводства сообществ на основе культуры локальных миров, перенося его на большое общество и государство. Уже в самой этой задаче заключен парадокс. Из-за своей архаичной природы соборный идеал противостоял интеллектуализации, развитию функциональных возможностей большого общества, т. е. его совершенствованию. Кроме того, этому идеалу присущ локализм, постоянно порождающий тенденцию к распаду большого общества на локальные миры.

Авторитарная версия вечевого идеала означала экстраполяцию власти патриархального отца как всеобщей нравственной основы на большое общество. Масштабы такой «семьи», раздутой до размеров государства, были столь велики, что это принципиально новое целое могло функционировать, лишь полагаясь на абстрактную логику интеллектуализации. Однако возможности такого развития были ограничены жесткими запретами традиционализма. Именно уходящий в глубокую древность вечевой идеал, приспособляемый для большого общества, служит основой авторитаризма, стремления сохранить авторитарную модель, удержать господство инверсионной логики.

Этот идеал черпал дополнительные силы в самих масштабах большого общества, стремящегося преодолеть ограниченность эмоциональных отношений через качественно новую, абстрактную форму связи – письменность, бюрократию, деньги, монотеистическую религию. Новые возможности открывались благодаря концентрации значительных ресурсов в руках высшей власти, употреблявшей их для создания мощных очагов противостояния опасностям, включая стихийные бедствия, для формирования центров развития, призванных найти качественно ответы на растущие угрозы, для заимствования опыта интенсивного развития других стран и т. д. Однако позитивный потенциал решений на авторитарной основе оказывался ограниченным и угрожал обернуться своей негативной стороной – подавлением творческих сил, все более необходимых по мере усложнения общества. Рано или поздно неизжитая вечевая природа соборности и авторитаризма вносила дезорганизацию в основы большого общества.

Авторитаризм запрограммирован на воспроизводство большого общества через некий абсолютный и неизменный идеал. Его преимущество, как и соборного, в способности мобилизовать значительные энергетические ресурсы общества, собрать относительно большое войско, большую дань, строить города, различные оборонительные, ирригационные, культовые и прочие сооружения, поддержать и организовать колонизацию и т. д. Все это наращивало – до определенных пределов – потенциал выживаемости.

Крах государственности как результат социокультурного сдвига. В свете исторического опыта России можно сделать вывод, что государственность, в конце концов, оказалась перед лицом кризиса государственной культуры, точнее, всех разновидностей экстраполированной на большое общество догосударственной культуры. Один из аспектов этого кризиса в том, что вечевой идеал во всех его версиях не содержал достаточного потенциала хозяйственного развития. Тем самым с какого-то момента правящая элита неизбежно оказывалась перед необходимостью реформ, в той или иной степени выходящей за рамки традиционализма. В полной мере об этом можно говорить со времен Петра I, когда государство столкнулось с громадным несоответствием между потребностями амбициозной империи и ее способностью обеспечить свой военный потенциал, который зависел от технического уровня и масштабов производства, от квалификации, образованности, деловой этики не только военных, но и численно разраставшегося чиновничества и производственного персонала. Продолжавшее оставаться традиционным петровское общество оказалось неспособно решить данную задачу, изменить тип развития страны, поднять ее на качественно новый уровень. Но попытки реформ все же заставили элиту признать существование такой проблемы, осознать важность образования, квалификации, науки и определенных духовных ценностей для народного хозяйства и государственного управления.

Катастрофическое поражение могучей, как казалось, империи в Крымской войне (1853–1856 гг.) раскрыло глубинные причины слабости общества и государства. Власть уловила источник опасности, таившийся в архаичных структурах, в рамках которых почти все население страны мыслило и действовало по канонам традиционализма. Особенность традиционных ценностей в том, что они не стимулировали людей лучше работать, больше производить, проявлять ответственность за положение дел в государстве. Реформы же нацеливали именно на такие перемены, вступая тем самым в противоречие с наследием традиционализма. Тот факт, что реформа 1861 г., призванная отменить крепостничество, была бессильна «отменить» традиционализм, его специфическую культуру и организационные формы, означает, что общество в своих глубинных социокультурных пластах продолжало сохранять мощный потенциал архаики. Власть сделала то, что было в ее силах – отменила крепостную зависимость крестьянина от помещика, от землевладельца. Но она не отменила и не могла отменить зависимость крестьянина от сельской общины, от патриархальной семьи, от традиционных ценностей и норм, господствовавших в личностной культуре крестьянина. Устранение лишь одного из проявлений крепостничества, притом не самого глубокого, не смогло помешать ему периодически выползать из других его «хранилищ», распространяясь на всю пирамиду общества до самой ее вершины. Реформа не стала непреодолимым барьером для активизации архаичных ценностей, для попыток вернуть общество к дореформенным порядкам.