Черных Е. Н. Символы древних культур 1 page

…Археологи установили, что с течением времени ритмы кардинальных культурных переломов, отделявших эпохи, ускорялись. Самые крупные из них: начало каменного века – эпоха, носящая название олдувайской, длилась 1,5–2 млн. лет, следующая за ней – ашельская – уже 600 тысяч лет, мустье или же средний палеолит – 25–30 тыс. Мезолит, или средний каменный век, охватывал 4-6 тыс. лет. С неолитической эпохой связывается резко выраженное развитие человеческих культур: неолит – от 5 до 2 тыс. лет, а век меди и бронзы – от 4 тыс. до 800–700лет. Начиная с эпохи ранней бронзы или середины 4 тысячелетия до н. э. вплоть до средневековья культуры разрушались почти одновременно и сменялись новыми. С первой половины второго тысячелетия до н. э. деструктивные явления периодически охватывали уже все культуры Евразии и Северной Африки. В памяти очевидцев эти периоды запечатлелись мрачным хаосом гибели и разрушений, длиться они могли достаточно долго – от двух до пяти столетий. Каждый из них оставлял глубокий шрам на теле человечества. В огне исчезали целые народа, города и государства. Но зарождались новые культуры и этносы.

Странный парадокс: культуры усложнялись, их организация становилась все более совершенной, но параллельно нарастала неустойчивость культур, ускорялся ритм их видоизменений. Может быть, основную роль играли природные условия? Однако резких климатических перемен тогда не наблюдалось. Логично предположить, что структура примитивных культур отличалась некоторыми особенностями, обеспечивающими их большую стабильность, но затем в них накапливались свойства, которые придавали им неравновесный характер.

Всякая культура созидалась этнической группой или же их совокупностью. Группы отличались только им присущими биолого-антропологическими и демографическими характеристиками. Сама же культура была способом существования общества. В анатомии любой культуры есть базовые факторы:

1. Материального производства.

2. Общественного сознания.

3. Общественной психологии.

4. Функциональной диферинциации.

5. Социальных организаций.

6. Информационно-комуникативная грань.

7. Нормативная.

С началом земледелия и скотоводства в руках общества оказывался регулярный прибавочный продукт, и это позволяло перейти на более высокий уровень. С ростом профессионализации и выделением верхушки общества резко возрастала эффективность производства. Об этом догадывались уже в глубокой древности.

2.2. Пивоваров Ю., Фурсов А. Руская Система и реформы

О влиянии татаро-монгольского нашествия, ордынского господства на Русь и русскую историю написано много, многое эмпирически зафиксировано верно. Однако главное все же ускользнуло: ордынское иго не просто радикально изменило властные отношения на Руси – оно выковало, вылипило принципиально нового, невиданного доселе в христианском мире субъекта-мутанта.

Дело в том, что в домонгольской Руси власть была рассредоточена между углами четырехугольника: князь – вече – боярство – церковь. При этом мы имеем цельную конструкцию, хотя в одних землях сильнее было боярство (Юг – Галицкая Русь), в других – вече (Новгород, Псков, Вятка), в третьих – князь (Северо-Восток – Владимирская Русь). Различным было и реальное влияние церкви (так, в Новгороде она была наряду с вече важнейшей опорой социального устройства). Однако ни в одном из случаев князь не был единственной властью – Властью с большой буквы, и ситуация в целом была похожа на европейскую. Как только Андрей Боголюбский, словно дейсвуя по принципу «власть – всё», решил подмять под себя бояр и народ, его отправили на тот свет: не было у князя той «массы насилия», которая позволила бы ему сломать «четырехугольник», превратив его в сингулярную точку Власти.

Проблему решила Орда. Именно ее появление обеспечило тем князьям, которе шли на службу ордынским князьям – Александру Невскому, а затем московсем Даниловичам, – ту «массу насилия», которая обесценивала властный потенциал боярства и веча. В начале XIV века слово «вечник» уже означало «бунтовщик», а бояре в рамках ордынской системы не столько боролись с князем, сколько выступали вместе с ним против других «князеборцев», а перед самим князем «окарачь ползли» (как он перед ханами и мурзами), превращаясь в холопов.

Опершись на Орду, Александр Невский конкретизировал принцип «власть – всё»: «власть – всё, население – ничто». Теперь людей можно было давить, резать им носы, уши, так как за будущим святым князем стояла Орда.

Следующий вклад в конкретизацию принципа «власть – всё» внес Дмитрий Донской. Его обычно рассматривают в череде великих собирателей и объединителей русской земли. Собиратель – да. Объединитель – нет. Стратегия собирания русских земель Дмитрием Ивановичем заключалась не в объединении, а, напротив, в углублении раскола между ними – прямо по-ленински: прежде чем объединяться, надо разъединиться. Поэтому-то Дмитрий и отказался принять митрополита Киприана, направленного из Константинополя стать общерусским митрополитом, то есть таким, которому подчинялись бы и епархии на территории Великого княжества Литовского. Дмитрию нужен был митрополит только для территории, подвластной ему, его власти, ему как Власти. Не территория важна, а подвластная, «уезженная» территория. Иными словами: «власть – все, территория – ничто» (или «власть первична, территория вторична»).

Своим принципом князь Дмитрий достроил триединый комплекс принципов Русской Власти: «Власть первична»; «Власть первична, население вторично»; «Власть первична, территория вторична». Представители всех структур Русской Власти будут руководствоваться этим триединым принципом, жертвуя, когда возникала необходимость, населением и территорией (Ленин, Сталин, Горбачев, Ельцин, если брать только коммунистический период). Население и тем более пространство – объект. Власть – субъект. Субъект вообще один. И это поразительно.

Христианский мир носит полисубъектный характер по определению. Субъектность вообще предполагает наличие двух и более сторон. В христианском мире, а Русь была его частью, субъектны индивиды, корпорации (цехи, университеты), города, монархи. Орда создала на Руси такую ситуацию, когда единственным субъектом стала Власть. Да еще церковь – по поручению Власти. Парадокс можно сформулировать так: моносубъект в христианском обществе. Или так: христианская власть Власт, стремящаяся к моносубъектности и отрицающая субъектность других социальных агентов. Но это парадокс лишь на первый взгляд. Субъектность такого моносубъекта иная, чем в полисубъектном мире. Русская Власть есть в известном смысле «преодоление», а не только редукция «нормальной» христианской полисубъектности. Результат этого преодоления – метафизический характер (природа) Русской Власти.

Однако в ордынском орднунге этот властный мутант был все же ограничен. Извне – Ордой, изнутри – самим фактом единства князя и боярства. Причем внутреннее ограничение опять-таки было обусловлено внешним – сплочением перед лицом Орды.. как только она пала, мутант прыгнул на Русь и стал для нее новой Ордой. Захватив русские земли и раздав их в виде поместий дворянам (раздача земель боярам, по сути, поставила бы их вровень с князем), князь, и в его лице Власть-моносубъект, получил слой, опираясь на который можно было избавиться от властного союза с боярством, а моносубъект мог отбросить многие коллективные черты. Этот процесс протекал мирно по нарастающей до середины 1560-х, пока не уперся в некую преграду, взять которую эволюционным, ненасильственным путем было невозможно. Власть оказалась перед дилеммой: либо ломать-менять себя, превращая во власть и допуская субъектность других социальных агентов, либо менять-ломать общество, поставив над ним репрессивно-карательный орган, установив диктатуру этого органа, этого аппарата и «перебрав людишек». Иван Грозный выбрал второй путь, который резко ускорил ход Великой самодержавной революции. Уже в нач. 1570-х гг. царский аппарат настолько подчинил себе все остальное, что потребность в опричнине отпала: чрезвычайка стала повседневной организацией, царским двором; опричные земли начали именоваться дворовыми. Главный результат опричнины в том, что государев двор превратился в единственно значимый аппарат, а воля царя – в единственный источник внутренней и внешней политики. Людовику XIV приписывают формулу «Государство – это я». Однако во Франции XVII в. было еще кое-что, кроме этого «я», – например, общество. Иван Грозный и его наследники по Русской Власти могли бы сказать: «Власть – это я».

Формирование самодержавия, превращавшего бояр и дворян в однородную служилую массу, логически вело к закрепощению крестьян (и населения вообще). Самодержавие же было условием реализации этого процесса. Возникнув, оно подтолкнуло социум именно в этом направлении. К 1649 г. дело было сделано: крестьян закрепостили службой дворянам. Но это закрепощение было элементом более широкой системы самодержавного контроля над обществом, включая дворян и посадских (т. е. горожан), по отношению к которым, как писал Сергей Князьков, закрепощение было проведено наиболее последовательно и полно (указ от 1658 г.). Тягло несли все, кроме Власти. Так Русская Власть создала и оформила систему, которую мы назвали Русской Системой. Ее элементы:

– Власть.

– Популяция, т. е. население, исторически имевшее, но утратившее субъектные характеристики; население, субъектность которого при нормальном функционировании Власти отрицается по определению.

– Лишний Человек. Он может быть как индивидуальным (часть дворян и интеллигенция в XIX – нач. XX вв.), так и коллективным (казачество в XVII в.). Лишний Человек – это те индивиды или группы, которые не «перемолоты» Властью и поэтому не стали ни ее органом, ни частью Популяции. Или же это люди, выломившиеся из Популяции и Власти, нередко в результате ее же, Власти, деятельности, целенаправленной или побочной.

Русская Система – это такой способ взаимодействия ее основных элементов, при котором Русская Власть – единственный социально значимый субъект. Если Русская Система есть способ контроля Русской Власти над русской жизнью, то Лишний Человек – это мера незавершенности системы, индикатор степени неперемолотости русской жизни Русской Системой и Властью. Процесс взаимодействия, с одной стороны, Русской Системы и Русской Власти, а с другой – Русской Системы и русской жизни (в которой Система далеко не все исчерпывает и охватывает, а в Системе не все Власть) и есть Русская История.

Разумеется, теоретическая схема, предложенная нами, не более чем рабочая гипотеза, нуждающаяся в проверке, разработке, уточнении. На наш взгляд, она полезна, поскольку позволяет увидеть в русской истории то, что в ней не видели или на что не обращали внимания. Например, как мы уже говорили, в Русской Системе все реализуется через Власть, даже протест против нее (о чем, помимо прочего, свидетельствует феномен самозванства). Система функционирует так, что Власть препятствует полному или даже сколько-нибудь существенному оформлению различных групп, прежде всего привластных. Но это означает, что Русская Власть и Система в целом блокируют то, что на Западе стало классовым оформлением общества и социальных отношений. Ни одна из привластных групп, не говоря уже о группах угнетенных, о низах, не превратилась в класс. Ближе всего к этому состоянию, по крайней мере внешней, подошло дворянство, но и оно не стало классом – Власть не допустила.

Если учесть, что развитие социального неравенства и эксплуатации на Руси запаздывало по сравнению с Западом, что даже XI – XII вв., как убедительно показал Игорь Фроянов, м имеем дело с обществом, которое Александр Неусыхин назвал бы «дофеодальным», т. е. поздневарварским, неклассовым (но только в отрицательном, а в положительном смысле, фиксирующем некое имманентное качество), то можно заключить, что накануне татаро-монгольского нашествия и установления ордынского ига Русь, выражаясь марксистским языком, не была классовым обществом.

Ордынская система, как мы уже отметили, сформировала основы Русской Власти как моносубъекта, функционирование которого требует не наличия, а отсутствия четко оформившихся классов – ему нужны турбулентные группы и рыхлые структуры. К тому же феномен Власти делает собственность функциональной, эпифеноменом, тогда как именно по поводу собственности и возникают классы.

Созданная Русской Властью Система тоже, естественно, не предполагала не только классов, но и четко оформленных групп по любому принципу, кроме властного. Таким образом, имманентная, положительная, эволюционная неклассовость (доклассовость) Руси оказалась дополнена и усилена исторической, системной неклассовостью (антиклассовостью) как отрицанием. В Русской Системе процессу превращения привластных органов в классы противостояла не только Власть, но и Популяция. В этом (но только в этом) смысле, как это ни неприятно и парадоксально, приходится признать: в России коммунизм как антикапитализм, т. е. как отрицание частной формы классовости, лег на благодатную неклассово-антиклассовую почву и с этой точки зрения стал ее наиболее адекватным историко-системным выражением. Не потому ли столь болезненными оказались для нас кризис и крушение коммунизма?

Теперь, после того как мы зафиксировали некую систему и ее структуру – связь элементов преимущественно в пространстве, обратимся ко времени, к динамике и к тому, что, развиваясь, в значительной мере определило нынешнюю ситуацию.

За последние четыреста – пятьсот лет в русской истории четырежды происходил Великий Передел – передел власти и вещественной субстанции: опричнина, реформы Петра I, большевистская революция, нынешняя Смута.

Каждому переделу предшествовал период относительного общественно-властного спокойствия и экономического благополучия (разумеется, по скудным русским меркам, по меркам социума, имманентно бедного вещественной субстанцией). Так, первые 30 – 40 лет XVI в. были отмечены экономическим ростом. 1670 – 1690 гг., несмотря на некоторые проблемы, никак нельзя назвать временем экономического неустроя. Хотя оценка периода 1890 – 1913 гг. обычно завышена, тем не менее экономический подъем налицо. Этот русский подъем был элементом мирового подъема: капиталистическая экономика взлетела на «повышательной волне» (1891/1896 – 1914/1920) третьего кондратьевского цикла (1891/1896 – 1945). Ну и, наконец, 1950 – 1970 гг. за эти тридцать лет, которые на западе называют «славным тридцатилетием» (les trentes glorieuses) и которые пришлись на «повышательную волну» (1945 – 1968/1973) четвертого кондратьевского цикла (1945 –?), реально улучшилась жизнь советского общества – правильно говорилось в документах партийных съездов и вступлениях первого секретаря, а затем генсека ЦК КПСС.

Итак, очередной исторический передел власти и собственности – властеимущества (имущество, собственность в России тесно связаны со службой, недаром Белинский называл русскую власть «корпорацией служилых воров») следовал за тридцати-сорокалетним периодом накопления вещественной субстанции, периодом «медленной жизни», как сказал бы литературный критик Игорь Дедков, которую и сметали передельщики, все эти хирурги и мастера Чрезвычайки: опричники, гвардейцы Петра, большевики, перестройщики-постперестройщики. А потом сметало и их.

Переделы сопровождались террором. В трех первых случаях террор был «государственный», шел сверху – Власть обладала монополией на террор. Последний передел тоже сопровождается террором, но не столько «вертикальным» и централизованным, сколько «горизонтальным» и децентрализованным, «приватизированным», так сказать, демократическим, т. е. соответствующим духу эпохи. Иными словами, если объем передельного насилия, прямого и косвенного, возможно, и не изменился, остался константой, то его характеристики потерпели изменение. Нынешняя власть утратила монополию на насилие, на террор, которые оказались приватизированы, причем, приватизация власти-насилия произошла раньше приватизации имущества («собственности») и стала необходимым условием, фундаментом последней. В этом кардинальное отличие нынешней русской власти от ее предшествующих форм, и это изменение может свидетельствовать о многом.

Далее. В течение последних пятисот лет русской истории Власть несколько раз создавала некие привластные органы, становившиеся в ее руках орудием контроля над населением и пространством. Эти «органы» суть боярство, дворянство, чиновничество XIX в. и, хочется сказать, номенклатура, но здесь ситуация сложнее, и о ней мы скажем особо.

Боярство и дворянство, будучи привластными органами. Не были носителями только метафизической Власти. Они обладали и вещественной субстанцией, собственностью, т. е. неким материально-имущественным бытием, совпадавшим с властным бытием по принципу «кругов Эйлера». Наличие у этих групп вещественно-субстанциональной массы позволяло им выступать в качестве, во-первых, своего рода переходника между «метафизической» Властью и «физическим» населением и пространством и тем самым выполнять контролирующие функции, несмотря на их незначительную (относительно населения) численность, и, во-вторых, своеобразного «Адрианова вала» между населением и властью. При этом в развитии (при)властных групп в России четко прослеживается тенденция: каждая новая группа была многочисленнее предыдущей, могильщиком которой она объективно становилась, и в тоже время беднее, обладала меньшей вещественной субстанцией, вещественно-субстанциальный вал между Властью и Популяцией постепенно истончался, и когда в начале XX в. он почти исчез, Власть и Популяция слились в кровавых исторических объятиях, в которых, как оказалось, Власть уничтожает себя же под видом Популяции, а Популяция наносит удары по самой себе под видом Власти. И так до 1945 г.

Власть обходилась со своими органами-группами по «принципу Тараса Бульбы»: «я тебя породила, я тебя и убью». По крайней мере, так произошло с боярством и дворянством. Разумеется, у этих слоев была и своя логика развития, которая тоже приводила их к упадку. Но мы подчеркиваем тоже, поскольку роль Власти в подрыве властных, общесоциальных позиций этих двух групп была активной и в решающие моменты главной. Мы подчеркиваем именно властное, общесоциальное как направление главного удара Власти. Так, меры опричнины, а затем, после ее формально-фиктивной отмены в 1572 г., государева двора – прежде всего «земельный террор», земельные конфискации – не привели (и это хорошо показал Александр Зимин) к значительному переделу землевладения в пользу дворянства: число княжеско-боярских земельных владений в XVII в. было не меньше, чем в XVI в. А вот во властном отношении боярство вступало в XVII век, в правление первого Романова, «зяблым упадшим деревом», как заметил современник. Ну а при втором Романове это уже «был разбитый класс со спутавшимися политическими понятиями, с разорванным правительственным преданием» (В. О. Ключевский). Опричнина, прав Даниил Альшиц, подорвала властные позиции боярства, причем настолько, что его ответный удар по Власти в Смуту, выразившийся и в самом факте Смуты, и в восшествии на престол двух боярских царей – Лжедмитрия I и Василий Шуйского, лишь затормозил, оттянул до середины XVII в. (Соборное уложение 1649 г.) окончательное решение боярского вопроса и окончательное оформление Власти в моносубъекта, но не более того. И решающую роль в этом сыграла опричнина – одновременно и эмбрион московского самодержавия и Русской Власти вообще, и модель, руководство к действию последующих структур Русской Власти.

Георгий Федотов назвал опричнину демократизацией господствующего класса. Мы бы сказали, господствующих групп, а слово «демократизация» поставили бы в кавычки. Опричнина была «демократизацией» в том смысле, что расшатала властные позиции боярства, утопила боярство в более широкой группе, как бы «опустила» его в эту группу, чему в немалой степени способствовала также конвергенция вотчинного и поместного землевладения.

Следующим «демократизатором» вступил Петр I. В его курс логически вписываются действия противников «затейки» верховников. После 1825 г. «демократизация» господствующих групп вообще вышла за их рамки, подключив к этим группам мещан-разночинцев (в этом смысле Николай I по-своему реализовывал программу Павла Пестеля). Ну а большевики довели линию «демократизации» господствующих групп до логического конца, распространив ее на общество в целом и тем самым завершили процесс, начатый опричниной. Причем приход большевиков и наступление «России черного года» начинают просматриваться уже тогда, когда самодержавие, Русская Власть, действуя в соответствии со своей логикой и проводя «демократизации» господствующего «класса», входит при Николае I за рамки этого класса и получает в результате перспективу уже не «внутриклассовой», а «межклассовой» революции. Что и реализовывалось в 1917 г.

Еще одна регулярность. Каждый новый этап, цикл русской истории начинался как процесс вызревания новой структуры Власти в ходе Смуты, а затем закрепощения этой Властью населения, причем не только низов, но и верхов.

По верному замечанию Бориса Чичерина, в России власть (он пользовался термином «государство») создает сословия, закрепощая их, кристаллизуя, замораживая текучие элементы русской истории. Так, в 1649 г. они были тягловыми; это если не окончило Смуту (она окончилась раньше), то подвело под ней историческую черту. Однако московскому самодержавию недоставало своих средств для подмораживания-закрепощения, не хватало объема и мощи насилия и репрессивной организации: раскол, Стенька Разин и стрельцы демонстрировали это со все большей властной прямотой и наглядностью. Объем и мощь насилия дал Петр I. Однако против его «партии» со временем выступил вновь сотворенный привластный, служебно-служилый орган власти – дворянство. К тому же Власть должна была избавиться от хватки на своем горле очередной русской Чрезвычайки – гвардии, а потому решила опереться на дворянство в целом, отпустив его 18 февраля 1762 г. манифестом о вольности дворянской, позволив ему не служить и сделав его привилегированным сословием.

На следующий день, 19 февраля, но через 99 лет, в 1861 г., Власть отпустила крестьян. И уже в 1860 – 187 гг. журналисты, писатели, просто внимательные наблюдатели заговорили о новой Смуте, как мы полагаем, вполне оправданно. Смута окончилась в 1929-м новым закрепощением, причем не только крестьян, но и всего общества, включая номенклатуру. Затем, в 1953 – 1956 гг., была раскрепощена номенклатура; в середине 1980-х отпустили население. И вот она, новая Смута!

Иными словами и несколько (осознанно) упрощая, Русская Власть и Русская Система развиваются в циклическом ритме: замораживание – потепление, сжатие – расширение, закрепощение – освобождение. Каждый новый цикл начинается со сжатия-закрепощения Властью общества, а заканчивается освобождением и Смутой, что мы сейчас и переживаем. Значит ли это, что логически Россию ожидает новое закрепощение? Над ответом на этот вопрос мы поразмышляем в конце статьи, а сейчас вернемся в 1762 г. и рассмотрим некоторые другие сюжеты.

С издания «Манифеста о вольности дворянства» прошло всего лишь тридцать пять лет, и Павел I, повинуясь инстинкту Русской Власти, начал выправлять ситуацию. Слишком сильный и независимй привластный орган, к тому же все более приближающийся по своим очертаниям к классовости (и тем самым, помимо прочего, косвенно подталкивающий самодержавие к государственности) не нужен Русской Власти. Дворянству была суждена судьба боярства, и могильщик нашелся – разночинный чиновник.

Попытка Павла I наскоком вернуть дворянство в служилое стойло окончилась удавкой на шее императора: ему противостояло уже привилегированное сословие, вкусившее свободы не служить, а не запуганные дворянчики, из которых Петр I лепил табелеранговых индивидов. Тем не менее направление было указано: властное ослабление дворянства при поддержке его экономических позиций, но в тоже время решение крестьянского вопроса.

После декабря 1825 г. самодержавие еще более ужесточает властный прессинг по отношению к дворянству, широко открывая двери во властные органы перед разночинцами. К середине XIX в. и экономические позиции дворянства оказались ослабленными настолько, что стало возможно освободить крепостных (в 1859 г. 66% частновладельческих крепостных были заложены помещиками государству).

Новой привласной группой во второй половине XIX в. становится чиновничество («чернильное дворянство», по Герцену), мало и слабо связанное с собственностью на «вещественные факторы производства», на вещественную субстанцию. Так сказать, привластный салариат. В этом его сила в глазах Власти. Но в этом и его слабость для Власти: ему нечего или почти нечего защищать в плане вещественной субстанции – только позиции, статус и образ жизни. Конечно, и это немало, и за это можно не только кому-то «пасть порвать», но и жизнь свою положить. И все же. Отделенность (или почти отделенность) или преимущественно косвенная связь с вещественной субстанцией делали позицию пореформенного чиновничества специфической, придавали ей неизъяснимую легкость социального бытия, тем более, что чиновников было много, а вещественной субстанции мало. В то же время профессия, служба еще не до конца оторвались от субстанции, порождая некое двойственное состояние. Налицо было противоречие, которое, однако, из-за своей слабости, нечеткости не могло разрешиться, так сказать, эволюционным путем.

А рядом тем временем формировалась, «тихомолком расцветая», профессиональная служебно-служилая, но уже не привластная, а антивластная (т. е. властная со знаком «минус», альтернативно-властная) группа профессиональных революционеров. И когда Власть в конец ослабла, к власти пришли они, та самая необольшевистская «ленинская гвардия», выпестованная по рецептам ленинской «Что делать?». И хотя двадцать лет спустя гвардейцев Владимира III русской истории уничтожили – аккурат к двадцатилетию Октября, а прах развеялся над полями, если память не изменяет, совхоз имени Ленина и 20-летия Октября, дело было сделано: старый режим отправили на свалку истории, а новые антисобственнические чиновники заложили фундамент новой системы.

Произошло это между декабрем 1917 г., когда были введены первые пайки, и апрелем 1923-го, когда на XII съезде РКП(б) бло принято решение распространить деятельность созданных в 1920 г. при ЦК и губкомах РКП(б) учетно-распределительных отделов на все отрасли управления – советскую и хозяйственную. О необходимости этого шага сказал Сталин. Так возникла номенклатура. Так при Сталине и со Сталиным реализовывалась многовековая заветная мечта Русской Власти – то, о чем мечтали в середине XVI в. Ермолай-Еразм и Иван Грозный.

Как известно, псковский монах Ермолай-Еразм предлагал жесткую централизацию вплоть до полной этатизации, «огосударствления» дворянства: жизнь в городах, получение в централизованном порядке продуктов (паек!). И хотя в России середины XVI в. это сделать не удалось (удалось несколько десятилетий спустя в Японии сёгунам Токугава и поддержавшим их дайме, посадившим самураев на рисовый паек), мечта оставалась. И была некая тенденция, соответствовавшая этой мечте, а именно долгосрочное и постепенное истончение слоя, субстрата вещественной субстанции, «собственности» у господствующих групп русского общества.

Кстати, здесь вполне уместно сказать несколько слов о проблеме вещественной субстанции в Русской Системы. Ее «избыток» всегда ведет к кризису, к опасности для системной жизнедеятельности. Время от времени, особенно ощутимо это было в пореформенной период нашей истории (после 1861 г.), такой избыток возникал. В начале XX столетия он даже поставил под вопрос дальнейшее существование Русской Системы. В таком контексте вступление России в мировую войну было чуть ли не единственным способом сохранения и самосохранения Русской Системы.

Сейчас многие с горечью вздыхают: если бы не эта несчастная война, Россия построила бы у себя нормальное современное общество! И подтверждают это многочисленными авторитетными расчетами. Но тогда, в прологе века, пробил час гибели не Русской Системы, а лишь одной из ее исторических структур – Самодержавия. На сцену собирались выйти новые актеры (те самые профессиональные революционеры), вскормленные в недрах Русской Системы и готовые ради ее сохранения («объективно» готовые, «субъективно» они думали о другом) поступиться и пространством, и временем. И они спасли Русскую Систему, посадив ее на диету. Ведь Россия, как заметили вдающийся реакционер граф Дмитрий Толстой, объелась реформами – либеральными, капиталистическими, способствующими увеличению вещественной субстанции.

С этой точки зрения мировая война; русский «военный коммунизм», выросший из нее и призванный перераспределять скудную вещественную субстанцию; русская революция, выступившая под марксистскими знаменами и всей своей сутью враждебная Марксову учению, были не неким странным вывертом истории («умом Россию не понять»), а тем историческим шансом, который – не исключено, в последний раз – выпал Русской Системе. И она, внешне разбившись в пух и прах, внутренне преобразилась и через пару десятков лет явилась urbi et orbi в сиянии брони своих быстрых танков.

Таким образом, условием нормального существования Русской Систем необходимо признать наличие точной пропорции, равновесия между объемом вещественной субстанции и способностью самой Системы к ее перемолоту-переделу. Преодоление скудости вещественной субстанции создание некоторого его избытка, с одной стороны, и возникновение его дефицита этой субстанции в особо крупных размерах, с другой – подрывают основы Системы. То есть и в скудости необходима мера – мера Русской Системы. Gum grano salis – это такой же «закон» Русской Системы, как у марксистов закон о соответствии производственных отношений уровню производительных сил.

Столыпин, исторически продолжая дело людей эпохи «великих реформ», дело Витте, нарушил эту пропорцию, это равновесие. Точнее, его политика способствовала усилению тех процессов в русском обществе, которые работали против фундаментального «закона» Русской Системы. И она завалилась. А вместе с ней рухнула Россия. Так, видимо, крепко они срослись друг с другом (кстати, «Русская Система» и есть сокращенное «Россия»; в «Русской Системе» нет только буквы «с»; не случайно, наверное, после падения «Русской Системы» от «России» остается лишь «0» – «ноль»). Здесь-то и лежит главный болевой нерв: как проводить реформы в России, если преодоление Русской Системы ведет к развалу страны, смуте, хаосу?