Из экскурсов в прошлое состоящая

Затмилась перед ним природа.

Прости, священная свобода!

Он раб.

А. С. Пушкин

Дитмар фон Раух, лагенар Нидерталь, удалился озабоченный. Он чтил отца своего, ландлагенара Рюдигера, сводного брата Йоргена любил как родного и очень досадовал, что эти двое никогда не ладили.

Так повелось издавна.

Дитмар хорошо помнил тот хмурый ноябрьский вечер, когда Йорген появился в их доме.

Еще не началась война с ночными тварями, и даже маленькие дети могли гулять по двору до темноты, поэтому он первым заметил пришельцев из окошка бойницы (залезать и глазеть в которое ему, к слову, запрещалось – чтобы не вывалился). Две высокие фигуры в рогатых нифлунгских плащах быстро приближались к воротам их замка по мосту, несмотря на поздний час не разведенному на ночь. Нифлунгам приходилось бывать в доме отца, но на этот раз Дитмар словно почуял что‑то необычное в их появлении. Он отбросил любимую палочку‑лошадку и опрометью кинулся не к нянькам даже – прямиком к отцу, которого в другом, более рядовом случае ни за что не решился бы побеспокоить. Он бежал – а вслед неслись глухие удары дверного молота. И страшно было почему‑то, будто гонится кто‑то, вот‑вот схватит…

Выслушать сына отец не пожелал, отослал прочь, а когда минутами позже к нему явился с докладом привратник, с недовольным ворчанием пошел навстречу незваным гостям, Дитмар незаметно увязался следом, подглядел, подслушал, что было там, у ворот.

– Кто такие? Чего надо?! – бросил отец резко, в последнее время он был не в духе, и Дитмару от него доставалось, и слугам, все старались держаться подальше.

Но пришельцев его тон не смутил, они и сами умели огрызаться.

– Тебе, человек, необязательно знать, кто мы! – неприятно усмехнулся один, хищно растягивая тонкие губы. – Твое дело – вот! – Он распахнул плащ.

Там, под плащом, шевелилось что‑то маленькое, живое. В сгустившихся сумерках видно было плохо, Дитмар вытянул шею от любопытства и чуть не вывалился из своего укрытия за башенкой.

– Забирай, человек! Это твой сын. Веннер эн Арра его имя. Матери он надоел, придется тебе, человек, исполнять отцовский долг. Пусть растет у тебя… Кусачий, зараза! – Нифлунг энергично тряхнул когтистыми пальцами.

Не дав отцу опомниться, он сунул ему свою ношу, круто развернулся и зашагал прочь.

Отец что‑то заорал вослед, держа ребенка за шиворот и размахивая им в воздухе, но поздно – пришельцы канули во тьму.

Так Йорген – ландлагенар фон Раух сразу же дал новообретенному отпрыску человеческое имя – вошел в их жизнь. И несмотря на его хищный нрав, Дитмар был даже рад появлению маленького брата. Хоть какое‑то разнообразие в непроходимой скуке жизни, хоть кто‑то мог скрасить его одиночество.

Матери у Дитмара считай что не было никогда. Говорили, померла родами. Но он знал, слышал от перепившего отцова оруженосца Фольца – не померла вовсе, а сбежала с каким‑то заезжим менестрелем, потому что замуж за отца была отдана не по любви, а по родительскому обету, против своей воли. Первенца ее растили няньки. Все они, как на подбор, усердием не отличались, и маленький Дитмар большей частью был предоставлен самому себе. Отцу, тогда еще очень молодому, до него тоже было мало дела, находились заботы поважнее, да и не мужское это занятие – возиться с малыми детьми. Наверное, он все же любил сына, как‑то по‑своему, но выразить чувства не умел.

Все изменила война, а до нее Дитмар рос заброшенным и диковатым, хоть и носил гордое имя фон Раух, но мало чем отличался от простых дворовых мальчишек, с которыми и рад был бы свести дружбу, да запрещалось под страхом великой порки.

А Йоргена первое время как брата не воспринимал, он казался ему кем‑то вроде злобной зверушки, только что принесенной из леса. Говорить по‑человечьи Йорген не умел (скорее в силу возраста, а не воспитания), да и не походил на человека вовсе. «Вылитый нифлунг, по виду и не догадаешься, что полукровка! – судачили няньки. Прибавилось им, бедным, работы! – Кормить и то страшно, – жаловались, – того гляди, палец оттяпает!» И хихикали, воображая, что их никто не слышит: «Весь в папашу уродился норовом‑то, даром что мать другой породы!»

Так было сначала, но время делало свое дело. Года не прошло, как Йорген перестал прятаться по темным углам и беззвучно плакать сутки напролет, яростно ломать игрушки, которые из интереса подсовывал ему Дитмар, и царапаться в руках нянек. Он выучил человеческие слова, даже те, что детям знать не следовало вовсе (это уж кое‑кто нарочно позаботился), и стал вполне приличным младшим братом. «Не хуже, чем у людей!» – гордился старший, покусанный, поцарапанный, но вполне довольный новой жизнью.

Дрались они, как водится между братьями, часто, по всяким пустякам. Дитмар всегда побеждал и считал это в порядке вещей – он же старший! Но однажды…

Если вы не хотите, чтобы мальчишки чего‑то натворили, не надо им этого запрещать. Трудно сказать, что именно подвигло ландлагенара Норвальда, дотоле весьма далекого от домашнего хозяйства, однажды призвать сыновей и торжественно, строго‑настрого наказать им ни под каким видом не лазить в большую кладовую, ту, что сразу за поварней. Прежде им такое и в голову не приходило – чего они там забыли? Чем‑чем, а едой в отчем замке дети в ту мирную пору обделены не были, еще и уговаривать за столом случалось, дескать, ешь скорее, не то какой из тебя воин вырастет! Но после отцовского предупреждения, конечно, полезли! Из любопытства: что там такое тайное сокрыто?! Йорген позади, а Дитмар, как старший, впереди… Шагнул в темноту, споткнулся, полетел. Рухнул во что‑то гадкое, скользкое, мокрое и колючее… Корзина с тремя сотнями яиц стояла на полу в темной кладовой – ландлагенар задумал устроить пир в честь новой возлюбленной (будущей матери Фруте). Понято, что от них осталось после эффектного приземления старшего отпрыска благородной фамилии!

Перепачканного желтком, облепленного скорлупой, опозоренного навеки Дитмара старший повар за ухо поволок к отцу – на расправу. Йорген увязался следом, он давно взял за привычку всюду хвостом ходить за старшим братом.

Ландлагенар был в ярости! До нового сбора оброка еще две недели, последние деньги ушли на покупку верховых лошадей гартской породы – никакой возможности восполнить ущерб! А он‑то задумал удивить гостей новомодным ледяным лакомством, рецепт которого совсем недавно вызнал один из его поваров, напоив до полусмерти кашевара, состоявшего при богатом обозе восточных торговцев (тех самых, что торговали промеж всего прочего гартскими скакунами). И если прежде Рюдигер фон Раух, ландлагенар Норвальд относился к воспитанию сыновей без должного внимания, лупил только для порядка, не всерьез, то теперь ярость взяла верх над родительской любовью и легкомыслием молодости. Тяжела была отцова рука, страшна двухвостая ланкерская плеть. Досталось бы Дитмару, ох досталось бы!

Свистнули в воздухе узкие кожаные ремни. Хлестнули по телу, разрывая плотную домотканую холстину рубашки и кожу на спине. Дитмар взвизгнул, сжался в ожидании нового удара… Но его не было. Йорген висел на руке отца, впившись в нее всеми зубами и когтями, струйками стекала на пол кровь. Ландлагенар орал от боли – и не только, он был перепуган не на шутку, он тряс рукой, стараясь освободиться, тянул сына за шиворот, потом принялся колотить куда попало – бесполезно. Тот не ослаблял хватки, вгрызался все глубже. Трудно сказать, чем кончилось бы дело, кто кого убил бы, не подоспей Дитмар на выручку. Как удалось ему отодрать младшего брата от его жертвы – он потом не мог вспомнить. Вроде бы кричал что‑то, тянул, уговаривал… Разнял, слава Девам Небесным. Но отношения между ландлагенаром и вторым его сыном с тех пор оставались, мягко говоря, натянутыми.

Все изменилось с приходом в дом третьей жены отца. Это была удивительно добрая и мудрая женщина. Не знавшие материнской ласки братья привязались к ней как к родной. Она же не уставала внушать буйному своему супругу и подчеркивать при каждой возможности: все его мальчики одинаково хорошие и милые, все трое заслуживают любви в равной мере. И надо же – убедила! Воистину вода камень точит!

Вряд ли в ее положении на подобное великодушие способна была бы женщина‑человек. Та наверняка приложила бы все усилия, чтобы извести старших пасынков и сделать наследником собственного сына – история знает множество подобных примеров. К счастью, любил ландлагенар Рюдигер разнообразие! Третья жена его, леди Айлели, принадлежала роду светлых альвов, а у тех, как известно, совершенно иная система ценностей, нежели у людей или нифлунгов, и меркантильная сторона жизни их мало тревожит. В отличие от стороны духовной.

Именно усилиями доброй мачехи братья Дитмар и Йорген овладели таким множеством наук и искусств, что стеснялись признаваться в этом на людях из опасения, что приятели станут дразнить их «писарями». Притом Дитмар больше преуспел в изящных искусствах: слагал милые вирши, музицировал и танцевал не хуже настоящего альва, тем самым снискав себе славу при дворе. Как обстояли дела с танцами у брата его, мы уже упоминали. Когда же тот пытался (не по своей воле, понятно, сзади отец с плетью стоял) музицировать – бедная, чувствительная Айлели плакала. С рисованием дело обстояло лучше, при желании (крайне редко возникающем) Йорген мог изобразить неплохой пейзаж или батальную сцену. Единственное, не удавалось ему передать портретное сходство. Чей бы образ ни собирался он запечатлеть – юной ли девы, престарелой матроны либо благородного кавалера, – результат оказывался неизменен и с листа на горе‑рисовальщика глядела туповатая, сонная физиономия младшего конюха Фроша. Зато науки давались Йоргену гораздо легче, чем старшему брату. Однако наставница не видела в том особой его заслуги и объясняла успехи пасынка природной склонностью, унаследованной от матери‑нифлунги, но отнюдь не усердием и прилежанием.

К слову, родной ее сын, пятнадцатилетний Фруте, богентрегер Райтвис, намного превосходя Дитмара в искусствах и почти не отставая от Йоргена в науках, оказался совершенно непригоден к воинскому делу. Ландлагенар Рюдигер был тем весьма удручен. Любящие братья всеми силами пытались исправить положение: всякий раз наезжая в родительский замок, гоняли мальчишку до посинения, как последнего новобранца. Бедный Фруте старался изо всех сил, не отлынивал, не роптал, но, увы, был неисправим. И что удивительно, мать его это нисколько не печалило! Право, странный они народ – светлые альвы! Но говорить об этом вслух не стоит, дабы не навлечь на себя гнев королевского правосудия.

Иной раз Дитмар втайне задумывался: не права ли народная молва, согласно которой светлые альвы – все до единого – управляют тайными силами не хуже ученых магов и колдунов? Как иначе, если не чарами, можно объяснить то огромное влияние, что оказывала нежная, тихая и робкая Айлели на своего неукротимо‑буйного и своенравного супруга? Взять того же Йоргена. До последнего своего брака ландлагенар Рюдигер в лучшем случае не замечал второго сына вовсе, в худшем – разговаривал с ним на языке поясного ремня и конской плети, которую выпускал из рук разве что за столом. Леди Айлели сумела повернуть дело так, что супруг ее стал для Йоргена настоящим отцом, искренне желающим сыну добра.

Одна беда – представления о добре у отца с сыном всякий раз оказывались диаметрально противоположными. Поэтому избежать стычек все равно не удавалось. И Йорген как‑то признался брату, что, наверное, было бы лучше, если в их отношениях с отцом все оставалось по‑старому. Лично ему было бы проще жить. Гораздо легче порвать навсегда с человеком, которому ты ненавистен или хотя бы безразличен, чем с тем, кто тебя любит.

– Ты что, серьезно намерен порвать с отцом?! – испугался тогда Дитмар.

– Нет, конечно! – сердито ответил Йорген. – Это я так, к слову.

И все‑таки у старшего брата с тех пор было неспокойно на душе, опасался, как бы слово однажды не переросло в дело. И предстоящий скандал из‑за женитьбы мог это дело очень даже ускорить.

Вот почему, танцуя вечером на балу (королевские балы редко ограничиваются одним днем), лагенар Дитмар фон Раух был, против своего обыкновения, так тих и скучен. Он обдумывал предстоящий разговор с отцом, который решил начать со слов: «Ответь мне, почтенный отец, почему ты ждешь от моего брата Йоргена послушания в том вопросе, в котором сам не слушал никого?»

Ланцтрегера Йоргена, в отличие от старшего брата, известие об отцовых намерениях отнюдь не смутило. Следовать им он не собирался из принципа, пусть даже невеста оказалась бы первой красавицей королевства. Вот если бы он сам ее выбрал – тогда другой разговор. Но позволить другому человеку, пусть даже близкому, вмешиваться в столь личные сферы его жизни – нет, нет и нет! Не бывать тому! Да и на красоту невесты, к слову, рассчитывать не приходится: будь она хороша собой, родственникам не было бы нужды завлекать женихов богатым приданым и титулами…

Отец, конечно, будет в бешенстве. И содержания, и без того давно урезанного, лишит вовсе, придется довольствоваться скромным жалованьем за службу. Наплевать! Пусть некоторые кривятся, но он, Йорген фон Раух, любит казарменную еду. Каприз у него такой.

И есть еще Дитмар, любящий и заботливый. Даже если он вдруг не сумеет урезонить отца, то впасть в нищету младшему брату точно не позволит. В общем, переживать не о чем, можно заняться вещами более интересными. К примеру, выяснить наконец, кто таков появившийся у него раб, и решить, что делать с ним дальше.

Раб сидел в своем углу с видом угрюмым и подавленным, обхватив руками согнутые колени, уронив голову на грудь. Еще никогда в жизни не было ему так скверно.

Через многие унижения довелось ему пройти в последнее время. Разбойники, хохоча, срывали с него одежды. Торговцы лезли грязными пальцами в рот проверять состояние зубов. Надсмотрщики подстегивали плетками, как скотину, чтобы пошевеливался. На хаалльском рынке к нему приценялся покупатель‑извращенец – чудом спасся, догадавшись изобразить падучую болезнь, за что был потом бит нещадно в кровь… Казалось бы, куда хуже? Оказалось – есть куда.

В памяти до боли ярко всплывали картины далекого безмятежного детства. Виделась мать, молодая, идет она по улице в тунике дорогого шелка, но скромного покроя: закрыты колени и локти, волосы убраны под накидкой. Почтенная матрона, благочестивая супруга государственного судии, пример для всего города. И она же – в их доме. Лежит в ароматной мраморной ванне, совершенно нагая, а рядом – два раба‑северянина с белыми опахалами…

Другой эпизод. Мать ведет его за руку по улице… Куда идут, зачем? Этого он не знает, и это ему неинтересно, его заботит иное: возникла нужда, требующая полного уединения. Всего несколько дней назад он поступил бы просто и естественно. Но как раз накануне его призвал отец и торжественно объявил, что он не младенец отныне и, помимо прочих обязательств, накладываемых возрастом, должен скрывать свои природные потребности от посторонних глаз.

Тогда он был в восторге от отцовских слов, но теперь впал в полнейшую растерянность. С одной стороны, нужда одолевала все сильнее, и он понимал, что не вытерпит. С другой – хоть и была пустынной та улица, никак не удавалось улучить момент, чтобы поблизости, в поле зрения, не оказалось вообще никого. Не зная, как поступить, он со слезами пожаловался матери.

– Зачем так переживать, сын мой? – удивилась она. – Принеси себе облегчение прямо сейчас.

– Но как же, матушка? – со слезами прохныкал он. – Вон человек идет… И там тоже! Они меня увидят! Отец будет сердит!

– Ах, глупый мой маленький сын! – рассмеялась мать с умилением. – Разве это люди? Это же просто рабы! Рабов не надо замечать. Ты же не станешь стесняться кошечки, или собачки, или ослика на улице?..

Сегодня он впервые почувствовал себя рабом. Раньше это было лишь слово. Его взяли в плен в бою, с ним обращались как с пленным – обирали, били, сажали на цепь, гнали в чужие земли, стерегли неусыпно, чтобы не сбежал… Он и подобные ему были постоянно в центре внимания. И пусть такого внимания не пожелаешь и врагу – человеческого достоинства он не был до конца лишен.

Эти же двое – новый владелец и его брат – воспринимали его именно как раба, в полном смысле этого ужасного слова. И вели себя соответственно. Они его не замечали. В его присутствии шел сугубо приватный разговор, будто и не было рядом незнакомого, постороннего человека, а так, собачка или ослик…

Многое, многое успел он пережить. Держался. Надеялся. Не позволял себя сломить. Но теперь ему хотелось одного – лечь и умереть.

Глава 4,

в которой Йоргену фон Рауху сначала долго не удается познакомиться с собственным рабом, а потом он попадает в очень большую неприятность (хотя это еще мягко сказано!)

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет.

А. С. Пушкин

О том, что человек в углу смертельно оскорблен их поведением, Йорген фон Раух даже не подозревал. А если бы знал – трудно сказать, как бы себя повел. Возможно, продолжал бы игнорировать, уже нарочно: подумаешь, важная персона, вниманием его обошли! Но не исключено, что поспешил бы загладить вину, потому что на самом‑то деле зла рабу вовсе не желал и ничего дурного в виду не имел. Просто на момент разговора с братом был еще не вполне пробудившись и о присутствии постороннего как‑то не подумал.

Не догадываясь об истинных причинах подавленного состояния своего невольника, он приписал его удрученный вид голоду и первым делом спросил участливо:

– Эй, может, ты есть хочешь? Тебя накормили или этот паразит Вольфи сам все сожрал?

– Нет, – мертвым голосом откликнулся раб.

– Что «нет»? – не понял Йорген. – Не хочешь есть или не накормили?

– Я сыт.

– Уже легче, – обрадовался начинающий рабовладелец. И, оживив в памяти страницы знаменитого трактата Терция Карра «О домоустройстве», добавил назидательно: – Вообще‑то, по‑хорошему, ты должен всякий раз говорить мне «мой господин». В смысле «нет, мой господин», «я сыт, мой господин». Так полагается.

Он не ожидал, что замечание, с его точки зрения вполне невинное, возымеет столь бурный эффект. Человек, до сих пор сидевший неподвижно, безучастный, как живой мертвец, вдруг дернулся будто от удара, подался вперед всем телом, вскинул глаза и заговорил решительно и, пожалуй, слишком выспренно для своего незавидного положения:

– О северянин! Я знаю, что нахожусь всецело в твоей власти. Ты можешь сотворить со мной что твоей душе угодно. Можешь избить меня плетями, лишить пищи и сна, обременить непосильным трудом, убить собственной рукой или заставить умереть от страданий плоти и духа. Но я никогда, никогда, слышишь… – тут голос его некрасиво сорвался, – я даже под страхом смерти не назову своим господином никого, кроме родного моего отца, государственного судии, и его величества императора моей страны, которому присягнул на верность.

– Ну ладно, не называй, если для тебя это так принципиально, – пожал плечами ланцтрегер. Признаться, он был порядком озадачен столь нездоровой реакцией собеседника. – Стоит ли помирать из‑за такой малости?

Правду говорил торговец, неудачный ему достался раб. Нервный слишком. И чего ради связался? Только последние деньги зря выкинул…

– Тогда имя свое мне хотя бы скажи наконец! Это твоим жизненным принципам не противоречит?

Ха! Как бы не так!

– Мое имя умерло вместе с моей свободой! – последовал гордый ответ.

– Ну ты и зануда!!! Обалдеть! – присвистнул ланцтрегер едва ли не с восхищением.

Увы, не одна только светлая альва обучала его в детстве манерам. До нее имелся другой наставник, куда более успешный, – младший отцовский оруженосец Бирке. Бедная Айлели приложила немало усилий, чтобы искоренить его науку, но тщетно. В моменты разного рода душевных переживаний оба ее высокородных пасынка начинали вести себя «не лучше обозных маркитантов».

– …И как прикажешь к тебе обращаться?

– Как вам будет угодно! – надменно бросил раб и отвернулся.

Некоторое время в душе Йоргена фон Рауха боролись два противоречивых желания. Просто руки чесались – и это как нельзя лучше соответствовало бы духу и букве трактата «О домоустройстве» – встать и отходить наглого раба сапогом по голове, чтобы знал впредь, как подобает себя вести человеку его положения. И в то же время он был ему если не симпатичен, то по крайней мере интересен, досадно было начинать знакомство с побоев. Хотелось обойтись без них.

Второе желание победило. Оставив мысль о сапоге, Йорген заговорил примиряюще:

– Послушай. Я тебя понимаю: не хочешь позорить имя предков и все такое. Но ведь кроме родового есть у тебя личное имя? Его‑то ты можешь назвать? Или предлагаешь кличку тебе дать? Будто ты не человек, а бессловесная скотина?

Так уж повелось, что в доме ландлагенара Рюдигера фон Рауха слуг всегда нанимали и никогда не держали невольников. Поэтому тонкости общения с последними были Йоргену неведомы. Он и не подозревал, что слова его, казалось бы вполне дружелюбные, ударят в самое больное место. Нервы раба, измотанные до предела невзгодами и страданиями, не выдержали. Он уронил голову на колени и разрыдался глухо и страшно.

Это была форменная истерика, не дамская, с визгами, хохотом и всхлипами – мужчины плачут иначе, – но все равно истерика. Йорген знал, как это бывает: видел он и новобранцев на поле боя, и стражей на первом дежурстве, когда лезет ночная нечисть из всех щелей и кажется, нет от нее никакого спасения. А горше всего рыдают, проспавшись, мужики, обманом завербованные из дальних мест, по пьяному делу поставившие роковой крестик в бумагах. Плачет, воет человек, волосы на себе рвет, уже и рад бы остановиться – а не может справиться с собой. Значит, надо такому человеку помочь. И способ есть только один, душевными разговорами тут не обойдешься.

Йорген фон Раух поднялся наконец со своего ложа, подошел к страдальцу и пустил‑таки в ход сапог. Прямо по шее, с размаху.

Помогло!

Слезы на глазах раба высохли моментально. Ненависть вспыхнула в них: «Да, я перестал быть человеком, я стал бессловесной скотиной без имени и чести, и будьте прокляты вы все, приложившие руку к этому превращению!»

– Ну что, легче стало? – участливо поинтересовался Йорген. – А хочешь выпить? Смотри, что у меня есть! – Он с головой нырнул под свое ложе, из пыльных глубин извлек запечатанный терракотовый кувшинчик, южным своим видом живо напомнивший рабу его родные края. – Вот! Это тебе не пиво какое‑нибудь! Вино настоящее, из силонийских земель! Налью?

Раб молча кивнул. Проклятие так и не сорвалось с его губ. И новый владелец – взъерошенный, с клочьями паутины в волосах – вдруг перестал казаться воплощением всех земных зол. Ненависть ушла – осталась лишь усталость.

– Ну, за знакомство?

Раб согласно кивнул, медленно наполнил рот чудесным вином, терпким и сладостным, как воздух утраченной родины.

Ланцтрегер тоже отхлебнул из своей кружки, глиняной, грубой, для благородного напитка совершенно не подходящей. Проглотил, не поморщившись, но губы облизнул брезгливо, потому что вина на самом деле не любил, просто знал, чем можно соблазнить южанина, сделать ему приятное. Поставил кружку прямо на пол и объявил:

– Меня зовут Йорген фон Раух, ланцтрегер Эрцхольм. Ты уже слышал, наверное… – Задавать вопросы он больше не решался.

– Мое имя Кальпурций Тиилл, – глядя ему в глаза, назвался раб.

Вот так и состоялось это знакомство, об исторической важности которого не догадывалась пока ни одна живая душа…

Хорошо, что он умел владеть собой и скрывать эмоции. Хорошо, что именно в этот момент явился рассыльный с приказом, предписывающим начальникам гарнизонов Ночной и Дневной стражи срочно явиться во дворец. Задержись он на минуту – и упомянутое выше полезное умение могло Йоргену фон Рауху изменить. Не сдержался бы, расхохотался в голос – и вышло бы так неловко!

Очень уж забавным показалось ему имя нового знакомца. Такой представительный парень, с такими горделивыми манерами и трагической судьбой – и вдруг Кальпурций! Глупо звучит, рождает телячьи ассоциации[5]. «О чем только думала его мать, нарекая сына? – такой вопрос задал себе Йорген и сам же на него ответил: – Да уж конечно не о том, что сын ее окажется проданным в рабство на далекий Север! Силонийцы же его имя наверняка считают вполне благозвучным и благородным, за что же упрекать бедную женщину?»

– Я буду звать тебя Тиилл, не возражаешь? – спросил он у раба на прощанье. – Для северного слуха привычнее звучит… Я теперь не вернусь до завтрашнего утра, поесть тебе принесут. Вино, если хочешь, допей… Спать ложись на кровати, чего ей пустой стоять?.. Что еще? Да, вон там, в сундуке, книги, можешь пользоваться. – Соотечественнику он подобного предложения никогда не сделал бы из опасения показаться странным. Но уроженцы просвещенной Силонии – люди иного склада, для них чтение – это привычное удовольствие. – Главное, на виду не оставляй, прочитал – и спрятал. А то еще прослывем с тобой чернокнижниками!.. Ну, до встречи!

И снова Кальпурций остался один. И было это весьма отрадно, потому что давало возможность в тиши и покое обдумать собственное положение, оказавшееся не совсем таким, как представлялось вначале.

Ланцтрегер – так, кажется, звучал его титул? Йорген почему‑то обращался с ним не как с рабом (если не считать того удара сапогом по шее, положа руку на сердце вполне заслуженного), а как с желанным гостем. Почему такая любезность? Чего он от него хочет? Эти вопросы не давали Кальпурцию покоя, он отвык ждать от людей добра, во всем подозревал подвох. Долго перебирал в уме варианты, гадал, чем может быть полезен новому хозяину. Возможно, тот, проведав о высоком положении его отца, судии Вертиция Тиилла, решил вернуть ему сына за богатый выкуп? Или вознамерился просто перепродать подороже, предварительно откормив? Или, наслышанный о хитроумии и учености силонийцев, хочет воспользоваться этими его качествами в своих тайных целях?

Промучившись не один час и не найдя ответа, Кальпурций махнул рукой на неблагодарное занятие и решил воспользоваться любезным предложением насчет сундука. Открыл кованую крышку и… надолго забыл обо всем на свете. Целый год не держал он в руках книги – жестокое испытание для того, кто прежде и на день с нею не расставался. И не беда, что скромная библиотека северянина его вкусам не соответствовала, поскольку не содержала ни стихов, ни песен, ни античных трагедий. После годового перерыва он и за «Трактат о гадах простых и колдовских» был благодарен до слез. Пусть непривычная, а все‑таки пища для ума… Завалился на господское ложе, погрузился в описания саламандр, жаб и гифт, да так и провел полночи, ничего вокруг себя не замечая. А когда стала догорать последняя из оставленных ему свечей, не заметил, как заснул. И все эти жабы, гифты и прочая дрянь теснились смутными образами в его тревожном сне, томили и огорчали.

Но проспал Кальпурций недолго – вернулся с дежурства Йорген фон Раух, и вид у него был самый плачевный. Место пришлось незамедлительно освобождать.

Словно в отместку за недавнюю передышку в эту ночь твари спуску не давали. Примета такая есть, будто воды они не любят, будто смывает чистая природная вода злое колдовство. Отсюда и обычаи все: новорожденных от дурного глаза кропить, молодоженов из серебряного ведра окатывать, покойников обмывать… Переоценивают, пожалуй, ее чудесные свойства!

Дождь лил как из ведра, и не спасали от его ледяных струй даже хваленые кожаные плащи гамрского пошива – вода просачивалась сквозь швы. Дождь пропитал одежды, сделал их тяжелыми, будто старомодный турнирный доспех, который в наше время годится только для придворных забав. Дождь затек в сапоги и хлюпал в них при каждом шаге. Йоргену казалось, не было бы никакой разницы, заступи они на дежурство совершенно голыми – ни тепла, ни сухости одежда не давала. А еще казалось ему, что если и было раньше у него в крови черное колдовство, от матери‑нифлунги унаследованное, то сегодняшний дождь все смыл, сделал его чистым, аки Дева Небесная.

Так шагали они, мокрые, продрогшие и злые, квартал за кварталом, обходя посты. И снова разводящий ворчливо спрашивал своего начальника, какого шута ему под крышей не сидится. И если бы ланцтрегер фон Раух любил красивые слова, он ответил бы: грош цена тому командиру, что отказывается делить с подчиненными все тяготы службы. Недостоин он их преданности и верности. Только тот вправе посылать людей на страдания и смерть, кто сам готов идти с ними плечом к плечу до конца… Но красивых слов Йорген не любил, поэтому отвечал коротко: «Да пошел ты!»

А скоро и вовсе не до разговоров стало – полезли отовсюду целые полчища! И на дождь ночные твари ни малейшего внимания не обращали, будто не с чистых, святых небес вода лилась, а из поганых, гнилых болотищ. Одного гада бьешь – десяток приходит на смену. Какой породы, кто опаснее – разбираться некогда, знай коли, руби да режь.

…Это было нашествие, какого город дотоле не видывал. Весь гарнизон был поднят по тревоге. Не только Ночной – Дневной страже пришлось взяться за оружие в неурочный час (о чем позднее, когда все было кончено, ночные их сослуживцы вспоминали не без ехидства). Простые горожане, способные держать оружие в руках, и те вышли на улицы, чтобы защитить свои семьи. Потому что в дома рвалась голодная нечисть, за добычей вкусной и нежной! Шла волна за волной, будто подгонял ее кто‑то злой и могущественный… И ни за что не выстояли бы люди, разделила бы столица участь приграничного Лобурга, за одну ночь до последней живой души выжранного, если бы твари нападали сколь‑нибудь организованно, действовали сообща. К счастью, каждая из них была сама по себе, они, как обычно, и друг дружку норовили сцапать, если выпадала такая возможность. Йорген сам видел, как трое вервольфов потрошили шторба, а тот, уже лишившись внутренностей и ног, все старался дотянуться зубами до ближайшей звериной глотки. Напоследок, что ли, хотел хлебнуть, типа сытому помирать веселее? До того гнусная была сцена, что даже злорадства люди не ощутили – одно омерзение.

…А потом случилось то, отчего у чистокровных людей обычно появляется преждевременная седина в волосах.

Отбиваясь от двоих шторбов, Йорген краем глаза заметил, как третий повалил наземь юного, неопытного Вольфи и уже оскалил пасть над его беззащитным горлом. Йорген подскочил, развернувшись в прыжке, одним ударом снес вражью голову, и она скатилась, подпрыгивая, в сточную канаву, прямо в пасть какой‑то везучей гифте. Вольфи был спасен, и еще один шторб убит тем же безотказным приемом. Но последний, прежде чем быть заколотым в сердце, успел сделать свое черное дело. Едва расправившись со вторым противником, Йорген вдруг ощутил резкую боль. Это оставшаяся в живых тварь исхитрилась впиться ему в предплечье.

Он отскочил мгновенно, руку отдернул и шторба тут же прикончил, так что настоящего укуса не получилось. Но от самого локтя до запястья пролегла глубокая кровавая борозда, оставленная длинным, острым, как кинжал, верхним клыком.

А из переулка уже лезла другая нечисть, и некогда было врачевать раны. Да и какой смысл, если от вампирского укуса противоядие не придумано, и пострадавшему остаются только два утешения: надежда да молитва, если он, на свое счастье, верует в Небесных Дев. К слову, ланцтрегер фон Раух если и не отказывался верить в их существование категорически, то к числу сомневающихся принадлежал однозначно. И чем больше видел крови на земле, тем больше сомневался.

Уже под утро, когда одни твари попрятались, другие передохли, оттесненные от своих убежищ и застигнутые врасплох рассветом, старший разводящий Кнут спросил своего командира, с которым брел, перешагивая через трупы, в сторону казармы:

– Эй, а что это ты зеленый такой? Уж не ранен ли?

Отвечать Йоргену не хотелось. Совсем. Потому что знал, как воспримет эту новость старый боевой товарищ. Но и молчать нельзя, рано или поздно все равно придется сказать.

– Нет, – сказал он мрачно. – Хуже.

– То есть?!! – Обветренное до кирпичного цвета лицо разводящего вдруг стало белым. Он, конечно, знал ответ, но боялся поверить. – Что значит «хуже»?!!

Йорген усмехнулся:

– Укусили меня! Вот! – Он продемонстрировал руку.

– Вервольф? – жалобно, моляще вопросил Кнут. От укуса вервольфа иногда помогала повязка, смоченная отваром омелы и волчьего лыка, вовремя наложенная на рану.

– Шторб! – разочаровал его Йорген.

На разводящего страшно было смотреть.

Ланцтрегеру фон Рауху едва минуло семнадцать, когда пал в бою богентрегер Гаген фон Лакс, прежний начальник столичного гарнизона, и его величество ничего лучше не придумал, как поставить на его место «этого сопливого мальчишку с нечеловеческой мордой» – так, не страшась закона, поначалу именовал своего нового командира старший разводящий Кнут. Да, он ему однажды в запале прямо в глаза так и сказал, и не один на один – при всем строе: «Ты, сопливый мальчишка с нечеловеческой мордой, какое право имеешь мне, бывалому солдату, указывать, как караулы расставлять? Тебя еще мамаша понести не успела, а я их уже расставлял!» Все решили – тут и конец пришел Картену Кнуту. В лучшем случае будет бит за дерзость и разжалован, в худшем – может и на плаху пойти.

Но, к всеобщему удивлению, новый начальник не стал обижаться ни на «сопливого», ни на «морду», просто обругал разводящего в ответ «старым ослом, привыкшим воевать, как при короле Густаве учили». Упрек, конечно, был незаслуженным. Во времена Густава, прадеда нынешнего Видара, не только сам Кнут – отец его на свет еще не народился, это любой деревенский дурак должен понимать, не то что отпрыск благородного происхождения! Именно это он и собирался сказать юному ланцтрегеру, но, к своему счастью, не успел. Видно, ослабло действие той органической жидкости, что иногда ударяет людям в голову и делает поведение их, скажем так, неблагоразумным. Разводящий промолчал, юный фон Раух счел инцидент исчерпанным и больше о нем не вспоминал никогда. Но разводящий Кнут – не забыл. Потому что именно в тот день, успокоившись и осознав, какую беду мог на себя навлечь, полюбил нового начальника как родного сына. И потом, в бою уже, тот много раз доказывал, что любви этой достоин как никто другой… Вот почему в голове Картена Кнута вертелась теперь одна лишь отчаянная мысль: «Не уберег!!!» Он знал, каково это – терять сыновей.

– Да ладно тебе! Может, обойдется еще! – тормошил старого друга Йорген. – Смотри, укус неполноценный, слюны почти не попало. И я человек только наполовину, вдруг на нифлунгов вампирский яд не действует?.. Ну что ты меня прежде времени хоронишь? Давай заката дождемся!

Но Кнут был безутешен. От мысли, что ему – а кому же еще? – придется час за часом сидеть и наблюдать, не превращается ли его командир в ночную тварь, и, если чуда не произойдет и превращение состоится, собственноручно убить его ударом осины в сердце, – буквально ноги подкашивались! Не сможет он этого вынести! Легче самому умереть!

– Ну не сможешь, давай брата моего позовем. Пусть он по‑родственному… – Так часто бывает, что младшие братья к старшим непреднамеренно жестоки.

Дитмар фон Раух… Он часто забегал в казарму к младшему брату – галантный, ироничный кавалер с прекрасными манерами, всегда роскошно одет, всегда свеж, приветлив и любезен… Кому‑то он мог показаться обычным придворным повесой, легкомысленным и пустым… Но Йорген не раз рассказывал о том, как они воевали вместе у границ, когда из‑за Феннийских гор наступала Тьма… Они были почти дети тогда… Да и сейчас они еще совсем мальчики, оба… Не надо Дитмару такое переживать… Пусть узнает потом, когда все будет кончено…

– Нет уж, лучше я сам… – хрипло выдавил из себя разводящий.

– Слушай! – вдруг радостно хлопнул себя по лбу Йорген. – Забыли мы с тобой! У меня же раб есть! Случись плохое – он меня с большим удовольствием зарежет! Заколет в смысле! Не зря же я на него последние деньги потратил! Хоть напоследок пригодится!

Глава 5,