Глава 2. Два призрака

И оба были правы. Если бы достославные Робер Макар и Бертран, нарядившись в костюмы мастеров шпаги времен Людовика XIV, проделали долгое, изнуряющее, полное опасностей, лишений, голода, столкновений с грабителями и прочих невзгод путешествие, они имели бы такой же жалкий, обшарпанный вид. Макар с нескрываемым сочувствием взирал на своего коллегу, который поднял до подбородка воротник, тщетно пытаясь скрыть отсутствие рубашки.

– Совсем дошел до ручки несчастный, – подумал он.

В свою очередь Бертран, плохо видевший лицо неизвестного собрата из‑за его густых давно нечесаных косм, с искренним состраданием заключил.

– Этот бедолага позорит имя христианина. Горько сознавать, что человек, носящий шпагу, мог так опуститься. Уж я то, по крайней мере, выгляжу в границах приличия.

И он не без гордости окинул взглядом свое тряпье.

А Макар тем временем подумал:

– Я то, хотя бы, не вызываю к себе жалости, – и горделиво расправил плечи.

На пороге вестибюля появился с наглой, как и подобает, физиономией лакей.

Двое прибывших в унисон подумали:

– Конечно, этого бедолагу лакей не пропустит.

Макар подошел к дверям первый. Выпятив грудь и держа руку на эфесе шпаги, он надменно произнес:

– Я пришел покупать, оболтус!

– Покупать что? – лакей не расслышал последнего слова.

– Что мне понравится, охламон. Посмотри на меня хорошенько. Я друг твоего хозяина и чертовски богат. Усек?

Он взял лакея за ухо и оттащив его в сторону, уверенно прошел в здание. Когда лакей, потирая ухо, вернулся к дверям, перед ним предстал Бертран, с изысканной учтивостью взметнувший свою бесполую, похожую на детский горшок шляпу.

– Миленький мой, – Бертран доверительно понизил голос. – Я друг твоего хозяина, пришел к нему по вопросу… финансов.

Еще не вполне опомнившийся после общения с предыдущим посетителем лакей пропустил в дом и второго. Макар уже прошел в залу и, свысока поглядывая на обстановку, рассуждал:

– Да уж, славненько, видать, здесь живется!

Вошедший следом Бертран восхищенно пробормотал:

– А ведь мсьё Гонзаго совсем неплохо устроился. Совсем не плохо, хоть и итальянец!

Посетители находились в разных концах залы. Макар заметил Бертрана.

– Надо же! – недоумевал он. – Этого малого пропустили? Удивительно. Пресвятая сила! До чего же он страшон.

И Макар разразился смехом.

– Неужели сей оборванец, надо мой смеется? – опешил Бертран. – Кто бы поверил?

И он, придерживая бока, тоже засмеялся.

– Бесподобный чудак!

Заметив его смех, Макар подумал:

– Нет, тут что‑то не так. Может быть, этот прохвост уже успел в темном переулке кого‑нибудь обчистить, и теперь в его карманах звенят экю. Черт возьми, не худо бы с ним познакомиться!

– Как знать, – думал в эти мгновения Бертран. – Сегодня здесь можно встретить кого угодно. Нельзя судить по одежке. А что, если этот здоровяк кого‑то вчера укокошил, и его мошну теперь распирают луидоры. Надо бы его немного прощупать.

К Бертрану приблизился Макар.

– Мое вам почтение! – сказал он, с достоинством кивнув головой.

– Мое почтение, мсьё! – почти одновременно с ним произнес Бертран и отвесил глубокий до пола поклон, после чего оба, как сжатая пружина, распрямились. Южный акцент Макара потряс Бертрана, в то время как тут его гундосого, будто помеченного хроническим насморком выговора в свою очередь задрожал Макар. Задрожал всем телом от головы до пят.

– Силы небесные! Возможно ли? Неужели это ты, милый плутишка Паспуаль?

– Господи, Твоя воля! Кокардас! Кок – к – к – ардас… Мла – а – адший! – заикаясь от нахлынувших чувств, произнес нормандец, и его глаза по обыкновению увлажнились. – Не могу поверить такому счастью! Неужели это, ты, ты, дорогой мэтр?

– Как видишь, собственной персоной и со всеми, как говорится, потрохами. Ах ты, крапленый туз, да обними же меня, дружище!

Он широко распахнул свои огромные руки. Паспуаль кинулся к старому другу и оба застыли в объятиях, напоминая две большие кучи тряпья. Их чувства были глубоки и искренни.

– Ну, хватит же! – сказал, наконец гасконец. – Подумать только, я опять слышу твой голос, мой милый шалопай!

– Девятнадцать лет разлуки! Не шутка, – бормотал Паспуаль, вытирая глаза рукавом.

– Святые угодники! – воскликнул гасконец. – Как ты обнищал. У тебя даже нет носового платка, неряха!

– Должно быть в проклятой толчее его у меня украли, – не моргнув глазом сымпровизировал Паспуаль. Кокардас порылся в своих карманах и, конечно, ничего там не найдя, с напускным возмущением заметил:

– Эх, серп им в жатву, этот мир просто кишит ворюгами. Эка незадача, мой любезный. Да. Девятнадцать лет! Как молоды были мы с тобой тогда!

– Не говори, возраст для безумств любви! А знаешь, в душе я по – прежнему молод!

– А я как и тогда так же лихо выпиваю.

Они помолчали, пристально глядя друг другу в глаза.

– Увы, дорогой мэтр Кокардас, – нарушил молчание Паспуаль, – прошедшие годы не пошли тебе на пользу.

– Честно говоря, старина Паспуаль, – ответил гасконец, в жилах которого к тому же пульсировала и кровь провансальца, – мне грустно это видеть, но ты еще больше подурнел.

Паспуаль, озарясь загадочной улыбкой, в которой одновременно читались скромность и гордость, ответил:

– Женщины думают иначе. Впрочем, не смотря на возраст, ты прекрасно выглядишь, все тот же твердый шаг, косая сажень в плечах, грудь колесом, живой взгляд. Только что тебя увидев, я подумал: «Черт побери, вот настоящий благородный господин!»

– То же самое подумал о тебе и я! – не на йоту не смутившись, заверил приятеля Кокардас.

– Это все благодаря женщинам! – зарделся польщенный нормандец. – Ты просто не представляешь, до чего благотворно они на меня влияют.

– Чем же ты, мой голубчик, занимался все время после… после того дела?

– После того… в траншеях замка Келюса? – повторил Паспуаль, и голос его задрожал. – Эх, лучше об этом не говорить. У меня перед глазами до сих пор горит взгляд Маленького Парижанина.

– Точно. Его глаза сверкали таким гневом, что казалось, озаряют ночную тьму.

– Как он со всеми расправился!

– Пресвятая сила! Какой град ударов, просто загляденье! Когда я думаю о той ночи, то чем дальше, тем больше осознаю, что нам следовало тогда бросить деньги в лицо Пейроля и стать на защиту Лагардера, так нам должна была повелеть честь мастера шпаги. Невер был бы сейчас жив! Но, видать, не судьба!

– Конечно, – тяжело вздохнул Паспуаль. – Именно так мы и должны были поступить.

– Не надевать тупые наконечники на шпаги, а грудью встать на защиту Лагардера, нашего лучшего воспитанника.

– А потом и нашего учителя! – дополнил Паспуаль, невольно снимая с почтением шляпу.

Гасконец с чувством пожал своему товарищу руку, и оба замолчали.

– Теперь поздно сокрушаться, – произнес, наконец, Кокардас. – Что упало, то пропало. Не знаю, как сложилась жизнь у тебя, мой дорогой, но у меня, если говорить честно, – неважно. Когда по нам стали палить из карабинов архаровцы Каррига, я через баню проник в замок, а ты куда‑то исчез. Пейроль не взял нас, как накануне обещал, на службу к Гонзаго, а на следующий день всех отпустил, пояснив это тем, что наше пребывание в стране усилит подозрения против Принца, которые уже тогда у многих начали возникать. Пейроль кое‑что нам еще заплатил, (меньше, конечно, чем обещал), и мы разбежались, кто куда. Перейдя границу Франции, я долго пытался набрести на твой след, – и все – безуспешно, как тебе известно. Сначала я прибыл в Памплону, затем в Бургос, потом в Саламанку, наконец, добрался до Мадрида.

– Испания дивная страна! – мечтательно заметил Паспуаль.

– Да перестань ты! Что там хорошего? Вместо благородной шпаги, повсюду сверкает разбойничий кинжал. Точно так же, как, увы, и в Италии. Вот там действительно благословенный край. Если бы не варварский обычай вести бой ножами, Италия была бы настоящим земным раем. Ну, хорошо. Короче, из Мадрида я перебрался в Толедо, из Толедо в Квидад – Реаль, потом Кастилью; – там мне пришлось поиметь несколько пренеприятнейших столкновений с местными алькальдами, после чего я ушел в Валенсию. Крапленый туз! Вот уж поистине роскошного вина попил я на Мальорке и в Сегрбе. Оттуда перекочевал в Каталонию, (меня нанял на службу один отставной офицер, он с моей помощью избавился от своего кузена). Тоже, скажу тебе, забавный край, – эта испанская провинция Каталония. На дорогах Тортозы, Таррагоны и Барселоны встречается много благородных господ, но у всех длинные клинки и тощие кошельки. В конце концов, поняв, что в моих карманах больше не осталось мараведи, я пересек Пиренеи в обратную сторону. Потянуло, понимаешь, на Родину. Вот вкратце и все, голубчик.

Гасконец вывернул свои дырявые карманы и показал брату Паспуалю их удручающую пустоту.

– Ну а ты‑то как, рыбка моя?

– Я? – ответил нормандец, – улепетывал от кавалеристов Каррига до самого Баньер де Лушона. Поначалу я тоже намеревался попасть в Испанию, но повстречался с одним бенедиктинским священником, который, прельстясь моей благообразной внешностью, решил взять меня к себе на службу. Он направлялся в город Кель на Рейне, куда хотел доставить свои немалые сбережения в пользу общины бенедиктинцев. Я должен был нести его свертки и чемодан. Поначалу мы с ним двигались по одной дороге. Но потом получилось так, что я пошел своей собственной дорогой.

– А его багаж и деньги, небось, остались с тобой?

В ответ брат Паспуаль потупил взор и густо покраснел.

– Ты неисправимый плут, – с нежностью заключил гасконец.

– Ну, значит, добрался я до Германии. Вот уж где настоящий разбойничий вертеп. Ты говоришь, в Испании и Италии в моде кинжалы. Они хотя бы из металла, – и то хорошо. Немцы же дерутся пивными кружками. В Майенсе хозяйка гостиницы, где я остановился мало – помалу, освободила меня от дукатов бенедектинца. Она была так нежна и очень меня любила. И это, заметь, при живом‑то муже! Ах, черт возьми, – прервал рассказ нормандец, – ну почему я так нравлюсь женщинам? Если бы не они, я давно бы уже имел свой домик в деревне, где было бы мне место в старости приклонить голову, маленький садик, с усеянными маргаритками лужайками. Поблизости журчит речушка. На берегу стоит моя мельница…

– А мельницей управляет розовощекая мельничиха, – вставил гасконец. – Ты по – прежнему горяч, как раскаленный металл.

Паспуаль с силой ударил себя кулаком в грудь.

– Проклятая страсть! – воскликнул он, молитвенно воздевая взгляд к небесам. – Она не дает человеку жить, мешает сколотить хоть немного денег на черный день!

Сформулировав свое философское кредо брат Паспуаль продолжал:

– Я, как и ты, бродил из города в город. Преподавал фехтование. При этом ни одного способного ученика. Скучная страна: все какие‑то сытые, глупые, завистливые. Бездарные, ничего кроме луны, не способные воспеть поэты. В костелах не поют мессы, женщины… Впрочем о женщинах не буду, хотя их чары постоянно совращают меня с истинного пути и губят мою карьеру; наконец эта жесткая говядина, которую не разгрызть даже моими зубами; а вместо ароматного вина какая‑то горько кислая пена, которую они называют пивом.

– Крапленый туз! – с решимостью произнес Кокардас. – Никогда не поеду в эту пакостную страну.

– Я побывал, – заканчивал рассказ брат Паспуаль, – в Кельне, Франкфурте, Вене, Берлине, Мюнхене и в разных других городах. Потом, как и ты, затосковал по родине, пересек Фландрию и вот, как видишь, здесь.

– Да здравствует Франция! – воскликнул Кокардас. – Нет на свете страны лучше нашей Франции, мой милый!

– Благородная страна!

– Родина лучших вин!

– Земля любви!

Немного успокоившись после патриотического дуэта, брат Паспуаль серьезно спросил:

– Но только ли отсутствие мараведи вкупе с тоской по родине заставили тебя пересечь обратно границу, любезный мой мэтр?

– А ты, сам‑то, почему вернулся? Неужели только из‑за ностальгии по Парижу? – вопросом на вопрос отозвался гасконец.

Паспуаль отрицательно покачал головой, а Кокардас удрученно опустил глаза.

– Есть и другая причина, – после короткого молчания пояснил он. – Однажды вечером на перекрестке улиц я лицом к лицу натолкнулся… угадай на кого?

– Понимаю, – Паспуаль побледнел. – Такая же встреча произошла и у меня в Брюсселе, после чего я бегом покинул бельгийскую столицу.

– Увидев его лицо, милый мой, я понял что в Каталонии мне больше делать ничего. Ничего не попишешь, дружок. В конце концов уступить дорогу Лагардеру не позорно!

– Не только не позорно, мэтр, но и в высшей степени благоразумно! Ты помнишь слова Лагардера тогда на дне траншеи у Келюса? – нормандец невольно понизил голос.

– Конечно, помню, – ответил гасконец. – Он сказал: «Все вы умрете от моей руки!»

– Так вот, уже началось. Нас в траншее было девять, если учитывать Лоррена, командира дезертиров. О его людях я не говорю.

– Девять прекрасных мастеров клинка, – задумчиво произнес Кокардас. – В конце боя они все остались на дне траншеи, – избитые, раненые, изуродованные, – но живые.

– Именно, так. И вот по прошествии лет первым покинули этот мир Штаупиц и Лоррен. Не смотря на угрюмый мужланский вид, Штаупиц имел семью. Лоррен, в прошлом человек военный, и испанский король пожаловал ему должность командира полка. Однажды Штаупица нашли мертвым под стеной его собственного дома в Нюрнберге. В его голове во лбу посредине было отверстие от шпаги, – и брат Паспуаль показал на себе соответствующее место.

Невольно повторив за нормандцем указующий жест, Кокардас подхватил:

– Полковник Лоррен умер в Неаполе, сраженный ударом клинка в лоб как раз между глазами. Те, кто знают и помнят страшную ночь в траншее, должны понять, что этот удар шпагой в середину лба – знак мести, о которой было объявлено.

– Все участники нападения на Невера разбрелись в разные стороны и в конце концов неплохо устроились, – вел дальше Паспуаль, – господин Гонзаго не обошел своей милостью никого, кроме нас с тобой. Пинто женился в Турине, Матадор открыл школу фехтования в Шотландии, Жоёль де Жюган, купив титул графа, поселился где‑то в Нижней Бретони.

– Так, так, – подтвердил Кокардас. – Они были беззаботны и беспечны. А потом Пинто был убит в Турине, а Матадор в Глазго.

– Жоёля де Жюгана порешили в Морле, – продолжал брат Паспуаль, – и все, все убиты одним приемом.

– Удар Невера!

– Грозный удар Невера!

Они помолчали.

Кокардас тыльной стороной ладони откинул назад шляпу, чтобы утереть со лба пот.

– Остается Фаёнца, – вновь заговорил он.

– И Сальдань, – прибавил брат Паспуаль.

– Гонзаго этих двоих наградил особо щедро. Фаёнца получил дворянский титул «шевалье».

– А Сальдань – барона. Но придет и их черед.

– Рано и поздно, – пробормотал гасконец, – придет и наш с тобой.

– И наш тоже, – повторил, дрожа, Паспуаль.

Кокардас вдруг распрямился.

– И все – таки, – решительно произнес он. – Знаешь что? Когда, сраженный его справедливым возмездием, я с дыркой во лбу упаду на землю, если Всевышний оставит мне немного сил, я скажу Лагардеру, как когда‑то: «Эй, малыш, ну протяни же мне руку, и чтобы я со спокойной душой протянул ноги, прости старого Кокардаса!» Господи, Твоя воля! Больше мне ничего не надо.

В глазах Паспуаля появились слезы и он сказал:

– Я тоже буду умолять его о прощении, но постараюсь сделать это чуть раньше, чем он нанесет мне свой страшный удар.

– Что ж, в добрый час, дружок! Как бы то ни было, пока что дорога во Францию для Лагардера закрыта. По крайней мере, в Париже его нет.

– Конечно, нет, – повторил нормандец не очень уверенно.

– На худой конец, на всем свете здесь как раз то место, где менее всего можно опасаться его встретить. Поэтому я сюда и пришел.

– Я – тоже.

– Кроме того, не мешает напомнить о себе принцу Гонзаго.

– По‑моему, он нам кое‑что задолжал.

– Сальдань и Фаёнца могут нам составить протекцию.

– И мы сделаемся такими же сиятельными синьорами как они.

– Конечно, дружок, мы с тобой будем шикарными аристократами.

Гасконец снял шляпу и, будто шутя, виртуозно исполнил перед другом приветственный реверанс, в ответ на что, нормандец серьезно заметил:

– Я умею достойно носить костюм дворянина.

– Когда я постучал в новый дом Фаёнца, – перевел на другое Кокардас, – слуга мне доложил: «Господин шевалье, утомился и сейчас отдыхает». Каково? – Кокардас подернул плечами, – «Господин шевалье», видите ли, «отдыхает». Ведь было же время, когда он стелился передо мной, так трава!

– А когда я пришел к Сальданю, – поведал в свою очередь Паспуаль, – выряженный, как король, метрдотель, окинув меня презрительным взглядом сообщил: «Господин барон не принимает».

– Серп им в жатву! – ухмыльнулся Кокардас. – Когда мы с тобой обзаведемся настоящими лакеями, я возьму такого надменного, какие бывают только у палачей!

– Эх, – вздохнул Паспуаль, – иметь хотя бы горничную!

– Эх, крапленый туз! Все придет в свое время, мой дорогой. Если я верно понял, ты еще не виделся с мсьё де Пейролем?

– Я хочу встретиться лично с принцем.

– Говорят, он очень богат. Будто у него миллионы!

– Миллиарды! Дворец, где мы с тобой находимся, называют золотой дом. Так‑то. Знаешь, дорогой мэтр, я – не гордый: если мне представится возможность, я не прочь сделаться финансистом.

– Фу, какая гадость! От тебя ли, истого мастера клинка я это слышу?

Последние слова мэтра Кокардаса Младшего вырвались у него из глубины души. Но, быстро взяв себя в руки он тут же прибавил:

– Грустно, конечно. Но что поделаешь? Если правда то, что здесь можно сколотить состояние, голубчик, …то…

– Еще какая правда! – с пылом воскликнул Паспуаль. – Ты просто еще ничего не знаешь!

– Да нет, кое‑что слышал, но, видишь ли, я уже вышел из возраста, когда верят в сказочные чудеса.

– Тут не сказки, мэтр. Однако, настоящие чудеса, и им нельзя не верить. Ты что‑нибудь слыхал о горбуне с улицы Кенкампуа?

– О том, что профессор предлагает свой горб в виде пюпитра при подписании сделок?

– Да, предлагает, но не бесплатно. Он его сдает в аренду, и за два года, таким образом, приобрел, если верить слухам, полтора миллиона ливров.

– Веселенькая байка! – захохотал гасконец.

– Разумеется, не грустная, так как теперь он намеревается жениться на графине.

– Полтора миллиона с одного горба! Боже Всемогущий!

– Друг мой, – с жаром заговорил Паспуаль. – Скитаясь у черта на рогах, мы потеряли лучшие годы нашей жизни. Но теперь настал наш звездный час. Понимаешь, перед нами несметные сокровища, – и требуется лишь наклониться, чтобы их поднять. Завтра луидоры превратятся в ничто, – их место займут кредитные билеты. По дороге сюда я видел, как мальчишки играют в бушон, для фишек используя монеты в шесть ливров.

Кокардас облизал пересохшие губы.

– Ну и дела, – с досадой заметил он. – Во времена молочных рек с кисельными берегами, кто оценит искусство настоящего мастера клинка, владеющего точным виртуозным ударом? Серп им в жатву!

Он расправил грудь и топнул ногой так, что по зале прокатилось эхо. Паспуаль зажмурился.

– Не шуми же так! Слышишь? Сюда, кажется, идут. – И, припав к уху старого друга, прибавил шепотом:

– Думаю, что наше мастерство, еще кое‑что будет стоить, и, смею надеяться, стоить немало. Но об этом можно узнать только от самого мсьё де Гонзаго.