Турникет. «Полис». Стиральный порошок

До станции Аояма‑Иттемэ долго идти не пришлось. Мы шагали по шпалам, а когда проносились электрички, прятались за бетонными опорами. В окнах можно было различить пассажиров. Никто из них, понятно, даже не скользнул по нам взглядом. Пассажиры метро никогда не глядят в окно. Они читают газеты или рассеянно смотрят перед собой. Метро – просто удобный способ перемещать с места на место куски городского пространства. Никто не ездит в метро из желания развлечься.

Народу в вагонах было немного, и почти все сидели. Час пик прошел. Я вспомнил, что обычно в десять утра на линии Гиндза куда многолюднее.

– Какой сегодня день? – поинтересовался я.

– Не знаю, – ответила я. – Никогда не задумывалась о днях недели.

– Для будней пассажиров маловато. – Я озадаченно покачал головой. – Наверное, воскресенье.

– Ну и что, если воскресенье?

– Да ничего... Просто воскресенье.

Передвигаться в тоннеле метро оказалось проще, чем я думал. Просторно, нечего обходить, никаких светофоров и машины не ездят. Ни пьяных, ни бьющей в глаза рекламы. Сигнальные огоньки освещают путь под ногами, а от вентиляции даже воздух свежий. После гнилостной вони Подземелья и пожаловаться не на что. Мы пропустили один поезд на Гиндзу и один на Сибуя. И вскоре из темноты показалась станция Аояма‑Иттемэ.

Не дай бог нас заметят служащие метро, подумал я. Скандала не оберешься. О том, чтобы рассказать им всю правду, и речи быть не может. К счастью, перед самой платформой мы увидели железную лесенку. Доберись мы до лесенки – и останется лишь перебраться через небольшую оградку. Только бы нас не заметили!

Спрятавшись за опору, мы проследили, как со стороны Гиндзы прибыл очередной поезд, открыл двери, выплюнул одних пассажиров и заглотил других. Дежурный по станции проверил, что все пассажиры сели, дал сигнал отправления – и поезд унесся прочь. Дежурный исчез. На противоположном платформе людей в фуражках тоже не видно.

– Вперед! – скомандовала толстушка. – Только не беги. Иди как ни в чем не бывало. Побежишь – только людей напугаешь.

– Понял, – ответил я.

Вынырнув из‑за опоры, мы поднялись по лесенке и перелезли через ограждение на платформу с таким безразличным видом, будто занимаемся этим каждый день.

Несколько человек посмотрели на нас – и наш вид привел их в явное замешательство. Вымокшие до нитки, грязные с ног до головы, с растрепанными волосами и потеками слез на чумазых физиономиях. На рабочих‑путейцев мы явно не походили. Люди с такой внешностью в метро не работают. А кому же еще приходит в голову разгуливать по путям?

Пока они размышляли, мы прошмыгнули по платформе к турникетам. И только тут впервые вспомнили о билетах[75].

– А билетов‑то у нас нет, – спохватился я.

– Скажем, что потеряли, и заплатим деньги, – предложила она.

Я подошел к молодому контролеру и сообщил, что мы потеряли билеты.

– Вы хорошо поискали? – спросил он. – Вон, сколько у вас карманов. Посмотрите получше!

Стоя у турникета, мы старательно делали вид, что ищем билеты. Все это время он разглядывал нас с ног до головы.

– Нету, – сказал я.

– На какой станции сели?

– На Сибуя.

– И сколько заплатили на входе?

– Не помню, – ответил я. – Сто двадцать иен, а может, сто сорок.

– Не помните?

– Я задумался, – сказал я.

– А точно на Сибуя? – усомнился контролер.

– Так ведь эта ветка начинается на Сибуя. С чего бы я вас обманывал?

– Но вы могли перейти с другой станции. Ветка‑то вон какая длинная! Можно пересесть с ветки Тодзай через Цуданума или Нихонбаси.

– Цуданума?

– Например.

– Ну хорошо, сколько досюда от Цуданума? Я заплачу. Вы согласны?

– Так вы сели на Цуданума?

– Нет. Никогда в жизни не был на Цуданума.

– Так зачем же платите?

– Но вы же сказали!

– Я сказал «например».

Подошла очередная электричка, выплюнула очередных пассажиров, и турникеты заполнил поток людей. Я проводил их задумчивым взглядом. Среди них не было ни одного безбилетника. Мы продолжали переговоры.

– Ну, хорошо. Сколько нам заплатить, чтобы вы нас отпустили?

– Платите сколько проехали, – сказал контролер.

– Тогда от Сибуя.

– Но вы же не помните, сколько заплатили!

– Да с чего бы я помнил? – разозлился я. – Вы что, помните, сколько стоит, например, кофе в «Макдональдсе»?

– Я не пью кофе в «Макдональдсе», – возразил контролер. – Чего зря деньги выкидывать?

– Я сказал «например»! Такие вещи сразу из головы вылетают.

– Все безбилетники заявляют одно и то же. Приходят именно к этому выходу и говорят, что сели на Сибуя.

– Но я готов заплатить сколько вы скажете! Так сколько?

– А я откуда знаю?

Продолжать эту душераздирающую дискуссию больше не было сил. Мы просунули в окошко тысячеиеновую купюру и рванули наружу. Контролер еще долго что‑то кричал нам вслед, но мы сделали вид, что не услышали. Перед самым концом света препираться из‑за билета в метро – это уже чересчур. Тем более что мы ни одной станции не проехали.

На улице моросил дождь. Мелкие капли насквозь промочили деревья и землю. Наверно, он шел всю ночь. Мне стало особенно тоскливо. Последний бесценный день в моей жизни. Так не хочется, чтобы в этот день шел дождь! Небо ради такого случая могло бы и проясниться на денек‑другой. Пускай потом льет хоть целый месяц, как в романе Балларда[76], – мне будет уже все равно. А сейчас я хочу валяться на газоне под ярким солнышком, слушать музыку и потягивать холодное пиво. И ничего, абсолютно ничего больше не требую от этой жизни!

Но несмотря на мои молитвы, дождь кончаться не собирался. С неба, словно обернутого несколько раз целлофаном, все опадала мелкая, почти невесомая морось. Захотелось купить газету и узнать прогноз погоды, но для этого надо было спускаться в метро – а очередной перепалки с контролером я бы не перенес. Пришлось обойтись без прогноза. Ничего особенно радостного этот день все равно не сулил. Я даже не знал, понедельник сегодня или среда.

Прохожие шли под зонтиками. Все, кроме нас. Спрятавшись под козырьком какого‑то здания, мы безучастно разглядывали этот город, как туристы – руины Акрополя. По перекрестку туда‑сюда проносились разноцветные автомобили. Мне уже не верилось, что у нас под ногами – тьма тьмущая жаббервогов.

– Хорошо, что сегодня дождь, – сказала толстушка.

– Это почему?

– От ясной погоды у нас бы слезы текли в три ручья.

– А, ты об этом...

– Что будем делать? – спросила она.

– Выпьем чего‑нибудь горячего. Потом домой – и в ванну.

Мы зашли в ближайший супермаркет и в кофейне у входа заказали два кукурузных супа и сэндвич с ветчиной и яйцом. Девица за стойкой при виде нас изрядно удивилась, но тут же взяла себя в руки и приняла заказ с профессиональной радостью на лице.

– Два супа, один сэндвич? – уточнила она.

– Так точно, – кивнул я. И добавил: – Какой сегодня день?

– Воскресенье.

– Вот видишь, – повернулся я к толстушке. – Что я говорил!

В ожидании супа и сэндвича я решил занять время чтением «Супоцу Ниппон»[77], забытой кем‑то на соседнем стуле. Читать спортивную прессу – занятие бессмысленное, но все лучше, чем ничего. Дата выпуска – второе января, воскресенье. Прогноза погоды не было, но довольно подробно описывалось состояние трассы на ипподроме: к вечеру дождь может кончиться, но завтрашние скачки, скорее всего, пройдут в тяжелых погодных условиях. На стадионе Дзингу состоялся бейсбольный матч. «Якульт» проиграл «Тюнити»[78]со счетом 6:2. О том, что прямо под стадионом Дзингу свили гнездо жаббервоги, не знала ни одна живая душа.

Толстушка вдруг потребовала у меня первую страницу. Я раздербанил газету и отдал ей целый лист. Заголовок, который ее привлек, вопрошал: «Глотанье семени: секрет омоложения?» А сразу под ним – «Как меня посадили в клетку для канареек и изнасиловали». Как можно изнасиловать кого‑либо в клетке для канареек, я представлял с трудом. Разве только очень мудреным способом. Я бы такого и в страшном сне не придумал.

– Тебе нравится, когда у тебя глотают семя? – вдруг спросила толстушка.

– Да как‑то... все равно.

– А знаешь, что тут написано? «Большинство мужчин любит, чтобы женщины глотали их семя. Ибо в эти секунды мужчина утверждается в своем главенстве над женщиной, а она, принимая это, совершает древнейший ритуал».

– Ну, не знаю... – пожал я плечами.

– А у тебя когда‑нибудь глотали семя?

– Не помню. Вроде нет.

– Хм‑м! – протянула она и снова уткнулась в газету.

Я познакомился с битвой за рейтинг между Центральной и Тихоокеанской бейсбольными лигами.

Принесли наш заказ. Мы выпили по супу и сжевали сэндвич, разделив его пополам. Во рту остался вкус обжаренного хлеба, ветчины и яйца. Я вытер салфеткой губы, а потом вздохнул. Так глубоко, наверно, вздыхают только пару раз в жизни.

Выйдя из супермаркета, мы стали ловить такси. От нашего вида шарахались прохожие, и машину поймать удалось далеко не сразу.

Таксист оказался молодым парнем с волосами до плеч. Здоровенный магнитофон на сиденье рядом наяривал какой‑то хит из «Полис». Я прокричал водителю, куда ехать, и откинулся на спинку сиденья.

– Эй, а чего вы такие грязные? – спросил водитель, оглядев нас в зеркальце.

– Мы подрались, – сказала толстушка. – Прямо под дождем.

– Во даете! – восхитился он. – Видок у вас – полный вперед. На шее знаете, какой синячище?

– Знаю, – ответил я.

– Ну и ладно. Мне по фигу...

– С чего бы?

– А я вожу только тех, кто любит рок. Даже если они грязные. Лишь бы вместе оттягивались. «Полис» любите?

– Неплохо, – вежливо ответил я.

– Фирма мне говорит – ты, типа, не вздумай такое крутить. Ставь, говорит, только отечественную попсу. Представляете? В моей тачке – «Матти» или Мацуда Сэйко... Сдохнуть легче! Вот «Полис» – это я понимаю. Целый день можно слушать, и не надоест. Или регги, тоже неплохо. Любите регги?

– Вполне, – отозвался я.

Доиграл «Полис», и водитель поставил нам концертник Боба Марли. Вся его приборная доска оказалась завалена кассетами. Но я слишком устал и слишком хотел спать. Я не мог «оттянуться» по рок‑н‑роллу – хотя в душе и благодарил парня, что согласился нас подвезти. Из полудремы на заднем сиденье я рассеянно наблюдал, как водитель стискивает руль и подергивает плечами в такт музыке.

Когда мы подъехали к моему дому, я расплатился, а затем протянул ему тысячу иен чаевых[79].

– Это вам на кассеты.

– Класс! – обрадовался таксист. – Надеюсь, еще встретимся?

– Непременно, – кивнул я.

– Я, кстати, почти уверен: лет через десять во всех такси будет играть сплошной рок‑н‑ролл! Как считаете?

– Хорошо бы, – сказал ему я.

Хотя сам был уверен в обратном. Джим Моррисон[80]умер куда больше десяти лет назад, но такси, в котором крутили бы «Дорз», мне еще ни разу не попадалось. Какие‑то вещи на этом свете меняются, а какие‑то – не меняются никогда. Музыка такси – как раз из второй категории. Еще в эпоху тотального радио в такси всю дорогу крутили бескрылый японский попс, безмозглые ток‑шоу и трансляции бейсбольных матчей. Из динамиков в универмагах во все времена журчал оркестр Раймона Лефевра, в пивных барах ставили польку, а во всех торговых кварталах чуть не с ноября крутили рождественские мелодии «Венчурз». Так уж заведено.

Мы поднялись на лифте. Моя дверь была по‑прежнему сорвана с петель, но кто‑то заботливо приставил ее на место – так, чтобы казалась закрытой. Не знаю, кто это был, но сил ему было явно не занимать. Я отодвинул железную плиту, как кроманьонец – камень в пещеру, и впустил толстушку внутрь. Затем, уже изнутри, придвинул дверь на место – так, чтобы нельзя было заглянуть снаружи, – и для пущего спокойствия накинул цепочку.

В квартире царил идеальный порядок.

На секунду я даже решил, что вчерашний разгром привиделся мне в страшном сне Подземелья. Вся мебель – на прежних местах, продукты с пола убраны, битые бутылки и осколки посуды исчезли. Книги с пластинками – снова на полках. Одежда аккуратно висит в шкафу. В кухне, ванной и спальне все сияет чистотой. На полу ни соринки, ни пятнышка.

И все‑таки – последствия деструкции налицо. В телевизоре на месте кинескопа зияет черная дыра, в мертвом холодильнике хоть шаром покати, искромсанная одежда из гардероба исчезла, а что осталось – поместится в дипломате. В посудном шкафу – только пара стаканов и тарелка. Часы стоят, ни один электроприбор не работает. Кто‑то тщательно перебрал все вещи в квартире и выбросил то, что, на его взгляд, уже непригодно. В доме стало просторнее – и, в общем, уютнее. Ничего лишнего. Некоторых нужных вещей не хватало, но что мне сейчас могло бы понадобиться, я даже не представлял.

Я сразу же пошел в ванную, проверил газовый обогреватель и включил воду[81]. Мыло, бритва, зубная щетка, полотенце, шампунь – все на месте. Душ работает. Даже банный халат уцелел. Если чего‑то и не хватало, я все равно не понял, чего именно.

Пока ванна наливалась, я вышел в комнату и застал толстушку за чтением «Шуанов» Бальзака.

– Слушай, а разве во Франции тоже были выдры? – спросила она.

– Были, наверное.

– А сейчас есть?

– Не знаю, – ответил я. Еще только выдрами я сегодня не интересовался.

Я присел в кухне на стул и попытался собраться с мыслями. Это что же получается? Кто‑то нарочно пришел и вылизал каждый уголок моего жилища? Но кто? Те громилы от кракеров? Или люди Системы? Что ими двигало, о чем они думали, я не имел ни малейшего представления. Но как бы то ни было: к анонимным уборщикам квартиры я, в общем, испытывал благодарность. Что ни говори, а приятно вернуться в чисто прибранный дом.

Я предложил толстушке мыться первой. Она заложила страничку в книге, встала с кровати, прошла в кухню и начала раздеваться. Шурша при этом одеждой настолько естественно и откровенно, что я, сидя в комнате на кровати, немедленно представил ее голой. Ее тело было сразу и взрослым, и детским. Тугая плоть обволакивала ее, как молочное желе, чуть больше, чем обычного человека. И в то же время то была очень правильная полнота: если смотреть в глаза, очень легко забыть о том, что она толстушка. Плечи, бедра, шея, животик – упругие, как у китенка. Грудь небольшая, но так и просится в мужскую ладонь. Попка безупречно подтянута.

– Как тебе мое тело? Неплохо? – донеслось из кухни.

– Неплохо, – ответил я, не поворачиваясь.

– Знаешь, сколько мне стоит форму поддерживать? Постоянно – то мучное, то сладкое...

Я молча кивнул.

Пока она мылась, я снял мокрые штаны, переоделся в остатки одежды и, завалившись на кровать, прикинул, чем бы дальше заняться. Скоро полдень. У меня в запасе – двадцать четыре часа с небольшим. Я должен составить план действий. Последний день жизни негоже проводить как попало.

Дождь за окном продолжается. Мелкий, тихий, почти незаметный. Если бы не капли на стекле – и не скажешь, что дождь. Под окном, разбрызгивая лужи, проезжают машины. Во дворе слышны детские голоса. Толстушка напевает в ванной какую‑то песню. Опять, наверное, собственного сочинения.

Я лежу на кровати и чувствую, что начинаю засыпать. Но позволить себе этого не могу. Засну – потеряю несколько часов жизни, так ничего и не сделав.

Однако что именно нужно делать, я представляю смутно.

Я снимаю с ночника у постели крохотный абажур, похожий на маленький зонтик, с минуту верчу на пальце и возвращаю на место. Как бы то ни было, в четырех стенах оставаться нельзя. Видимо, придется выйти из дому. Выберусь наружу – а там и подумаю.

От мысли, что мне осталось жить двадцать четыре часа, я впадаю в странное состояние. Казалось бы, дел должно быть невпроворот, а задумаешься – и провернуть‑то особо нечего. Я снова снимаю с ночника абажур, верчу на пальце. И вспоминаю плакат с видом Франкфурта на стене в супермаркете. По городу течет река, через реку переброшен мост, по воде плывут белые птицы. Очень даже неплохой город. Как и мысль провести там последние часы жизни. Однако добраться до Франкфурта за двадцать четыре часа невозможно. Но даже будь такое возможно ‑перспектива провести десять с лишним часов в самолете с искусственной авиапищей не привлекала меня, хоть убей. К тому же, очень возможно, что на самом деле город окажется не таким замечательным, как на плакате. Меньше всего на свете мне хотелось бы уйти из этой жизни разочарованным. А значит, путешествия исключаются.

Остается один вариант – изысканный ужин с дамой. Больше пожеланий не возникает. Я отыскал в записной книжке номер библиотеки, позвонил и попросил соединить с абонементным отделом.

– Алло!

– Спасибо за консультации по единорогам, – сказал я.

– Тебе спасибо за ужин.

– Если хочешь, можем сегодня опять поужинать.

– Поу‑у‑ужинать? – повторила она. – У меня сегодня семинар.

– Семина‑ар? – повторил за ней я.

– Семинар по проблемам загрязнения водоемов. Ну, знаешь, когда от всяких стиральных порошков рыба дохнет и так далее. Мы это все изучаем, и у меня сегодня доклад.

– Я думаю, это очень актуальная тема, – сказал я убежденно.

– Еще бы! Поэтому, может, перенесем на завтра? Понедельник у меня выходной, провели бы вечер спокойно.

– Завтра вечером меня уже не будет. Я не могу по телефону подробнее, но... Я буду далеко.

– Далеко? Ты уезжаешь?

– В каком‑то смысле...

– Подожди секунду!

Она отложила трубку и заговорила с посетителем. Я слушал, что происходит в библиотеке. Капризно кричала девочка, ее успокаивал отец. Чьи‑то пальцы стучали по клавиатуре компьютера. Мир по‑прежнему вертелся как заведенный. Люди брали в библиотеках книги, контролеры в метро ловили безбилетников, лошади на ипподроме бежали сквозь моросящий дождь.

– Модернизация архитектуры села, – объясняла она кому‑то. – Всего три книги. Полка C‑5.

Ей в ответ что‑то неразборчиво забубнили.

– Прости, пожалуйста, – вернулась она в разговор. – Ну, хорошо. Я пропущу семинар. Все конечно, будут недовольны...

– Извини.

– Да ладно! Все равно вокруг уже ни рыбки не осталось. Сделаю доклад неделей позже – никто не пострадает. Правда же?

– Ну, в общем, да...

– Где будем ужинать? У тебя?

– Нет, у меня не получится. Холодильник сдох, еды почти не осталось. Даже готовить невозможно.

– Я знаю, – сказала она.

– Знаешь? – не понял я.

– Конечно. Зато теперь там порядок, правда?

– Так это ты все убрала?

– Ага. А что, не надо было? Сегодня утром решила принести тебе еще одну книгу. Прихожу – дверь открыта, в квартире бедлам. Ну, я и прибралась немного. Правда, на работу слегка опоздала. Но ты же меня так здорово угостил... Или все‑таки зря?

– Что ты, наоборот! – сказал я. – Я тебе очень благодарен.

– Ну тогда забирай меня сегодня отсюда. В воскресенье мы до шести.

– Идет, – сказал я. – Спасибо!

– Не за что, – ответила она и повесила трубку.

Пока я искал, во что облачиться для ужина, толстушка выбралась из ванной. Я протянул ей полотенце и банный халат. Она взяла вещи и, ни слова не говоря, несколько секунд простояла передо мною голой. Из‑под мокрых волос выглядывали маленькие розовые уши. С неизменными золотыми сережками.

– Значит, в ду́ше ты сережек не снимаешь?

– Нет, конечно, я же тебе говорила. Они у меня крепко сидят, не потеряются. Тебе нравятся мои сережки?

– Нет, – ответил я.

В ванной сушились ее блузка, юбка и нижнее белье. Розовый лифчик,

розовые трусики, темно‑розовая юбка, бледно‑розовая блузка. У меня заныло в висках. Терпеть не могу, когда в ванной сушат белье и чулки. Сам не знаю, почему. Не люблю, и все.

Я вымыл голову, ополоснулся, почистил зубы, побрился, надел трусы и брюки. Рана на животе болела, но уже не так сильно, как вчера. Перед тем как раздеться я о ней даже не вспомнил.

Толстушка сидела на кровати, сушила волосы феном и читала Бальзака. Дождь по‑прежнему не кончался. В ванной – женские трусики, на кровати – женщина с книгой и феном, за окном – бесконечный дождь… Я словно вернулся на несколько лет назад в то, что называлось семейной жизнью.

– Тебе нужен фен? – спросила она.

– Нет, – ответил я.

Этот фен здесь оставила жена, когда уходила. Моим коротким волосам фен не нужен. Я сел рядом с ней, откинулся на спинку кровати и зажмурился. Перед глазами поплыли разноцветные пятна. Если вспомнить, я не спал уже несколько суток. Каждый раз, когда хотел, меня совершенно садистски будили. Я ощутил, как беспробудная тьма затягивает меня в свою бездну. Будто все жаббервоги Земли протягивали ко мне лапы, желая утащить за собой.

Я очнулся и потер лицо руками. Кожа, чистая и выбритая впервые за несколько дней, натянулась и задубела, как на барабане. Словно я потер не свое лицо. Шею саднило. Две паршивые пиявки насосались моей крови всласть.

– Эй, – оторвалась она от книги. – Ты хочешь, чтобы кто‑нибудь проглотил твое семя?

– Сейчас – нет.

– Не то настроение?

– Ага.

– И ты не хочешь со мной переспать?

– Сейчас – нет.

– Потому что я толстая?

– Глупости, – сказал я. – У тебя очень красивое тело.

– Но тогда почему?

– Не знаю.

– Сам не пойму. Но чувствую, что не должен с тобой этого делать.

– Моральный принцип? Или психическая установка?

– Установка, – повторил я. Это прозвучало неожиданно резко. Я посмотрел в потолок и задумался. – Да нет, конечно, дело не в этом. Скорее, здесь что‑то вроде инстинкта. Или предчувствия. А может, моя память уже потекла назад... Не могу объяснить как следует. Переспать я с тобой, пожалуй, хотел бы. И даже очень. Но что‑то меня останавливает. Такое чувство, будто сейчас не время.

Спрятав ноги под подушку, она посмотрела на меня в упор.

– А ты не врешь?

– О таких вещах я не вру.

– И ты правда так думаешь?

– Я так чувствую.

– Докажи.

– Доказать? – удивился я.

– Покажи, что ты правда хочешь со мной переспать! Так, чтобы я поверила...

В первую секунду я растерялся, но потом решил расстегнуть штаны – и действительно ей показать. Я слишком устал, чтобы искать еще какие‑то аргументы. К тому же, еще немного – и меня не будет на этом свете. А от того, что семнадцатилетней девчонке покажут крепко стоящий член, национальной трагедии не случится.

– Хм‑м, – протянула она, рассматривая мой аргумент. – А потрогать можно?

– Нельзя, – сказал я. – Ну как? Убедил?

– Хм‑м... Ну ладно.

Я застегнул штаны. Под окном медленно проехал тяжелый грузовик.

– Когда за дедом пойдешь? – спросил я.

– Посплю немного, вещи высохнут, – ответила она. – К вечеру вода в Подземелье спадет. Тогда и двинусь обратно через метро.

– В такую погоду твои вещи до утра не просохнут, – заметил я.

– Ты что, серьезно? Что же делать?

– За углом прачечная. Можешь там просушить.

– Но мне даже выйти не в чем!

Я пошевелил мозгами, но ничего не придумал. Не оставалось ничего – только идти в прачечную самому. Я зашел в ванную, собрал ее белье и засунул в пакет с рекламой «Люфтганзы». Выбрал из уцелевших вещей темно‑оливковые брюки и голубую рубашку. Оделся, сунул ноги в коричневые туфли – и глубоко вздохнул. Бесценную часть последнего дня жизни мне предстояло угробить на складном стульчике в прачечной‑автомате. На часах было 12:17.