Глава 34. Дом Эддикоттов стоял на самом берегу, и от воды участок отделяла лишь узкая полоска земли, покрытая морской травой

Дом Эддикоттов стоял на самом берегу, и от воды участок отделяла лишь узкая полоска земли, покрытая морской травой. Ральф следил, чтобы жилище всегда содержалось в порядке, а маленький сад на песчаной почве позади дома был епархией исключительно Хильды. Яркие циннии и георгины, похожие на нарядных танцующих девушек, высажены вдоль тропинки, которая вела к небольшому вольеру, где весело чирикали зяблики, повергая в немалое изумление представителей местной пернатой фауны.

На следующий день после пропажи Люси Ральф устало шагал по тропинке домой, чувствуя, как из распахнутых окон доносится запах мармелада. Едва он успел снять кепку в прихожей, как ему навстречу выбежала Хильда, размахивая деревянной ложкой, похожей на оранжевый леденец на палочке. Приложив палец к губам, она провела его на кухню.

– В гостиной! – сказала она, делая круглые глаза. – Изабель Шербурн! Она тебя ждет!

Ральф покачал головой:

– Мир сошел с ума!

– Что ей нужно?

– В этом‑то и проблема! Она сама не знает, чего хочет!

Небольшая уютная гостиная в доме шкипера была украшена не копиями судов в бутылках и не моделями военных кораблей, а иконами. Архангелы Михаил и Рафаил, Мадонна с младенцем и множество святых с суровыми ликами взирали на посетителей с небесных высот вечности.

Стакан с водой возле Изабель был почти пуст. Она неотрывно смотрела на ангела, замахнувшегося мечом на змея. Низкие облака на небе закрывали солнце, наполняя комнату полумраком, в котором картины тускло отсвечивали золотом.

Она не заметила вошедшего Ральфа, и он какое‑то время молча наблюдал за ней.

– Эта икона была первой. Лет сорок с лишним назад ее подарил мне в благодарность один русский моряк в Севастополе. Я вытащил его пьяного из воды и не дал утонуть. – Ральф говорил медленно, делая большие паузы. – Я тогда служил на торговом флоте, и подбирать людей в море приходилось нередко. – Он хмыкнул. – Я вовсе не святоша и ни черта не смыслю в живописи. Но они каким‑то образом располагают к общению. Хильда говорит, что часто с ними беседует в мое отсутствие. – Сунув руки в карманы, он кивнул на икону, которую разглядывала Изабель: – Должен признаться, в свое время я сильно докучал этому парню болтовней. Архангел Михаил. В одной руке у него меч, но он еще поднял и щит, будто не решил, как поступить дальше.

В комнате воцарилась тишина, и ветер с силой ударил в оконные рамы, словно помогая Изабель очнуться. До самого горизонта пенились волны, и небо снова потемнело, предвещая дождь. Изабель невольно вспомнила об острове, бесконечной водной стихии вокруг, о Томе и вдруг разрыдалась. Она плакала горько и не стесняясь, и громкие всхлипывания походили на волны, которые несли ее к спасительным берегам.

Ральф молча сидел рядом и просто держал ее за руку. Прошло не меньше получаса, прежде чем она смогла, запинаясь, выдавить из себя:

– Вчера вечером Люси убежала из‑за меня, Ральф! Она искала меня! Она могла погибнуть! Ральф, как же все запуталось! Я не могу поговорить об этом даже с родителями…

Старик не спешил с ответом и продолжал держать ее руку, молча разглядывая обкусанные до основания ногти. Наконец он медленно и едва заметно кивнул:

– Она жива. И с ней все в порядке.

– Я всегда хотела для нее только одного – чтобы с ней было все хорошо! С той самой минуты как я ее увидела, я ни о чем другом и не помышляла! Мы были нужны ей! И она была нужна нам! – Она помолчала. – Она была нужна мне! Она появилась буквально из ниоткуда – это же настоящее чудо, Ральф! Я не сомневалась, что ее послал нам Господь. Это же так очевидно! Маленькая девочка потеряла родителей, а мы потеряли своего ребенка… Я так ее люблю! – Она высморкалась. – Там… Ральф, ты один из немногих, кто знает, какова жизнь на Янусе. Кто может это хотя бы представить. Но ты никогда не провожал катер, не стоял на пристани, не слышал, как шум двигателя становится все тише и тише, а судно превращается в точку и исчезает на горизонте. Ты не знаешь, что такое сказать «до свидания» целому миру. Янус был реальностью. Люси была реальностью! А все остальное превращалось в игру воображения. Когда мы узнали о Ханне Ронфельдт… было уже слишком поздно, Ральф. Я не могла отказаться от Люси, просто не могла с ней так поступить!

Старик сидел, дыша медленно и глубоко, и время от времени кивал. Ему не раз хотелось задать ей вопрос или возразить, но он сдерживался. Молчание было лучшим способом помочь не только ей, но и всем остальным тоже.

– У нас была такая счастливая семья! А потом, когда на остров приехала полиция, когда я узнала, что сделал Том, во мне все умерло! Я никому больше не могла верить! Даже самой себе! Господи, как же мне было больно! И горько! И страшно! Когда полиция рассказала о погремушке, все потеряло смысл! – Она взглянула на шкипера: – Что я сделала?

Вопрос не был риторическим: она будто вглядывалась в зеркало, надеясь найти там нечто, ускользавшее от глаз наяву.

– Сейчас важнее не то, что ты сделала, а что собираешься делать.

– Я ничего не могу изменить. Все разрушено, и разрушено до основания. Все потеряло смысл.

– Но он тебя любит! А это должно чего‑то стоить!

– А как же Люси? Она же моя дочь, Ральф! – Изабель запнулась, не зная, как лучше объяснить. – Ты можешь представить, чтобы Хильда отказалась от одного из своих детей?

– Но речь идет не об отказе, а о возвращении, Изабель.

– Но разве Люси не была отдана нам? Разве Господь не об этом просил нас?

– А может, он просил о ней позаботиться? И вы это сделали. А сейчас он просит вас позволить это сделать другим. – Он тяжело выдохнул. – Черт, я никакой не священник. Что я знаю о Боге? Но я знаю, что на свете есть человек, готовый ради тебя, ради твоей безопасности пожертвовать всем! Разве не так?

– Но ты же сам знаешь, что вчера произошло. Ты знаешь, как страдает Люси! Я нужна ей, Ральф! Как я могу ей все это объяснить? И как она может понять? Она же еще совсем маленькая!

– Жизнь нередко жестоко обходится с людьми, Изабель. И наносит раны, хуже которых, кажется, уже ничего не бывает. А потом выясняется, что несчастья не кончились и судьба приготовила новые испытания.

– Я думала, что уже испила свою чашу горестей до дна несколько лет назад.

– Если ты думаешь, что хуже, чем сейчас, уже быть не может, то ты сильно ошибаешься. Может, и обязательно будет, если ты не выступишь в защиту Тома. Дело серьезное, Изабель. Люси еще очень маленькая. О ней есть кому позаботиться. И есть люди, которые могут и хотят дать ей хорошую жизнь. А у Тома таких людей нет. И я никогда не встречал человека, который заслуживал бы меньше страданий, чем Том Шербурн. – Под пристальным взором святых и ангелов Ральф продолжал: – Бог знает, что между вами произошло там, на острове. Одна ложь нанизывалась на другую, причем из лучших побуждений. Но все зашло слишком далеко. То, что ты сделала ради Люси, причинило страдания другим. Господи, конечно, я понимаю, как тебе тяжело! Но этот Спрэгг – тот еще негодяй и просто так не отвяжется! Том – твой муж. В горе и радости, болезни и здравии. Если ты не хочешь, чтобы он сгнил в тюрьме или, того хуже… – Ральф запнулся, не в силах закончить фразу. – Думаю, сейчас у тебя есть последний шанс.

– Куда ты идешь? – с тревогой спросила Виолетта час спустя, видя, что дочь куда‑то собралась. – Ты же только вернулась! – Мне надо выйти, мама. Я должна кое‑что сделать.

– Но на улице льет как из ведра! Подожди, пока хоть немного стихнет. – Она кивнула на кучу вещей на полу: – Я тут решила разобрать вещи мальчиков. Старые рубашки, ботинки – их еще можно носить. Я решила отнести их в церковь. – Ее голос дрогнул. – Я надеялась, что ты мне поможешь разобрать.

– Мне надо в полицейский участок.

– Зачем?!

Изабель посмотрела на мать и едва не решилась ей все рассказать, но в последний момент сдержалась.

– Мне надо поговорить с мистером Наккеем, – объяснила она и добавила, направляясь по коридору к двери: – Я скоро вернусь.

Открыв дверь, она увидела на пороге женщину, как раз собиравшуюся позвонить в звонок. Это была промокшая насквозь Ханна Ронфельдт. У Изабель отнялся дар речи.

Продолжая стоять на пороге, Ханна быстро заговорила, устремив взгляд на вазу с розами на столике позади Изабель, будто боялась, что может передумать, если посмотрит на нее.

– Я пришла кое‑что сказать. Просто сказать и тут же уйти. Пожалуйста, ни о чем меня не спрашивайте. – Она подумала о клятве, данной Господу всего несколько часов назад, – отступать было поздно. Набрав в легкие побольше воздуха, она продолжила: – Вчера ночью с Грейс могло случиться что угодно. Она отправилась искать вас. Слава Богу, все обошлось и ее нашли целой и невредимой! – Она подняла глаза. – Вы можете себе представить, каково это чувствовать? Видеть, как дочь, которую вы зачали и выносили, родили и выкормили, называет матерью другую женщину? – Она отвела взгляд. – Но я должна с этим смириться, как бы больно мне ни было. Я не могу поставить свое счастье превыше всего. Ребенка, который у меня был – Грейс, – уже не вернуть. Сейчас это мне очевидно. Она может прожить без меня, даже если я не смогу жить без нее. И в этом нет ее вины. Как не виноваты и вы за решения, принятые вашим мужем.

Изабель хотела возразить, но Ханна перебила ее. Снова устремив взгляд на розы, она сказала:

– Я знала о Фрэнке буквально все, включая его душу. О Грейс же мне довелось узнать очень немного. – Она посмотрела Изабель в глаза. – Грейс любит вас. Наверное, она должна быть с вами. – С неимоверным усилием она заставила себя продолжить: – Но я должна быть уверена, что правосудие свершится! Если вы поклянетесь, что все это дело рук вашего мужа – поклянетесь жизнью! – я позволю вам забрать Грейс.

Изабель, ни секунды не раздумывая, тут же произнесла:

– Я клянусь!

Однако это было еще не все.

– Когда вы дадите показания против этого человека, когда его упрячут в тюрьму, Грейс может вернуться к вам. – Не выдержав, Ханна разрыдалась и со словами «Помоги мне, Господи!» бросилась прочь.

Изабель была потрясена. Снова и снова она перебирала в памяти услышанное, сомневаясь, не почудилось ли ей. Но на крыльце мокрые следы Ханны Ронфельдт и маленькие лужицы от капель, стекавших с ее зонтика. Приблизив лицо к сетчатой двери, Изабель смотрела на небо, и сверкнувшая молния казалась поделенной на крошечные квадратики. От раската грома звенела крыша.

– Разве ты не собиралась в полицейский участок? – Слова Виолетты возвратили Изабель к действительности. Она обернулась и увидела мать. – Я думала, ты уже ушла. Что случилось?

– Молния.

Изабель поймала себя на мысли, что Люси не испугается ослепительно яркой молнии, раскалывавшей небо. Она с самого начала учила малышку относиться к явлениям природы не со страхом, а с уважением: к молниям, которые могли ударить в башню маяка; к океанам, обрушивавшим на остров огромные волны. Она вспоминала, с каким почтением относилась Люси к световой камере, никогда не позволяя себе дотрагиваться до механизмов и стекол. Она вспоминала, как Том держал малышку на руках на галерее башни маяка, а она звонко смеялась и махала ручками Изабель, которая внизу развешивала белье на веревке.

«Жил‑был маяк…» Сколько сказок Люси начиналось с этих слов? «И однажды разбушевался сильный шторм. Ветер дул все сильнее и сильнее, и смотритель зажег маяк, а Люси ему помогала. Кругом наступила мгла, но смотрителю не было страшно, потому что у него имелся волшебный луч».

Перед глазами Изабель возникло искаженное страданием лицо Люси. Она может вернуть свою дочь обратно, может сделать ее счастливой, и все беды останутся в прошлом. Она будет любить ее, ласкать и лелеять, видеть, как она растет… Через несколько лет фея молочных зубов принесет ей монетки [29], потом Люси начнет взрослеть, и они будут разговаривать о таком большом мире, о том…

Она сможет забрать дочь. При одном условии. Свернувшись на кровати в калачик, Изабель заплакала:

– Я так хочу вернуть свою дочь! О, Люси! Я этого не вынесу!

Ультиматум Ханны. Мольба Ральфа. Ее собственная ложь под присягой, предающая Тома точно так же, как он предал ее. Мысли кружились в немыслимой карусели, постоянно меняя направление и увлекая ее за собой то в одну, то в другую сторону. Она слышала слова, которые произносились вокруг. Но не было слышно только одного голоса – голоса Тома. Человека, который стоял между ней и Люси. Между Люси и ее матерью.

Не в силах больше выносить неизвестности, она подошла к ящику, достала письмо и медленно вскрыла конверт.

Иззи, любовь моя! Надеюсь, с тобой все в порядке и ты держишься. Уверен, что родители о тебе хорошо заботятся. Сержант Наккей позволил написать это письмо при условии, что прочтет его первым. Жаль, мы не можем поговорить с глазу на глаз.

Не знаю, будет ли у меня другая возможность пообщаться с тобой. Обычно считаешь, что еще успеешь сказать все, что хочешь, но получается это не всегда.

Я не мог оставить все по‑прежнему, не мог с этим жить дальше. И ты не представляешь, как мне больно от того, что я причинил тебе столько страданий!

Принимая решения, мы меняем течение своей жизни, и, если сделанный мной выбор поставит в ней последнюю точку, я все равно считаю себя счастливым. Я встретил тебя, когда думал, что жизнь моя уже кончена, и ты меня полюбила. И даже если бы я прожил еще сто лет, то все равно лучшей доли себе не мог бы и желать. Я любил тебя всем сердцем, Изз, любил так, как только способен, хотя это ни о чем не говорит. Ты чудесная девушка и заслуживала куда более достойной пары, чем я.

Ты злишься, тебе больно, и все кажется бессмысленным – я знаю, каково это. Если ты не захочешь иметь со мной больше ничего общего, я пойму.

Может, человека стоит судить не по самому плохому поступку, который он совершил. Я могу лишь просить у тебя и Бога прощения за те несчастья, которые принес. И поблагодарить за каждый день, прожитый нами вместе.

Какое бы решение ты ни приняла, я соглашусь с ним и полностью тебя поддержу.

С любовью,

Том.

Хотя перед ней лежала не фотография, а записка, Изабель водила пальцем по буквам, повторяя их наклон и красивые завитки, будто это помогало лучше понять смысл слов. Она представляла, как он держит карандаш своими тонкими пальцами и выводит ровные строчки. Снова и снова она проводила пальцем по слову «Том», которое почему‑то казалось одновременно и чужим, и родным. Ее мысли уносились в прошлое: она писала пальцем слово на его обнаженной спине, а он должен был его угадать, а потом они менялись местами и угадать должна уже она. Но эти воспоминания вытеснялись другими: тем, как ее трогала Люси. Какая у нее нежная кожа! Она снова представила руку Тома, только на этот раз он писал записку Ханне. Ее мысли были похожи на маятник, раскачивавшийся взад‑вперед: от любви – к ненависти, от мужа – к ребенку. Она убрала руку с письма и снова его перечитала, стараясь понять смысл написанных слов и слыша голос Тома, как если бы он их произносил. Чувствуя, будто ее разрывали надвое, она не могла сдержать рыданий и в конце концов приняла решение.