Глава 20. – Я и понятия не имел, что он пытался со мной связаться

– Я и понятия не имел, что он пытался со мной связаться.

Том с Изабель сидели на веранде. Он вертел в руках старый потрепанный конверт, адресованный ему в «13‑й батальон Австралийских Императорских сил». На конверте почти не осталось свободного места от переадресаций и бездушных штампов «Вернуть отправителю», которым являлся отец Тома эсквайр Эдвард Шербурн. Письмо они получили с катером в июне вместе с извещением о смерти Эдварда.

Последнее было отправлено адвокатской конторой «Черч, Хаттерсли и Парфитт» и содержало сухое изложение фактов. Рак горла, 18 января 1929 года. Несколько месяцев ушло на установление адреса Тома. Все имущество унаследовал брат Тома Сесил, если не считать медальона матери, вложенного в конверт письма от 1915 года, искавшего Тома по всему миру.

Включив маяк, Том негнущимися пальцами распечатал конверт и принялся за чтение письма, написанного суровым и колючим почерком.

Мерривейл Сидней

16 октября 1915 года

Дорогой Томас! Пишу это письмо, поскольку узнал, что ты завербовался на фронт. Из меня плохой писатель, но раз ты сейчас так далеко и может случиться всякое, что помешает нам свидеться, другого выхода у меня нет.

Многих вещей я не смогу объяснить, не представив твою мать в дурном свете, но не хочу усугублять и без того плохие отношения, поэтому о чем‑то просто умолчу. Я чувствую себя виноватым, что не выполнил одну просьбу, и хочу это исправить. Прилагаю медальон, который твоя мать просила тебе передать, когда уходила. Портрет на нее очень похож. Тогда мне казалось, что тебе лучше ничем не напоминать о ней, и я не стал его отдавать. Решение, что твоя дальнейшая жизнь сложится лучше без напоминания о матери, далось мне нелегко.

Сейчас, когда она скончалась, я считаю, что должен выполнить ее просьбу, пусть и с большим опозданием.

Я старался вырастить тебя хорошим христианином. Я старался дать тебе самое хорошее образование. Надеюсь, мне удалось научить тебя видеть разницу между добром и злом: никакие мирские успехи или удовольствия не стоят потери своей бессмертной души.

Я горжусь твоим решением пойти на фронт добровольцем. У тебя есть чувство ответственности, и после войны я с удовольствием помогу тебе встать на ноги в бизнесе. У Сесила есть деловая хватка, и я рассчитываю, что после моей отставки он достойно сменит меня на посту руководителя фабрики. Не сомневаюсь, что и для тебя в нашем бизнесе найдется хорошее место.

Мне было больно, что о твоем отбытии на фронт я узнал от других. Я бы с радостью посмотрел на тебя в военной форме и проводил, но, видимо, после поисков матери и новости о ее кончине ты не хочешь иметь со мной ничего общего. Поступай, как считаешь нужным. Если ты решишь ответить на письмо, я буду очень рад. Как‑никак ты мой сын, и, пока сам не станешь отцом, ты вряд ли поймешь все, что стоит за этими словами.

Если же ты предпочтешь не отвечать, я приму твой выбор и больше не потревожу. Но все равно я буду молиться, чтобы ты остался цел и невредим и вернулся домой с победой.

Твой любящий отец

Эдвард Шербурн.

Казалось, с момента их последней встречи прошла целая вечность. Как, должно быть, непросто ему было написать такое письмо! Сам факт, что отец пытался связаться с ним после горькой сцены расставания, явился для Тома настоящим потрясением. Он уже не знал, во что и верить. Может, своей нарочитой суровостью отец хотел лишь скрыть кровоточащую рану? Том впервые задумался о том, что за внешней бесчувственностью скрывался человек высоких моральных устоев, уязвленный в самое сердце изменой женщины, которую он любил, и не имевший возможности ни с кем поделиться своей болью. Том искал мать с вполне определенной целью. Стоя на пороге пансиона в начищенных туфлях и с подстриженными ногтями, он еще раз мысленно повторил давно заготовленную фразу: «Прости меня за все, что случилось». Он вдруг почувствовал себя слабым и неуверенным, совсем как мальчишка, который ждал возможности сказать эти слова целых тринадцать лет. К горлу подкатился комок. «Я только сказал, что видел автомобиль. Что он стоял возле дома. Я не знал…»

Он понял значение этих слов, сказанных без всякой задней мысли, только много лет спустя. Его мать объявили недостойной и изгнали из его жизни. Но паломничество Тома с целью получить прощение было слишком поздним, и она никогда не отпустит ему греха предательства, пусть даже и ненамеренного. Слова обладают способностью повлечь за собой самые нежелательные последствия. И он понял, что своими мыслями лучше никогда и ни с кем не делиться.

Том перевел взгляд на портрет матери в медальоне. Наверное, его любили оба родителя, только каждый по‑своему. Он вдруг разозлился на отца. У него даже не было сомнений в своем праве лишить его матери – таком искреннем и таком разрушительном.

Заметив, как от упавшей капли расползлись чернила, Том понял, что плачет. «Пока ты сам не станешь отцом, ты вряд ли поймешь…»

Сейчас возле Тома на веранде сидела Изабель, и до него донеслись ее слова:

– Хотя вы и не виделись так много лет, он все равно был твоим отцом. И второго у человека быть не может. Понятно, что ты расстроился, милый.

Том подумал, что Изабель, наверное, и сама не понимает всю иронию своего утверждения, особенно в их положении.

– Иди сюда, Люси, и попей какао, – позвала Изабель.

Девочка подбежала и взяла чашку обеими руками. Отпив, она вытерла губы рукой и вернула чашку.

– Скок‑скок! – весело прокричала она. – Я скачу в Партагез повидать бабушку и дедушку! – И побежала к деревянной лошадке‑качалке.

Том снова опустил глаза на портрет в медальоне.

– Я все время считал, что она меня ненавидела, потому что я выдал ее тайну. Я не знал о медальоне… – Он стиснул зубы. – А это бы многое изменило.

– Я не знаю, что тут сказать. А мне так хочется найти нужные слова… чтобы тебе стало легче.

– Мама, я есть хочу! – заявила, вернувшись, Люси.

– С такой беготней неудивительно, – сказала Изабель, подхватывая ее на руки. – Иди‑ка сюда. Давай обнимем папу. Ему сегодня грустно. – И она посадила девочку ему на колени, чтобы они могли обе крепко обнять его.

– Улыбнись, папа, – сказала Люси. – Вот так! – показала она, растягивая рот до ушей.

Солнце с трудом пробивалось сквозь тучи на горизонте и дождь, который шел где‑то вдалеке. Люси сидела на плечах у Тома, радуясь своему «высокому» положению. – Туда! – закричала она, показывая пальчиком налево. Том послушно повернул и понес ее к низине. Одна из коз сбежала из огороженного для пастбища загона, и Люси настояла, чтобы ее тоже взяли на поиски.

В бухточке козы не было. Что ж, далеко она не могла уйти.

– Поищем в другом месте, – предложил Том и, вернувшись обратно на поле, спросил: – Куда теперь, Лулу? Выбирай!

– Теперь туда! – показала она на противоположную сторону острова, и они двинулись в путь.

– А какие ты знаешь слова, которые похожи на слово «коза»?

– Стрекоза!

– Верно. А еще?

– Слеза? – предложила девочка.

Том засмеялся.

– А что бывает, когда набегают тучи?

– Дождь.

– Правильно. А что еще, только похоже на слово «коза»? Начинается на букву «Г».

– Гроза! – Он пощекотал ей животик. – «Гроза», «слеза», «коза»… Кстати… Посмотри‑ка, Люси, вон туда, возле пляжа.

– Вон она! Бежим, папа!

– Нет, зайчонок. Мы же не хотим ее испугать. Мы подойдем потихоньку.

Отвлекшись на Люси, Том не сразу сообразил, где теперь пасется коза.

– Слезай, малышка. – Он снял Люси с плеч и опустил на траву. – Будь хорошей девочкой и подожди меня здесь, пока я приведу Флосси. Я привяжу ей веревку на шею, и она смирно пойдет за нами.

– Хорошо, Флосси. Пойдем, не упрямься. – Коза подняла голову и отпрыгнула. – Ну же, стой смирно! – Том поймал ее и привязал веревку. – Вот так, хорошо. Лулу… – Обернувшись, он почувствовал, как по спине пробежали мурашки, и тут же понял почему. Люси сидела на небольшом бугорке, где трава росла гуще, чем вокруг. Обычно он старался избегать этой части острова, которая казалась ему мрачной, каким бы солнечным ни выдался день.

– Смотри, папа, я нашла где посидеть! – с гордостью сообщила Люси.

– Люси, немедленно встань! – закричал он, не сдержавшись.

Личико Люси скривилось, из глаз брызнули слезы, и она разревелась – на нее никогда раньше не кричали.

Том подбежал к ней и подхватил на руки.

– Прости меня, Люси, я не хотел тебя испугать, – успокаивающе произнес он, стыдясь своей несдержанности. Все еще нервничая, он отошел на несколько шагов в сторону. – Это плохое место, чтобы сидеть, малышка.

– А почему? – не успокаивалась она. – Это мое место! Оно волшебное.

– Просто… – Он положил ее головку на сгиб руки и повторил, целуя в макушку: – Просто это плохое место, чтобы сидеть, моя радость.

– Я плохая? – поинтересовалась Люси, явно сбитая с толку.

– Нет, не плохая. Все хорошо. – Он поцеловал ее в щеку и убрал наверх прядь волос, упавшую ей на глаза.

Но впервые за все эти годы он вдруг отчетливо ощутил, что те же самые руки, что держат сейчас Люси, опускали в могилу тело ее отца. Закрыв глаза, он припомнил, как это было, и ему показалось, что Люси весит гораздо больше, чем то мертвое тело.

Он почувствовал, что Люси теребит его за щеку.

– Папа, посмотри на меня! – попросила она.

Он открыл глаза, посмотрел на нее и, сделав глубокий вдох, произнес:

– Пора отвести Флосси домой. Ты возьмешь веревку?

Девочка кивнула, и он, намотав веревку ей на руку, посадил Люси на бедро и зашагал вверх по холму.

Тем же вечером Люси, прежде чем залезть в кресло, обернулась к Тому:

– Это хорошее место, чтобы сидеть, папа?

Он чинил дверную ручку и ответил, не отрываясь от работы:

– Да, это хорошее место, Лулу.

Когда вошедшая Изабель хотела сесть рядом с ней, Люси закричала:

– Нет, мама, не садись! Это плохое место, чтобы сидеть!

Изабель засмеялась:

– Но я всегда здесь сижу, милая. Это очень удобное место.

– Это плохое место. Папа, скажи!

– О чем это она, папа?

– Я потом тебе расскажу, – пообещал он и взял отвертку, надеясь, что Изабель забудет.

Но она не забыла.

Уложив Люси в кроватку, Изабель снова спросила:

– Что это за странные разговоры насчет места, где сидеть? Она снова разволновалась, когда я села на кровать рассказать сказку на ночь. Сказала, что ты очень рассердишься.

– Она просто придумала такую игру. Завтра наверняка все забудет.

Но Люси вызвала к жизни призрак Фрэнка Ронфельдта, и теперь его лицо неизменно возникало перед глазами Тома, стоило ему посмотреть в сторону могил.

«Пока ты сам не станешь отцом…» Он много думал о матери Люси, но только сейчас в полной мере осознал, какое святотатство совершил по отношению к ее отцу. Из‑за Тома никакой пастор или священник не мог отслужить подобающую службу по усопшему, и даже память о нем не сохранится в сердце Люси, а любой отец имел право хотя бы на это. Всего лишь мгновение и несколько футов земли отделяли Люси от Ронфельдта и всех поколений ее предков. Том похолодел при мысли, что мог стать убийцей родственников человека, который дал жизнь Люси. А исключать такого было нельзя. И неожиданно из закоулков сознания всплыли осуждающие лица убитых им на войне врагов, которые он так старательно пытался похоронить в глубинах своей памяти.

На следующее утро, когда Изабель и Люси отправились в курятник за яйцами, Том решил прибраться в гостиной, собрать карандаши Люси в оловянную коробку из‑под печенья и сложить в стопку разбросанные книги. Среди них он обнаружил Псалтырь, который Ральф подарил Люси на крещение, и Изабель часто читала ей оттуда выдержки. Том полистал тонкие страницы, украшенные по углам золотым тиснением, и наткнулся на псалом 36. «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут».

В дверях показалась Изабель и устроившаяся у нее на закорках Люси – обе чему‑то весело смеялись.

– Вот это чистота! Неужели у нас побывали эльфы? – спросила Изабель.

Том захлопнул книгу и положил сверху стопки.

– Решил помочь навести порядок, – пояснил он.

Через несколько недель сентябрьским днем Ральф и Том, закончив разгрузку, присели отдохнуть у сарая. Блюи был на катере и чинил заедавшую якорную цепь, а Изабель с Люси пекли на кухне имбирные пряники. Мужчины устали и потягивали пиво, глядя на первые робкие лучи весеннего солнца.

Том уже давно решил поговорить с Ральфом и заранее продумал, как выйти на нужную ему тему. Откашлявшись, он спросил:

– Ты когда‑нибудь… поступал плохо, Ральф?

Старик бросил на Тома удивленный взгляд:

– Это еще что за вопрос, черт возьми?

Несмотря на подготовку, Том с трудом подбирал слова и говорил запинаясь.

– Я имею в виду… в общем… что ты делаешь, если поступил неправильно? Как исправляешь ошибку? – Том не сводил глаз с черного лебедя на этикетке бутылки и старался не выдавать волнения. – Если она серьезная?

Ральф отхлебнул пива и медленно кивнул, глядя на траву:

– Ты о чем‑то конкретном? Решай сам: я не из тех, кто любит совать нос в чужие дела.

Том сидел, не шевелясь и представляя, какое испытает облегчение, если расскажет правду о Люси.

– У меня умер отец, и его смерть заставила задуматься, что я сделал неправильного в жизни и как это исправить. – Том уже собирался продолжить, но тут перед глазами возникла картина, как Изабель обмывала тельце мертворожденного сына, и он замялся. – Я даже не знаю их имен… – Том сам удивился, как быстро услужливая память подсказала ему выход, заменив одну вину другой.

– Имен кого?

Том помолчал, будто в последний раз взвешивая, стоит ли нырнуть с крутого обрыва, и сделал глоток пива.

– Людей, которых я убил. – Слова прозвучали тяжело и веско.

– Это война. Там или убиваешь сам, или убьют тебя, – рассудительно отозвался Ральф.

– Чем больше проходит времени, тем безумнее кажется все, что я делал. – Том начал задыхаться, физически ощущая себя в западне и чувствуя, как безжалостно сжимаются тиски мучивших его годами мыслей, наполненных виной и раскаянием.

Ральф не шевелился, ожидая продолжения. Том, охваченный дрожью, резко к нему повернулся:

– Господи Боже! Я просто хочу поступить правильно, Ральф! Скажи мне, правильно – это как? Я больше так не выдержу! – Он всхлипнул и с яростью грохнул бутылкой о землю. Та угодила в камень и разлетелась на мелкие осколки.

Ральф обнял его за плечо:

– Ну‑ну, успокойся! Я пожил на этом свете куда больше тебя и видел всякое. Добро и зло иногда так переплетены вместе, что похожи на клубок змей, отделить которые друг от друга возможно, только убив всех, но может быть уже слишком поздно.

Ральф помолчал, не сводя с Тома глаз.

– Вопрос в том, есть ли смысл ворошить прошлое. Время нельзя повернуть вспять. – Фраза, произнесенная нейтральным тоном и не содержавшая ни оценки, ни осуждения, все равно больно кольнула Тома в самое сердце. – Господи, да самый верный способ заставить парня свихнуться – это позволить ему вечно переделывать сделанное.

Ральф потер палец.

– Будь у меня сын, я бы гордился, окажись он хоть наполовину таким, как ты. Ты хороший человек, Том. И счастливый, с такой женой и дочкой. Думай только о том, как сделать их жизнь лучше. Парень на небесах дал тебе второй шанс, и я думаю, что ему не так важно, что ты сделал или не сделал раньше. Живи настоящим. Исправь то, что сегодня еще можно исправить, и оставь остальное в прошлом. И пусть об этом болит голова у ангелов, дьяволов или кого там еще, кто за это отвечает.

– А горечь? От горечи‑то никуда не деться! Она разъедает душу как рак, если ничего не сделать, – пробормотал Том, мысленно продолжая разговор с Ральфом. На следующий день после беседы со шкипером он сидел с Люси в зеркальном коконе световой камеры и полировал латунные детали, а девочка понарошку угощала конфетами тряпичную куклу.

– А у Ляли папа тоже ты? – поинтересовалась она, поднимая на Тома лучистый взгляд голубых глаз.

Том остановился.

– Я не знаю. Может, спросишь у самой Ляли?

Девочка наклонилась и, пошептавшись с куклой, объявила:

– Она говорит, что нет. Ты только мой папа!

Лицо малышки уже перестало быть круглым, и теперь в нем угадывались будущие черты. Волосы посветлели, утратив прежний темный оттенок, бледная кожа, голубые глаза. Интересно, на кого она будет похожа: на отца или мать? Том подумал о светловолосом мужчине, тело которого он предал земле. При мысли о вопросах, которые начнет задавать девочка по прошествии лет, у него по спине побежали мурашки. Сейчас, глядя на себя в зеркало, он понимал, что походит на своего отца в этом же возрасте. Время неизменно выявляло сходство. Партагез был маленьким городком – если в младенце мать может и не узнать своего ребенка, то, глядя на взрослую женщину, разве она не заметит, как они похожи? Эта мысль не давала ему покоя. Зачерпнув тряпкой в банке чистящего порошка, он принялся яростно тереть детали, пока в глазах не защипало от пота.

Тем же вечером Том стоял на веранде и смотрел, как солнце садится за горизонт. Маяк он уже зажег, и теперь до утра на башне было делать нечего. В голове постоянно крутился совет Ральфа: «Исправь то, что сегодня еще можно исправить». – Вот ты где, милый, – раздался голос Изабель. – Люси уснула. Мне пришлось прочитать «Золушку» целых три раза! – Она обняла Тома за талию и прижалась к нему. – Мне так нравится, как она перелистывает страницы, делая вид, что читает. Она все сказки знает наизусть!

Том промолчал, и Изабель, поцеловав его в шею, сказала:

– Мы можем лечь пораньше. Я, конечно, устала, но не настолько…

Том по‑прежнему не отрывал глаз от воды.

– А как выглядит миссис Ронфельдт?

Изабель не сразу сообразила, что он спрашивал о Ханне Поттс.

– Зачем тебе это?

– А как ты думаешь?

– Она совсем на нее не похожа! У Люси светлые волосы и голубые глаза. Наверное, унаследовала от отца.

– Уж не от нас‑то точно! – Он повернулся к жене. – Иззи, мы должны ей сказать.

– Люси? Но она еще слишком маленькая.

– Нет, Ханне Ронфельдт.

Изабель с ужасом на него посмотрела:

– Зачем?

– Она заслуживает того, чтобы знать.

Она содрогнулась. Иногда она и сама задумывалась, что было хуже: знать, что твоя дочь мертва или что жива, но увидеть ее невозможно. Изабель отлично представляла всю глубину страданий Ханны и в какую муку превратилась для нее жизнь. Но она также не сомневалась, что, признав хоть на мгновение правоту Тома, она совершит роковую ошибку.

– Том, мы уже приняли решение. Нельзя ставить свои угрызения совести выше блага Люси.

– «Угрызения совести»? Господи Боже, Изабель, мы говорим не о краже монеты из чьей‑то коллекции! Речь о жизни ребенка! И жизни ее матери, раз уж на то пошло! Каждое мгновение нашего счастья украдено у нее! Это не может быть правильным, какие бы доводы мы себе ни приводили.

– Том, ты устал, расстроен и сбит с толку. Утром ты на все посмотришь другими глазами. Я не хочу больше говорить об этом сейчас. – Она коснулась его руки и постаралась унять дрожь в голосе. – Мы… мы живем не в идеальном мире. И должны с этим смириться.

Он смотрел на жену, не в силах избавиться от чувства, что ее не существует. И что вообще ничего не существует, ибо между ними пролегла бездонная пропасть, по обе стороны которой находились две разные реальности, не имевшие больше никаких точек соприкосновения.

Люси особенно нравилось разглядывать фотографии, сделанные во время приезда в Партагез. – Это я! – говорит она Тому, сидя у него на коленях и показывая на лежавший на столе снимок. – Но тогда я была еще маленькая. А теперь я большая девочка.

– Конечно, милая. Тебе исполнится целых четыре года.

– А это, – авторитетно заявляет она, – мамина мама!

– Верно. Мамина мама – твоя бабушка.

– А это папин папа.

– Нет, это мамин папа. Твой дедушка.

Люси на него озадаченно смотрит.

– Понимаю, что легко запутаться. Но бабушка и дедушка не мои мама и папа.

– А кто твои мама и папа?

Том пересадил Люси с одного колена на другое.

– Моих маму и папу звали Элеонора и Эдвард.

– Они тоже мои бабушка и дедушка?

Том ушел от ответа.

– Они оба умерли, милая.

– Понятно, – сказала Люси и кивнула с таким серьезным видом, что Том засомневался, так ли это на самом деле. – Как Флосси.

Том уже и думать забыл о козе, которая заболела и умерла несколько недель назад.

– Да, как Флосси.

– А почему умерли твои родители?

– Потому что они были больные и старые, – ответил он и добавил: – Это случилось уже очень давно.

– А я умру?

– Нет, Лулу, я такого не допущу.

В последнее время вопросы маленькой девочки постоянно выбивали его из колеи. Чем шире становился ее словарный запас, тем больше у нее появлялось возможностей познавать окружающий мир и определять в нем свое место. Тома постоянно мучило, что ее понимание жизни и себя будет основано на одной большой лжи, к появлению которой и доведению до совершенства он тоже приложил руку.

В световой камере маяка все сверкало: Том всегда содержал ее в порядке, но теперь он надраил все металлические детали чуть не до зеркального блеска. В последние дни от него постоянно пахло лаком для металлических изделий. Призмы переливались разноцветными россыпями огней, в помещении не было ни пылинки, все узлы механизма плавно скользили и никогда еще не работали так надежно и слаженно. Однако с жилым домом дела обстояли не так благополучно.

– Ты не мог бы замазать хотя бы эту трещину? – спросила Изабель, когда они сидели на кухне после ужина.

– Замажу, когда подготовлюсь к инспекционному осмотру.

– Но у тебя уже давно все готово! Мы же не королевский визит ожидаем!

– Я просто хочу, чтобы все было в полном порядке, вот и все. Я же тебе говорил, что у нас появилась возможность переехать на маяк в Пойнт‑Мур. Он стоит на берегу, рядом с Джералдтоном. Мы будем возле людей. И за сотни миль от Партагеза.

– Было время, когда ты и слышать не хотел об отъезде с Януса.

– Времена изменились.

– Времена не изменились, Том, – сказала она. – Ты сам всегда говорил: если кажется, что маяк изменился, то дело вовсе не в маяке.

– Тебе виднее, что изменилось. – С этими словами он поднялся и, забрав гаечный ключ, направился к сараю, ни разу не оглянувшись.

В тот же вечер Том, прихватив бутылку виски, отправился к скалам смотреть на звезды. Глотая обжигавшую небо жидкость, он подставлял лицо ласковому бризу и разглядывал созвездия.

Остановив взгляд на луче маяка, он вдруг горько рассмеялся. Вспышку света было видно издалека, а сам остров всегда оставался во мгле. Маяк служил другим людям и никогда не освещал то, что было расположено рядом.