Действие второе

Пошел занавес, и сразу же раздается голос автора. Голос автора. Вы замечали, товарищи, происходит какая-то поразительная электризация людей? Стоит только соприкоснуть­ся, искры так в тебя и сыплются, так и летят, так и бьют. И в автобусе, и из-за прилавка, и на работе... И ведь больно, страдаешь. Все люди чрезвычайно ранимы. Зачем это? Может быть, я преувеличиваю; может быть, эту ранимость я чувствую особенно болезненно. Не знаю, вполне возможно. Видимо, из-за того, что за свою жизнь я встречал так много доброты, участия, сердечности, всякое проявление бесче­ловечности режет мне глаз. А ведь по моей домашней филосо­фии нет ничего важнее и лучше, чем добрые человеческие от­ношения. И с попутчиком в поезде, и дома в семье, и на работе. Тогда жить спокойно, уверенно, радостно.

Человеческое тепло тоже лечит. Вы, вероятно, знаете, что в больницах, в палатах, где самые тяжелые больные, в дежурства особо добрых и сострадательных сестер и нянь умирают гораз­до реже, чем в дежурства пусть деловитых, но холодных сотруд­ников. Отчего это происходит, никто не знает. Тайна. Но факт. Я на себе это испытал.

Выло это давно, во время войны. Меня, тяжелораненого, шесть суток везли с фронта до госпиталя во Владимире, а кровь все

текла и текла, и шесть суток я не закрывал глаз. Боль, боль, боль!..

Госпиталь во Владимире помещался в старой церкви. Меня обмы­ли и положили на полу в подвале, под сводами, и накрыли про­стыней. Я, когда меня мыли, поразился, увидав себя без одежды. Самыми толстыми местами ног и рук были колени и локти, остальное — трубочки костей. Только разбитая нога вздувалась лилово-синей громадой от газовой гангрены, кото­рая подползала уже к животу. Закрыли простыней с головой. Помню, сестра с железным передним зубом осторожно при­подняла с лица простыню, удивилась, что я жив, и как-то засты­ла с чувством страха, недоумения и сострадания на лице. Я шепнул: «Плохое мое дело, сестра?» Она жалко улыбнулась — тут-то я увидел ее железный зуб — и от растерянности даже не солгала святой врачебной ложью, а кивнула головой и сказала: «Да».

На операционном столе женщина-врач спросила моего согласия отсечь ногу выше колена. Я это согласие дал немедленно, не задумываясь. Никакого расчета у меня не было, никаких острых и сильных эмоций я не испытывал, надо, так надо, о чем и го­ворить. После моего согласия на ампутацию я услышал резкое: «Маску!» — и мне на лицо сестра положила маску с эфиром и хлороформом.

«Считайте!» Я вдруг сделал усилие, прижал маску к лицу ру­ками и быстро засчитал: «Раз, два, три...» На счете «шесть» все поплыло. Последнее, что я услышал,— тот же властный женский голос: «Скальпель!»— с ударением на звуке «е» в этом слове. А затем наступило сладкое блаженство. Больше всего на свете мне хотелось спать, и я наконец уснул.