Глава 47. На следующий день наступило недолгое оживление

На следующий день наступило недолгое оживление. Рано утром прокурор Спрингер выступил на пресс‑конференции. Это был крупный, цветущий, чернобровый и рано поседевший человек, из тех, кто всегда преуспевает в политике.

– Я прочел документ, который выдают за признание несчастной женщины, недавно покончившей с собой. Подлинность его не установлена. Но даже если он подлинный, то, несомненно, принадлежит человеку с нарушенной психикой. Я готов допустить, что «Ежедневник» верит в подлинность этого документа, вопреки всем абсурдам и непоследовательным заявлениям, которые в нем содержатся, и перечислением которых я не стану вас утомлять. Если эти слова написала Эйлин Уэйд – а прокуратура, вместе с сотрудниками моего уважаемого помощника – шерифа Петерсона, скоро это установит – я утверждаю, что она писала их не в ясном уме и не в твердой памяти. Совсем недавно эта несчастная женщина обнаружила своего мужа плавающим в крови, пролитой его собственной рукой. Вообразите шок, отчаяние, чувство крайнего одиночества, которые были вызваны этим страшным несчастьем! А теперь она присоединилась к нему в горькой обители смерти. Что нам даст, если мы станем тревожить прах мертвых? Если не говорить о продаже нескольких экземпляров газеты, которой так необходимо поднять свой тираж, что это даст нам, друзья мои? Ничего, друзья мои, ничего. Оставим же прах в покое. Подобно Офелии в великом шедевре «Гамлет» бессмертного Уильяма Шекспира, Уэйд несла свою печаль с отличием. Мои политические враги хотели бы сыграть на этом отличии, но моих друзей и избирателей не обмануть. Они знают, что прокуратура всегда защищает мудрое и здравое применение закона, правосудие, смягченное милосердием, прочное, устойчивое и консервативное правление. Что защищает «Ежедневник», я не знаю, и то, что он защищает, не вызывает у меня больших симпатий. Пусть просвещенная публика вынесет собственное суждение.

«Ежедневник» напечатал эту белиберду в утреннем выпуске (газета выходила дважды в сутки), и главный редактор, Генри Шерман, выдал Спрингеру за своей подписью следующее:

"Сегодня утром г‑н прокурор Спрингер находился в хорошей форме, он прекрасно сложен и говорит густым баритоном, который приятно слушать. Он не стал утомлять нас никакими фактами. Как только м‑р Спрингер пожелает, чтобы ему доказали подлинность упомянутого документа, «Ежедневник» с удовольствием окажет ему эту услугу. Ожидать, что м‑р Спрингер вновь откроет дела, которые были официально закрыты с его санкции или под его руководством, так же реально, как ожидать, что м‑р Спрингер встанет на голову на крыше мэрии. Как удачно выразился м‑р Спрингер, что нам даст, если мы станем тревожить прах мертвых? Или, как с меньшим изяществом спрашивает «Ежедневник», что нам даст, если мы установим, кто совершил убийство, раз убитый и так мертв?

Разумеется, ничего не даст, кроме справедливости и правды.

От имени покойного Уильяма Шекспира, «Ежедневник» хочет поблагодарить м‑ра Спрингера за благосклонное упоминание «Гамлета», и за его, правда, не совсем точную ссылку на Офелию. «Носи свою печаль с отличием» было сказано не про Офелию, а ею самой, и что именно она имела в виду, до сих пор остается неясным для таких, менее эрудированных людей, как мы. Но оставим это. Цитата хорошо звучит и помогает еще больше запутать дело. Может быть, и нам будет позволено процитировать, из той же официально одобренной драматической постановки, известной под названием «Гамлет», хорошие слова, произнесенные, правда, дурным человеком: «И где вина, там упадет топор».

Около полудня позвонил Лонни Морган и спросил, как мне это понравилось.

Я сказал, что, по‑моему, Спрингеру это репутацию не испортит, – Только у интеллектуалов, – заметил Лонни Морган, – а они и без этого на него зубы точат. Я имею в виду, что с вами происходит?

– Да ничего. Сижу, жду, может, наклюнется работенка.

– Я не о том.

– Пока здоров. Хватит вам меня пугать. Я получил, что хотел. Если бы Леннокс был жив, теперь смог бы подойти к Спрингеру и плюнуть ему в глаза.

– Это сделали за него вы, И Спрингер уже знает. У них есть сто способов пришить дело тем, кого они невзлюбили. Не понимаю, чего вы так за это бились. Не такой уж прекрасный человек был Леннокс.

– При чем тут это?

На секунду он умолк. Потом сказал:

– Простите, Марлоу. Глупость сморозил. Удачи вам. Мы, как обычно, попрощались и повесили трубки. Около двух дня мне позвонила Линда Лоринг.

– Не называйте имен, пожалуйста, – попросила она. – Я только что прилетела с большого озера на севере. Там кое‑кто разбушевался из‑за того, что напечатали вчера в «Ежедневнике». Мой почти бывший муж получил прямо между глаз. Бедняжка плакал, когда я уезжала. Не надо было бежать первым с докладом.

– Что значит – ваш почти бывший муж?

– Не притворяйтесь дурачком. На сей раз отец не против. Париж? превосходное место для тихого развода. Так что я скоро туда отбываю. И если у вас осталось хоть капля разума, вам бы тоже неплохо потратить часть той красивой гравюры, что вы мне показали, и уехать куда‑нибудь подальше.

– А я тут при чем?

– Во второй раз задаете глупый вопрос. Самого себя обманываете, Марлоу.

Знаете, как охотятся на тигров?

– Откуда мне знать?

– Привязывают к столбу козла, а сами прячутся в укрытие. Козлу, естественно, несдобровать. Вы мне нравитесь. Уж не знаю почему, но нравитесь. Мне отвратительно, что из вас делают козла. Вы так старались добиться правды – как вы ее понимали.

– Приятно слышать, – сказал я. – Но если я подставляю голову, чтобы ее оттяпали, это моя голова и мое дело.

– Не лезьте в герои, дурак вы этакий, – резко сказала она. – Не обязательно подражать одному нашему знакомому, который решил стать козлом отпущения.

– Если вы пока в городе, могу угостить вас стаканчиком.

– Угостите лучше в Париже. Осенью Париж очарователен.

– Я бы с удовольствием. Слыхал, что весной он еще лучше. Не знаю? никогда не был.

– Судя по вашему поведению, никогда и не будете.

– До свидания, Линда. Надеюсь, вы найдете то, чего ищете.

– До свидания, – холодно сказала она. – Я всегда нахожу то, что ищу. Но когда нахожу, не понимаю, зачем искала.

Она повесила трубку. Остаток дня прошел тихо. Я пообедал и поставил «олдс» в ночной гараж, проверить тормозные колодки. Домой поехал на такси.

Улица, как обычно, была пуста. В почтовом ящике лежала реклама мыла. Я медленно взобрался по лестнице. Вечер был теплый, в воздухе висела легкая дымка. Деревья на холме притихли. Безветрие. Я отпер дверь, начал ее открывать и замер, успев приоткрыть сантиметров на двадцать. Внутри было темно, ни звука. Но я чувствовал, что в комнате кто‑то есть. Может быть, слабо скрипнула пружина или я уловил отсвет от белого пиджака. Может быть, для такого теплого тихого вечера, в комнате было недостаточно тепло и тихо.

Может быть, в воздухе стоял еле ощутимый запах человека. А, может быть, у меня просто нервы были на пределе.

Я ступил с крыльца вбок, на землю, и пригнулся возле кустов. Ничего не произошло. Внутри не вспыхнул свет, не слышалось никакого движения. Слева на поясе, в кобуре, у меня был засунут револьвер, рукояткой вперед, – короткое дуло, 38‑й калибр, полицейского образца. Я выхватил его, и опять ничего не случилось. По‑прежнему тишина. Я обозвал себя проклятым дураком. Выпрямился, занес ногу, чтобы шагнуть к двери, и тут из‑за угла вынырнула машина, быстро поднялась по холму и почти беззвучно остановилась у подножия моей лестницы.

Большой черный автомобиль, похожий на «кадиллак». Это могла быть машина Линды Лоринг, если бы не две вещи. Никто не отворил дверцу, и? все окна с моей стороны были плотно закрыты. Я подождал и прислушался, скорчившись возле куста, но ничего не услыхал и не дождался. Просто темная неподвижная машина у подножия моей лестницы с закрытыми окнами. Если мотор работал, я этого не слышал. Потом с щелканьем включилась большая красная фара, и луч ударил рядом с домом, метрах в пяти. А потом, очень медленно, большой автомобиль стал пятиться, пока весь дом не попал в поле зрения фары.

Полицейские на «кадиллаках» не ездят. «Кадиллаки» с красными прожекторами принадлежат крупным шишкам, мэрам, начальникам полиции, иногда прокурорам. Иногда бандитам.

Луч стал шарить вокруг, Я лег ничком, но он все равно меня нашел. И застыл на мне. Вот и все. Дверца машины не открылась, в доме было по‑прежнему тихо и темно.

Затем на секунду‑две негромко взвыла сирена и умолкла. И тут, наконец, весь дом осветился, и человек в белом смокинге вышел на крыльцо и посмотрел вбок, на забор и кусты.

– Вылезай, дешевка, – произнес Менендес со смешком. – Гости приехали.

Я мог бы без труда его застрелить. Но тут он отступил назад, и стало слишком поздно, даже если бы и хотел. Затем открылось заднее окно машины – я услышал стук, когда его резко опустили. Потом заговорил автоматический пистолет – всадил короткую очередь в склон холма в десяти метрах от меня.

– Вылезай, дешевка, – повторил Менендес с порога. – Некуда тебе деваться.

Тогда я выпрямился и пошел, а луч прожектора прилежно следовал за мной.

Револьвер я сунул обратно в кобуру. Я поднялся на деревянное крылечко, вошел и остановился прямо возле двери. В глубине комнаты, скрестив ноги, сидел человек, на бедре у него лежал револьвер. На вид он был коренастый и свирепый, а кожа у него оказалась иссушенной, как у людей, живущих в жарком климате. На нем была коричневая куртка‑ветровка на молнии, расстегнутая почти до пояса. Он смотрел на меня, и ни глаза его, ни револьвер не шелохнулись. Был спокоен, как глинобитная стена при лунном свете.