Глава 39. Предварительное слушание ничего не дало

Предварительное слушание ничего не дало. Еще не было окончательного медицинского заключения, а коронер уже ринулся в бой, от страха, что опоздает получить свою долю рекламы. Смерть писателя, даже и с громким именем, – небольшая сенсация, а в то лето конкуренция была жестокая. Один король отрекся, на другого было покушение. За одну неделю разбились три больших пассажирских самолета. В Чикаго руководителя крупного телеграфного агентства расстреляли в упор прямо в автомобиле. При пожаре в тюрьме заживо сгорели двадцать четыре заключенных. Коронеру Лос‑Анджелесского округа не повезло. Мало досталось на его долю.

Сходя со свидетельского места после дачи показаний, я увидел Кэнди. На губах у него играла злобная веселая ухмылка – почему, я понятия не имел – и, как обычно, он был одет чуть шикарнее, чем нужно: в габардиновый костюм цвета какао с белой нейлоновой рубашкой и темно‑синим галстуком‑бабочкой.

Давал показания он спокойно и произвел хорошее впечатление. Да, последнее время хозяин часто бывал пьян. Да, в ту ночь, когда наверху прозвучал выстрел, он помогал уложить хозяина в постель. Да, в последний день, когда Кэнди уже уходил, хозяин потребовал у него виски, но получил отказ. Нет, он не знал, как идет литературная работа м‑ра Уэйда, но видел, что хозяин в плохом настроении. Он то бросал написанное в корзину, то снова доставал.

Нет, он никогда не слышал, чтобы м‑р Уэйд с кем‑нибудь ссорился. И так далее. Коронер долго наседал на него, но толку не добился. Кто‑то хорошо порепетировал с Кэнди.

Эйлин Уэйд была одета в черное с белым. Она была бледна и говорила четким тихим голосом, который не мог исказить даже микрофон. Коронер обращался с ней, как с хрустальной вазой. Задавал вопросы так, словно с трудом сдерживал рыдания. Когда она сошла со свидетельского места, он встал и поклонился, а она ответила слабой беглой улыбкой, от которой он чуть не подавился собственной слюной.

Она было миновала меня не глядя, но в последний момент повернула голову на пару дюймов и еле заметно кивнула, словно давным‑давно где‑то со мной пoзнакомилась, но забыла, кто я такой.

Когда все кончилось, на ступеньках мэрии я наткнулся на Олза. Он любовался сверху уличным движением, вернее притворялся, что любуется.

– Отлично сработано, – сказал он, не поворачивая головы. – Поздравляю.

– Вы сами отлично поработали с Кэнди.

– Это не я, детка. Прокурор решил, что сексуальной стороной заниматься не стоит.

– Какой это сексуальной стороной? Тут он взглянул на меня.

– Xa, xa, xa, – промолвил он. – К вам это не относится. – Он принял отрешенный вид. – Слишком много лет я их наблюдаю. Утомился. Эта – особой марки. Высшего качества, для избранных. Пока, фрайер. Позвоните, когда начнете носить рубашечки по двадцать долларов. Заскочу, помогу вам надеть пиджак.

Вокруг вверх и вниз по ступенькам сновали люди. Мы стояли неподвижно.

Олз вынул из кармана сигарету, поглядел на нее, бросил на бетон и растер в крошку каблуком.

– Добро переводите, – сказал я.

– Всего лишь сигарета, приятель. Это еще не вся жизнь. Будете жениться на этой даме?

– Пошли вы знаете куда. Он горько рассмеялся.

– Я тут поболтал с нужными людьми на ненужные темы, – язвительно сообщил он. – Возражения есть?

– Нет возражений, лейтенант, – сказал я и стал спускаться по ступеням.

Он сказал что‑то мне вслед, но я не остановился.

Я пошел в закусочную на Цветочной улице. Она была мне как раз под настроение. Грубо намалеванное объявление над входом гласило: «Только для мужчин. Собакам и женщинам вход воспрещен». Обслуживание было на этом же уровне. Официант, швырявший вам в лицо тарелку, был небрит и брал чаевые без приглашения с вашей стороны. Еда была простая, но очень хорошая, а темное шведское пиво ударяло в голову не хуже «мартини».

Когда я вернулся в контору, зазвонил телефон. Олз сказал:

– Еду к вам. Надо поговорить.

Он, наверно, звонил из голливудского участка или поблизости, потому что оказался в конторе через двадцать минут. Устроившись в кресле для посетителей, он скрестил ноги и проворчал:

– Я лишнего наговорил. Простите. Забудьте об этом.

– Зачем же забывать? Давайте вскроем нарыв.

– Я не против. Только втихаря. Вас некоторые недолюбливают. Я за вами особого жульничества не замечал.

– Что это была за хохма насчет рубашек по двадцать долларов?

– Да ну, это я просто разозлился, – сказал Олз. – Из‑за старика Поттера.

Вспомнил, как он велел секретарю сказать адвокату, чтобы через прокурора Спрингера капитану Эрнандесу сообщили, что вы его личный друг.

– Зря он так беспокоился.

– Вы же с ним знакомы. Он вас принимал.

– Я с ним знаком, точка. Он мне не понравился, но, может быть, я просто завидую. Он посылал за мной, чтобы дать мне совет. Он большой, жесткий, не знаю, какой еще. Не думаю, что жулик.

– Чистыми руками сто миллионов не сделаешь, – сказал Олз. – Может, те, которые наверху, и считают себя чистенькими, но где‑то на их пути людей прижимают к стенке, у маленьких скромных предприятий выбивают землю из‑под ног, и они распродаются за гроши, приличные люди теряют работу, на бирже мухлюют с акциями, голоса в советах компаний покупают почем зря, а крупные юридические фирмы получают по сто тысяч за обход законов, которые нужны народу, но не нужны богатым, потому что они подрывают их доходы. Большие деньги – большая власть, а большую власть употребляют не всегда во благо.

Такова система. Может, лучше и не бывает, но одеколоном от нее не пахнет.

– Вы красный, что ли? – заметил я, просто чтобы его подразнить.

– Этого я не знаю, – презрительно ответил он. – Меня еще на расследование не вызывали. Как вам понравился вердикт, что Уэйд покончил с собой?

– А вы чего ожидали?

– Да, наверное, ничего другого. – Он положил на стол крепкие руки с короткими пальцами и посмотрел на покрывавшие их крупные темные веснушки.?

Старею я. Эти коричневые пятна называются кератоз. Появляются только после пятидесяти. Я старый полицейский, а старый полицейский – это старая сволочь.

Не нравится мне кое‑что в деле Уэйда.

– Например? – Я откинулся и стал глядеть на сеть морщинок у него вокруг глаз.

– Когда что‑то не сходится, я это прямо чую, хоть ни черта и не могу поделать. Остается только сидеть и чесать языком. Не нравится мне, что он не оставил записки.

– Он был пьян. Возможно, это был просто внезапный безумный импульс.

Он вскинул светлые глаза и убрал руки со стола.

– Я обыскал его стол. Он писал письма сам себе. Писал и писал без остановки. Пьяный или трезвый, от машинки отрывался. Много там бреда, есть и смешное, а есть и грустное. Что‑то у него засело в мозгах. Он крутился вокруг да около, но прямо про это не писал. Такой парень перед самоубийством оставил бы письмо на двух страницах.

– Он был пьян, – повторил я.

– Ему это не мешало, – утомленно произнес он. – Потом мне не нравится, что он проделал это у себя в кабинете, как будто хотел, чтобы труп нашла жена. Ладно, пусть он был пьян. Все равно, мне это не нравится. Еще мне не нравится, что он спустил курок как раз, когда шум моторки заглушил выстрел.

Ему‑то это зачем? Опять совпадение, да? И еще одно совпадение, что жена забыла ключи, когда у прислуги выходной, и ей пришлось звонить в дверь.

– Она могла бы обойти дом кругом, – заметил я.

– Да, знаю. Речь идет обо всей ситуации. Открыть дверь некому, кроме вас, и она заявляет на следствии, будто не знала, что вы были в доме. Если бы Уэйд был жив и работал у себя в кабинете, он бы не услышал звонка. У него дверь звуконепроницаемая. Прислуги не было, был четверг. Это она забыла. Так же, как и ключи.

– Вы сами кое‑что забыли, Берни. Возле дома стояла машина. Значит, она знала, что я или кто‑то другой есть в доме, потому и позвонила.

Он усмехнулся.

– Считаете, я забыл? Ладно, послушайте‑ка. Вы были у озера, моторка трещала изо всех сил – кстати, эти двое ребят приехали в гости с озера Эрроухед, лодку привезли в трейлере – Уэйд спал или лежал без сознания в кабинете, кто‑то уже забрал револьвер из ящика стола, а ведь она знала, что вы его туда положили – вы сами ей сказали. Теперь предположим, что она ключей не забывала, что она входит в дом, осматривается, видит вас у озера, видит в кабинете спящего Уэйда, достает револьвер, ждет подходящего момента, всаживает в мужа пулю, бросает револьвер туда, где его потом нашли, выходит из дома, пережидает, когда уплывет лодка, а затем звонит в дверь и вы ей открываете. Возражения есть?

– А мотив какой?

– Да‑а, – протянул он угрюмо. – В этом‑то вся и штука. Если она хотела избавиться от него, что ей мешало? Ему крыть было нечем – вечное пьянство, бросался на нее. Она бы урвала большие алименты, да и от недвижимости приличный кусок. Нет никакого мотива. И по времени все уж слишком рассчитано. На пять минут – и ей бы это не удалось, разве что вы помогали.

Я открыл было рот, но он поднял руку.

– Спокойно. Я никого не обвиняю, просто размышляю. На пять минут позже – тоже не вышло бы. У нее было всего десять минут, чтобы провернуть это дело.

– Десять минут, – раздраженно возразил я, – которые нельзя было предвидеть, не то что спланировать. Он откинулся в кресле и вздохнул.

– Знаю. У вас есть на все ответ, у меня есть на все ответ, И все‑таки мне это не нравится. Какого черта вы вообще с ними связались? Парень выписывает вам чек на тысячу, потом его рвет. Вы говорите – разозлился на вас. Говорите, что не хотели брать чек, все равно не взяли бы. Возможно. Он что, думал, что вы спите с его женой?

– Кончайте вы, Берни.

– Я не спросил, как было на самом деле, я спросил, что он думал.

– Тот же ответ.

– Ладно, тогда вот что. Мексиканец много про него знал?

– Понятия не имею.

– У этого мексикашки слишком много денег. Больше пятнадцати сотен в банке, шикарный гардероб, новехонький шевроле.

– Может, он наркотиками приторговывает? – предположил я.

Олз вылез из кресла и хмуро взглянул на меня сверху вниз.

– Везет же вам, Марлоу. Два раза вас чуть ие прихлопнуло, так нет же, выскочили. С этого начинается самоуверенность. Вы этим людям здорово помогли и не заработали на них ни гроша. Говорят, вы здорово помогли и парню по имени Леннокс. И на нем ни черта не заработали. Откуда у вас деньги на еду?

Или вы столько накопили, что можете бросать работу?

Я встал, обошел вокруг стола и стал с ним лицом к лицу.

– Я романтик, Берни. Если по ночам кричат, бросаюсь на крик. На этом не разживешься. Кто поумнее, закрывают окна и прибавляют звук в телевизоре. Или жмут на газ и смываются побыстрее. Держись подальше от чужого несчастья, а то и к тебе пристанет. В последнюю встречу с Терри Ленноксом у меня дома мы выпили по чашке кофе, который я сам сварил, и выкурили по сигарете. Так что, когда я узнал, что он умер, то пошел на кухню, сварил кофе, налил ему чашку, прикурил сигарету, а когда кофе остыл и сигарета потухла, попрощался с ним.

На этом не разживешься. Вы бы так не поступили. Поэтому‑то вы хороший полицейский, а я частный сыщик. Эйлин Уэйд забеспокоилась о муже, и я еду, нахожу его, доставляю домой. В другой раз ему стало худо, он звонит мне, я приезжаю, тащу его на руках в постель и ни гроша с этого не имею. Никакой прибыли. Разве что время от времени схлопочу по морде, или угожу за решетку, или пригрозит мне ловчила вроде Менди Менендеса. Но платить не платят. У меня в сейфе купюра в пять тысяч, но я из нее и пяти центов не истратил.

Потому что не правильно ее получил. Сперва я с ней немножко поиграл, да и теперь иногда достаю, любуюсь. Вот и все – а живых денег ни цента.

– Наверняка фальшивая, – сухо заметил Олз, – хотя таких крупных не подделывают. Ну и в чем смысл этой трепотни?

– Ни в чем. Говорю вам, я романтик.

– Слышал. И не зарабатываете на этом ни гроша. Тоже слышал.

– Но всегда могу послать фараона к черту. Пошли вы к черту, Берни.

– Вы бы так не разговаривали, если бы сидели у меня на допросе под лампой, приятель.

– Может, когда‑нибудь это проверим.

Он подошел к двери и рывком распахнул ее.

– Знаешь что, малыш? Думаешь, ты умнее всех, а ты просто дурачок. Тебя раздавить – раз плюнуть. Я двадцать лет служу без единого замечания.

Чувствую, когда темнят и что‑то скрывают. Как бы тебе самому не попасть впросак. Запомни это, дружок. Точно тебе говорю.

Дверь захлопнулась. Его каблуки звонко простучали по коридору. Я еще слышал звук его шагов, когда проснулся телефон на столе. Четкий профессиональный голос произнес:

– Нью‑Йорк вызывает м‑ра Филипа Марлоу.

– Филип Марлоу слушает.

– Благодарю вас. Минутку, пожалуйста, м‑р Марлоу. Говорите.

Следующий голос я узнал.

– Это Говард Спенсер, м‑р Марлоу. Нам сообщили про Роджера Уэйда. Для нас это был тяжкий удар. Всех подробностей мы не знаем, но, кажется, там фигурировало ваше имя.

– Я был у них, когда это случилось. Он напился и застрелился. М‑с Уэйд вернулась домой немного погодя. Слуг не было – у них по четвергам выходной.

– Вы были с ним наедине?

– Меня с ним не было. Я ждал на улице, когда вернется его жена.

– Понятно. Вероятно, будет следствие?

– Уже было, м‑р Спенсер. Самоубийство. И почти нет сообщений в печати.

– Вот как? Это любопытно. – Похоже было, что он не столько огорчен, сколько озадачен. – С его‑то известностью... Я бы сказал... впрочем, это неважно. Мне, наверно, надо бы прилететь, но я не выберусь до конца будущей недели. Пошлю м‑с Уэйд телеграмму. Может быть, ей надо чем‑то помочь, и кроме того, тут вопрос в книге. Если там достаточно материала, можно поручить кому‑нибудь ее дописать. Итак, вы все‑таки согласились на эту работу.

– Нет. Хотя он и сам меня просил. Я прямо сказал, что не сумею удержать его от пьянства.

– По‑видимому, вы и не пытались.

– Слушайте, м‑р Спенсер, вы же ни черта ни о чем не знаете. Не торопитесь делать выводы. Я с себя полностью вину не снимаю. Это естественно, раз такое случилось, а я был поблизости.

– Разумеется, – согласился он. – Извините за это замечание. Оно весьма неуместно. Эйлин Уэйд сейчас дома, вы не знаете?

– Не знаю, м‑р Спенсер. Почему бы вам ей не позвонить?

– Думаю, вряд ли она сейчас захочет разговаривать, – медленно сказал он.

– Почему бы и нет? Она на следствии отвечала на вопросы, глазом не моргнув. Он откашлялся.

– Не похоже, что вы сочувствуете.

– Роджер Уэйд мертв, Спенсер. Он был немножко сволочь, а, может быть, и немножко гений. Я в этом не разбираюсь. Он был пьяница, эгоист и ненавидел самого себя. Он доставил мне много хлопот, а в конце много огорчений. Какого черта я должен сочувствовать?

– Я имею в виду м‑с Уэйд, – отрывисто произнес он.

– И я тоже.

– Позвоню вам, когда прилечу, – сообщил он. – До свидания.

Он повесил трубку. Я тоже. Пару минут я неподвижно глядел на телефон.

Потом взял со стола справочник и стал искать номер.