VI. Заточка и кувыркучесть

– А теперь обратите внимание, господа, – поднял ложку Белявский, – как чётко у них развивается тема. Сначала она боится ездить на тракторе… «Беларусь»? «Беларусь», да: «они падучие»…

– «Кувыркучие».

– Кувыркучие. Затем наступает следующий момент: грузовик. Мать боится выехать на бугор. Сразу представьте эту дорогу. И третье предупреждение – безупречно! по всем голливудским канонам: чинит трактор – уродует себе руку, делается «неправильная рука». «Человек с чёрной рукой», мементо мори.

И жирный финал: в тракторе – погибает! Логично? Логично.

Глядите: казалось бы, безобидные механизмы… трактор, какой‑то там грузовик молочный с бидонами – становятся смертоносными! Нужно их укрощать. Как коня‑огня. Тоже, кстати, для Фёдора тема: «Русские – и механизмы». Пойдёт?

– Вы знаете, – сказал Фёдор, – в одной русской книге был поразительный эпизод: рассказывалось, что все подростки в русской деревне – все до одного – разбивались на мотоциклах. Едва в деревенской семье появляются деньги, первым делом надо купить мотоцикл: на машину не может хватить, но хватает на мотоцикл. И на мотоцикле – по ямам, без освещения, без фонарей… безусловно, аварии… Я держу в голове описание девушки после аварии: девушек возят на заднем сиденье, поэтому она осталась жива, но со сломанным позвоночником. Одна в тёмной комнате – занавески закрыты – постоянно она вспоминает последний вечер перед аварией, снова, снова, все подробности повторяет в уме…

– Да, вот кстати про девушек: как тебе, – обратился Дмитрий Всеволодович к жене, – как тебе понравилась эта принцесса? «Кто первый прискачет, за того выйду замуж». И ведь знает хитрая, у кого мощнее «движок»! Притворяется, что само собой получилось: «судьба», мол. А если по сути‑то – дарвиновский отбор! Не рога, не копыта, не кулаки – а «движок» у кого мощнее!..

– Зверьки, – вдруг процедила Лёля.

– Что‑что? – удивился Белявский.

– Зверушки. Резвятся. Или сидят за решёткой, – немного щурясь, пояснила Лёля. – А вы – человечище. Натуралист…

– Резковато… – улыбнулся Дмитрий Всеволодович. – Зверьки, животные? Резковато… Но разница‑то – ведь и правда очень большая.

– В чём разница?

– А давайте мы с вами, Лёля, пошире поставим вопрос: в чём вообще разница между людьми? Я считаю – в потребностях, по Маслоу. Я считаю, что если потребности человеческие – значит, передо мной человек. А если потребности скотские – то животное! И неважно уже: за решёткой, не за решёткой, в вольере… Лучше бы за решёткой.

Всё просто. Если в канаве валяется и мычит – животное. Если лакает дрянь, нюхает, не знаю, лижет, колет… – животное!

– Ага. Ясно. А вы человек.

– Я человек, пока я веду себя по‑человечески. Если я буду каждое утро жрать ханку – я тоже быстро стану животным. Но я ведь не делаю это, так? Я не пропиваю последние деньги. Я не валяюсь пьяный с утра, как отец этой бабы, моя жена вместо меня не идёт на работу. Я не учу трёхлетних девочек материться. Я не ношу заточки и монтировки… Да, кстати, Лёлечка: вы вообще знаете, что такое «заточка»?.. Не знаете? А вы, Фёдор? Заточка?

– Отточенный… как сказать… прут?

– Вот именно, так и сказать: металлический прут, заострённый прут. Или толстая проволока: срезают наискось проволоку, заостряют. А «монтировка»?

– Монтировка? Другой способ сказать… арматура?

– Нет, арматура – она и есть арматура. А монтировка – это изогнутый лом. Гвоздодёр представляете? Вот, наподобие. Особенно умиляет, когда кто‑то кого‑то стал монтировкой «охаживать». Нормально, Ань? Охаживают в бане веником, тряпкой, не знаю, крапивой, – а представляете себе, как охаживают железным ломом? Что такое «охаживать» – это значит наотмашь, слева, справа, куда он бьёт этим ломом? Лежачего человека. По голове? По спине, да? Ломом. Что при этом делается с тем, кого охаживают? С черепом, если по голове? С лицевыми костями? И главное, так мягко, нежно: охаживает, тю‑тю‑тю – это у нас игра, баловство…

– Вы неправильно слышите! – возразил Фёдор. – Вы слышите злобу, но здесь беспорядочность, а не злоба! В рассказе – давнее прошлое: уже нет никакой ненависти, нет злопамятства – это в нашем национальном характере: пьянство – да, разгул – да, – но ведь и отходчивость, и прощение: она чистосердечно смягчает, не помнит зла, она просто…

– Она просто даёт в руки железный лом и – «давай»! А злобы нет, зачем? Убьём, искалечим, кости переломаем, а в душе‑то мы добрые, православные! Охаживаем полегонечку ломиком… Мы шалим. Что‑то было ещё такое… «Зассорились», «ребятишки зассорились»… «Пацаны». «Что там у пацанов‑то бывает?» Ножик, «ножичек», да? Заточечка, потасовочка, как по молодости‑то обойтиться без потасовочек?.. Тю‑тю‑тю! Это мы так журчим, незлобивенько… И частушечки припеваем… Добрый такой народец, в душе…

– Всё не то, – с недоумением сказала Лёля. – При чём тут вообще это «добрый», не «добрый»… «прощаем»… Она вообще про другое.

– Вот, интересно, Лёлечка: про что же она рассказывает, по‑вашему?

– Ну… про фан.

– Кто профан? Я профан?

– Нет, – усмехнулась Лёля, – она говорит про свой fun[8]… ну, про радость, про… реальную жизнь. Эти все монтировки – просто часть жизни, это у неё входит в нормальную жизнь…

– Так вот именно! – простонал Белявский. – Вот именно в этом и ужас, что такая и есть их нормальная жизнь! Вы глядите: родную мать у неё бык поднял на рога, что она говорит? Она говорит «неудобно проходы сделали, надо было сквозные делать». Это максимум, что у неё в голове, потолок!.. Бык – нормально, проходы вот неудобные!..

– А какую реакцию вы бы желали? – нахмурившись, спросил Фёдор.

– Ну хоть какой‑то минимум понимания… я не знаю, гражданского, что ли… хотя бы проблеск какой‑то!

Ведь это взрослая женщина говорит: ей уже не четыре года, наверно? Может она в своей голове понимать, что это безумие абсолютное: трёхлетние дети в двадцатом веке таскают сено, коров доят руками… пещерная жизнь!.. Поножовщина – вы правы, Лёлечка: просто нормальное бытовое явление! Может человек посмотреть и сказать: бог ты мой, в чём же мы все живём?! Хоть один человек?..

– У меня есть такой человек, – сказал Федя. – Вы хотите послушать?

– Я да, я послушаю, если дамы… Милые дамы, вы выдержите ещё?