Глава 2. Первая битва

Тэрэиты все‑таки напали. Перешли по еще не стаявшему льду речку Шира, пересекли беспрепятственно земли мегрелов и напали на одно из стойбищ северной ветви племени – горган‑джунгаров. Пожгли юрты, захватили табун и два десятка молодых женщин увели. Остальных – стариков, маленьких детей и воинов – убили.

Черный вестник прилетел в ставку хана, загоняя коня. Горган‑джунгары, собрав четыре сотни воинов и не дожидаясь ханского вестника, сами выступили, лавиной прокатились по землям мегрелов.

Нехорошо. Темрик, будучи ханом, должен был сам отдать такой приказ. Но после смерти военного вождя – да еще какой смерти, смерти предателя! – многие посчитали, что теперь и сами разберутся. Темрик кряхтел, дергал себя за вислый ус и думал.

Буха, второй зять Темрика, после того что случилось с Тулуем, ходил тише воды. Темрик знал, что тот был заодно с вождем, когда замышляли его, хана, убийство. И Буха знал, что Темрик знает.

Да только из четверых сыновей и двух дочерей осталась у Темрика одна дочь – Журчэн. О второй – жене Тулуя, жене предателя, – по приказу самого Темрика и говорить запрещалось. Ее могила одиноко стояла в степи – груда камней с воткнутым шестом с обвязкой конского волоса. Темрик ходил туда иногда, когда никто не видел. Молча перебирал запорошенные снегом камни, гладил, словно на них проступало мертвое лицо дочери. Может быть, говорил с ней о чем‑то – да только она не отвечала. Он сам сделал это с ней.

Приезд черного всадника – их так называли из‑за черной войлочной ленты, которую те приносили на древке копья, чтобы еще издали дать знать, что с ними идут дурные вести, – переполошил притихшее после последних событий становище. Да и на излете зимы все становятся какими‑то вялыми. Темрик вызвал шамана и долго толковал с ним.

Потом позвал Буху, обоих свояков – Кимчи и Белгудэя. Когда они закончили, Онхотой, шаман, зарезал белую овцу, насадил ее голову перед ханской юртой и покрыл лицо белыми полосами – цветом войны и смерти. Известили итаган‑джунгаров, и войско выдвинулось на север.

Время было неподходящее. Лошади отощали. В степи в эту пору гуляли пронзительные ветра, первые оттепели покрыли ее ломким настом, который резал коням ноги в кровь. Но нападений на земли джунгаров не случалось уже давно и такое могло означать только одно – окрепшие тэрэиты пробуют зубы. И зубы эти следовало повыбивать, пока они не сомкнулись у них на горле.

Илуге был среди тех, кого Темрик включил в передовую сотню. Он даже хорошо себе представлял, как хан, скупо усмехаясь, говорит ему: «Если тебе угрожает смерть – ты победишь, беловолосый чужак, просивший Крова и Крови». Он уже так говорил ему однажды, поручая невыполнимое.

Свои светлые волосы, столь отличавшие его от окружающих, Илуге перед походом сбрил. Во‑первых, так поступали многие воины из чистого удобства – чтобы не за что было ухватить в бою и чтобы не притягивать некоторых из тех, кто любит прибивать у входа в юрту клоки кожи и волос с головы убитых им воинов. Во‑вторых, чтобы не так бросаться в глаза, хотя ставшая за эту зиму жесткой, требующей бритья золотистая бородка все равно его выдавала. В‑третьих, так он выглядел старше.

Его узкое, горбоносое неулыбчивое лицо и раньше‑то всегда вводило в заблуждение окружающих, а теперь‑то уж и подавно: не приглядываясь, Илуге вполне можно было принять за человека, пережившего тридцать зим. «Глаза у тебя, точно у древнего старика. Иногда так глянешь, что мороз по коже дерет», – как‑то сказал ему Баргузен.

Впрочем, теперь он не только выглядел – он стал взрослым. После всего, что произошло с ним за эту осень и зиму, следом за чередой не слишком счастливых и не слишком богатых событиями зим. Словно снежный ком, что катится, набирая вес, а потом вдруг, столкнувшись с преградой, взрывается веером сверкающих искр. Жизнь стала другой, и он стал другим тоже.

Когда они жили у косхов, в глазах окружающих он был просто рабом – слишком высоким, чтобы его бить по любому поводу, и слишком спокойным, чтобы самому напрашиваться на плети. От спокойных людей обычно не ожидают сумасшедших поступков. Он, Илуге, совершил такой поступок, и за ним, как за камушком, падающим с вершины горы, потекла река событий, которая сделала его тем, кем сделала: джунгарским воином, победителем Тулуя, а затем – еще и спасителем хана. А потом еще героем – победителем последних скачек.

Незамужние джунгарки теперь напропалую стреляли в него глазами и вовсе не считали зазорным сами окликать его, чтобы подойти поболтать. Многие молодые воины теперь запросто заходили к нему в юрту, чтобы позвать пострелять зайца или размять коней на дальнем выпасе. Онхотой привечал сестру, исправно приносившую ему молоко и масло согласно давнему уговору, и иногда ронял скупые, тяжелые и ценные, как золото, фразы, предназначенные – ему. На столе у них, всех троих, теперь всегда была еда, а младшие братья Нарьяны смотрели на него с обожанием: они и их сестра с недавних пор тоже были избавлены от презрительного отчуждения, которым окружило их племя из‑за отношения Тулуя. Даже шрам от его плети, рассекший девушке щеку, был теперь для многих чем‑то вроде напоминания об их собственной слепоте и жестокости.

Теперь Илуге понял, что хотел ему сказать Онхотой, Хэсэтэ Боо, самый могущественный из шаманов к западу от Уйгуль. О вере в себя, и том, как она приходит. Потому что вера в себя приходит, отражаясь в восхищенных и ждущих чуда глазах других людей. Это он теперь знал твердо, и эта вера поднимала его за границы самого себя.

Поэтому назначение в передовую сотню Илуге принял с улыбкой, хоть и ни разу еще не бывал в настоящем бою. Но у него было время для тренировочных боев вместе с остальными, и, судя по количеству выигранных схваток, схватывал он быстро. И еще – учитель. Такой, какого ни у кого нет и быть не может. Потому что его учитель – это одна из его теней, та, что невидима глазу и лежит всегда слева от него. Та, которой он принесен в жертву.

Ягут, кхонгский кузнец с широкими, вечно черными и твердыми, словно лошадиное копыто, ладонями и угрюмым взглядом, сам позвал его выбрать себе оружие. Отчего горбун оказал ему такую честь, какую не выказывал и опытным воинам, с которыми он прожил бок о бок не один год, оставалось только гадать. Он как‑то попытался спросить у Нарьяны, в одну из их всегда столь коротких ночей, но она только хмыкнула в темноте. Наверное, есть причины.

В юрте кузнеца он замер от смеси робости и восторга. Ему хотелось погладить, попробовать на ощупь каждый из великолепных мечей, узорчатых ножей, величественных топоров и тяжелых секир. Ягут сам вложил ему в руки двойную секиру с травленым затейливым орнаментом:

– Ковал по себе, – прогудел он, оглядывая Илуге, который был одним из немногих, кто мог поглядеть прямо в глаза могучему горбуну. – Многим она не по зубам.

Илуге взял секиру в руку и почувствовал смутное, щекочущее ощущение узнавания – словно бы до этого он уже держал такое оружие в руке. Или это ощущение всегда возникает, когда что‑то сделано настоящим мастером своего дела? Секира лежала в ладони так, будто была сделана специально по ней. Пожалуй, она была для него даже тяжеловата, но он бы скорее умер, чем признался в этом кузнецу после его слов. Рукоять из кости украшена сетчатым рифленым узором – не столько для красоты, сколько для того, чтобы не скользить во влажной от крови или пота руке. Кхонгский кузнец знал об оружии все… или почти все. На меч, вынесенный им из кургана Орхоя Великого (который и сам вышел из кургана следом за своей жертвой), глянул одобрительно, покачал в руке, погладил с неожиданной для такого угрюмца нежностью.

– Хорошая работа, старая. – Черный заскорузлый палец повторил узоры, проступающие на синеватом клинке. – Небесного железа клинок, такой только большие вожди имели. Откуда он у тебя?

– Достался, – коротко оборвал Илуге.

Когда надо, он мог поспорить с кузнецом неразговорчивостью, и тот только плечами пожал. Кроме секиры, кузнец дал ему копье и полный колчан прорезных стрел с белым древком и оперением из лебединых перьев. Многие другие племена делали оперение из каких придется, но джунгарские белые стрелы должны были напоминать о том, что несут тем, в кого выпущены. Смерть.

Они ехали по неуютной, безжизненной, замершей в нетерпеливом ожидании весны степи десять дней, до новой луны. Тысяча воинов. Командовать ими Темрик назначил Джэгэ. Скрепя сердце назначил, надо полагать. Парень явно был еще для этого слишком юн, и вся надежда была только на более опытных советчиков. Однако удивления это ни у кого не вызывало: Джэгэ – наследник, и пришло время ему себя показать.

Горган‑джунгары приняли их с должным почтением, но не слишком ласково. В конце концов, на последних скачках они рассчитывали на победу своего буланого жеребца, и победа эта, следует сказать, была почти у них за пазухой. Многие из них узнали Илуге, отнявшего у них эту победу, и оглядывали его неприветливо.

Командовать передовой сотней Темрик поставил Кимчи – брата жены своего первенца, дядю своего наследника и внука Джэгэ. Кимчи был худ и горяч. Он очень злился оттого, что хан ему доверил какую‑то жалкую сотню, пусть и передовую. Второй свояк, Белгудэй, был много спокойней и командовал рукой – пятью сотнями, Буха – оставшимися четырьмя. Почему так назначили Буху, тоже понятно: потому что рядом с ним везде скакал сын Тулуя и Ахат, внук Темрика Чиркен – ловкий парень с красивым смуглым лицом, до боли похожим на самого хана. Ему исполнилось пятнадцать, и этой осенью он был посвящен в воины, его волосы завязали воинским узлом. Буха – это было понятно всем – был ненавязчиво приставлен к нему ханом, потому что после смерти отца и матери и обрушившимся на него с этой смертью позором, парень вспыхивал по любому поводу, за каждой фразой находя завуалированное оскорбление.

Через два дня подошли итаган‑джунгары – две руки воинов. Войско встало вдоль небольшой речки Шира, вытекающей из озера Итаган на юге и впадающей на севере в могучую Горган‑Ох – границу Великой степи. Дальше лежали земли трусливых мегрелов, пропустивших тэрэитов на их земли.

Вместе с Илуге в передовой сотне оказались Чонраг и Унда. Последний, как выяснилось, сам напросился – хан не хотел отпускать своего немолодого уже конюха, но Унда только ухмылялся:

– Хочу посмотреть, как засверкают мегрельские пятки. Из‑за ваших спин, поди, не видно будет!

– Ты, главное, кроме как смотреть успевай, – зубоскалил в ответ Чонраг. Эти двое как‑то сами собой прибились к Илуге, несмотря на разницу в возрасте. Чонраг был, пожалуй, чересчур медлителен, отчего его многие считали туповатым. Однако силушкой его предки не обидели, и Илуге понял, что, раскачавшись, парень может действовать быстро. Унда же после того, как Илуге выиграл скачки на неоседланном жеребце, смотрел на того, словно на самого Аргуна – бога войны.

– С тобой рядом не пропадешь, – приговаривал он, и Илуге от этого хотелось поежиться – такая слепая вера в него пугала.

Перейдя речку – лед кое‑где уже стал синим, и пришлось переправляться осторожно, чтобы не обломить под тяжестью конницы, – они углубились в земли мегрелов. Еще недавно, утверждали горган‑джунгары, здесь было основное зимнее становище. Однако их встретили только круги от юрт и старые кострища: видимо, мегрелы всем скопом снялись с места, опасаясь – и справедливо опасаясь! – что предыдущий набег был только разминкой. Когда по степи идет больше двух тысяч воинов, оно далеко слышно.

– А нам что? – говорил на это разозленный Кимчи. – Надо будет, до самого края земли будем гнать ублюдков!

Широкая полоса следов уходила на запад, в сторону кочевий тэрэитов: здесь явно волочились груженные скарбом повозки, шли дети и женщины. Джунгары бросились в погоню в надежде застать беглецов до того, как они успеют прибиться к тэрэитам. Однако вскоре пришлось идти медленней, что сильно раздражало. Местность пошла увалами, овражками, поросшими кустарником, и джунгарам волей‑неволей пришлось придержать коней и сбиться плотнее. Кимчи в нетерпении летел впереди всех, и еще два десятка всадников, голова к голове, шли почти сразу за ним, молодцевато вскинув руки с мечами.

«Головы нет у этого тетерева, – ругался Великий Орхой в голове Илуге. – И у хана тоже нет, раз поставил. Мы уже подошли к землям тэрэитов, а похожи на мальчишек, гоняющих дроф по степи. Растянулись на два полета стрелы, идем рыхло: бери нас, разделяй и режь, что уваренную баранину».

«Так ведь не видно никого», – попробовал возразить Илуге. Конечно, мысленно. Они часто мысленно препирались. Оба привыкли, хотя поначалу…

«Олух! – гаркнул дух. – Как есть, олух! И за что такой на мою голову?» В сознании Илуге могучий герой в кожаном панцире, бронзовом шлеме, с косицами, свисающими по обе стороны обветренного лица, воздел ладони, вопрошая Вечно Синее Небо.

«Мою. Голову», – поправил Илуге, и великий дух возмущенно осекся, как всегда бывало, когда Илуге напоминал, что все‑таки еще считает себя хозяином своего собственного тела.

«Если до заката твоя голова удержится на плечах без моей помощи, сопляк, – наконец с отменным презрением процедил дух, – можешь считать, ты от меня избавился».

Илуге хотел выкрикнуть в ответ что‑нибудь запальчивое о том, что и сам прекрасно справится… но промолчал. Он теперь и сам видел, что Кимчи со своим окружением устроил беспечное соревнование и все дальше отрывается от основного войска. Илуге же, напротив, придерживал коня, зная, что Унда и Чонраг сделают то же самое.

Он напряженно вглядывался вперед, в заснеженную степь. Ему показалось – или один из сугробов, разбросанных по степи там и сям, пошевелился?

Стрела сбила с коня Кимчи одновременно с воем, вырвавшимся из сотен глоток. На глазах Илуге сугробы превратились в людей, изо всех сил тянущих за собой толстые веревки. В десяти–двадцати лошадиных корпусах от них снег взвился вверх, и на них нацелились грубо оструганные колья, скрепленные между собой наподобие решетки. Скользнув в заранее подготовленные борозды, они мгновенно превратились в устойчивый частокол, из‑за которого сразу полетели стрелы. Тэрэиты свистом подзывали своих лошадей, спрятанных где‑то сбоку от них, взлетали в седло и носились перед частоколом взад‑вперед, посылая стрелу за стрелой. Еще дальше впереди поднялась вторая линия всадников, словно выросшая из‑под земли. Все, кто вырвался с Кимчи вперед, полегли сразу. Передовая сотня, лишенная командира, бестолково металась перед частоколом, сзади напирали недоумевающие всадники из других сотен. Ржали кони, раздавались ругательства. Илуге тоже в какой‑то момент почувствовал, что беспомощно разворачивает коня на месте, прикрываясь щитом от стрел. Атака захлебнулась.

– В обход! – наконец заорал кто‑то, и всадники, сообразив, что частокол можно объехать, рванулись в разные стороны, уходя от линии обстрела и освобождая место для напирающих сзади. Илуге обнаружил, что скачет вместе с остальными. Унда несся, крича что‑то дикое.

«Стой, дурень! – рявкнул Орхой в его голове. – Это ловушка!»

Илуге инстинктивно натянул поводья, но удержал первый позыв заорать вслух, чтобы предупредить остальных. Кто знает, не ошибся ли великий дух?

Не ошибся – он понял это по тому, как кто‑то впереди протяжно и страшно закричал. Краем глаза Илуге уловил движение вскинутых задних ног лошади, ее отчаянное ржание, когда ее ноги не нашли опоры, проваливаясь в прикрытый ветками и снегом овражек… Их заманили сюда специально. Судя по тому, что крики раздались и с другой стороны, капкан был надежным. Джунгары снова заметались, принялись напирать друг на друга и вытягивать шеи в попытках понять, что происходит. И гибнуть под стрелами. Прямо перед Илуге наземь упал красивый парень с широко открытыми изумленными глазами. Стрела пробила ему горло.

Илуге резко завернул морду коню, чуть не напоровшись на растопыренные колья.

«Колья!»

В следующее мгновение он уже слетел на землю, оставив в ножнах меч Орхоя и обеими руками сжимая Ягутову секиру.

«Куда, чтоб тебя…»

Перешагнув через труп, Илуге увернулся от молотящих по воздуху копыт и оказался прямо перед частоколом.

Наспех отесанные оструганные колья связывали волосяные веревки. Илуге одним махом разрубил одну из них, и частокол накренился, показывая брешь. Илуге рванулся ко второй, не забывая уворачиваться от беснующихся вокруг лошадей.

Стрела ударила его в левое плечо, когда он уже разрубил вторую веревку, и одна из решеток грохнулась, открывая брешь, в которую тут же устремились джунгары. Кто‑то из них додумался рубануть с седла следом, и брешь стала шире. Всадники, ослепленные яростью за позорную смерть своих друзей, неслись как бешеные.

Илуге тупо смотрел на стрелу, торчащую во плоти. Ему не было больно. Он ощущал только противное тепло, растекающееся по руке, на ушедший внутрь по самую втулку бронзовый наконечник и рыжее перо в оперении.

«Чего уставился? Ломай и вытаскивай, дурень! Подумаешь – царапнули!» – злился Орхой.

Илуге послушно сломал древко, дернул, резко втянув воздух от боли, которая пришла наконец огненной волной.

«Х‑хах! Теперь вперед!» – Великий дух явно ощущал себя в своей стихии, Илуге ощущал его опьянение звуками и запахами битвы. Что‑то незнакомое нарастало и в нем. Вместе с болью, вместе с запахом собственной крови и несшимся отовсюду оглушительным ревом он почувствовал, как горячая ослепительная волна радости захлестнула его. В этом незнакомом, пугающем по своей силе чувстве нарастала жажда. Убивать. Превратить лицо врага в кровавую кашу, размозжить ему череп и погрузить руки по локоть в умирающую плоть. Снова. И снова. И снова.

Илуге тряхнул головой, смаргивая проносящиеся перед его внутренним взором картины.

«Вылезай из моей головы, ты…»

Он еле смог подобраться к своему испуганному коню, которого толкали с разных сторон всадники, пытающиеся прорваться в узкий проход. Наконец ему удалось вскочить в седло и вырваться. Впереди джунгары уже порубили лучников, и теперь тэрэиты показали свои основные силы. Бой закипел всерьез. Илуге оглянулся. Джунгары, пытающиеся просочиться сквозь узкую брешь в частоколе, подобны струйкам песка, бессильно утекающим сквозь пальцы. Нет, так не пойдет!

Илуге решительно развернул коня назад, несмотря на протестующий вопль Орхоя. Послав коня вдоль линии кольев, он принялся одну за другой рубить веревки, с нарастающим наслаждением ощущая, как, по мере того как рассыпается частокол, лавиной катятся на врагов ничем не стесненные джунгарские сотни. За его спиной нарастал рев.

Наконец частокол рухнул, и всадники, ломая колья копытами, вступили в бой в полную силу. И превосходство было явно на стороне джунгаров, несмотря на то, что тэрэиты и мегрелы дрались яростно, точно звери, загнанные в угол. Илуге сам не заметил, как тоже оказался в гуще схватки. Он уже рубил, размахивал секирой, уворачивался, прикрывался, орал что есть мочи, когда удар попадал на щит, который он держал раненой левой рукой, и не думал совершенно ни о чем. Время вокруг него замедлилось, закручиваясь в спираль. В висках грохотало. Вместо крови по жилам, казалось, течет огненная река. Жизнь не имела значения. Смерть не имела значения. Красная пелена застилала ему глаза, но одновременно с этим Илуге будто бы видел себя со стороны – крошечную фигурку над полем, заполненным сражающимися людьми. И оттуда, сверху, какая‑то часть его следила за происходящим с пугающим и бесстрастным удовлетворением.

Толчея вокруг становилась такой плотной, что для удара с размахом не хватало пространства. Своего первого врага он убил именно в такой толчее, потому что он смог нанести удар секирой с размаха и расколоть вражеский щит, а у его противника места для сильного удара не оказалось. Секира с хрустом вошла в тело, загоняя в него же погнутые пластины панциря. Удар Илуге не убил тэрэита, но вышиб его из седла, где его моментально затоптали кони. Впрочем, Илуге не успел даже оглянуться, как уже отбивал чью‑то мелькнувшую у лица пику, и его меч с левой руки входил во что‑то мягкое. Второй человек полетел с седла. Илуге услышал, как хмыкнул Орхой внутри – и мир вернулся снова, обрушился на него усталостью и обессиленной дрожью в раненой руке. В ушах звенело.

«Ты потерял много крови, – невозмутимо заметил Орхой. – Бросай секиру – она слишком тяжела».

Илуге упрямо сжал рифленую рукоять. Орхой Великий был прав, но ярость в Илуге так и клокотала. Не нужны ему непрошеные советчики! Его качнуло, крутануло на месте, вынося прямо под сокрушительный удар пращи какого‑то орущего во всю глотку черноусого тэрэита. Его спасло только то, что воин рядом с ним воткнул в грудь пращеметателю свою пику раньше, чем тот обрушил на голову Илуге свой удар.

«Давай, давай прячься за чужими спинами. Сосунок!»

Илуге что‑то нечленораздельно промычал от ярости и пустил коня прямо в гущу очередной схватки. Прямо перед ним огромного роста тэрэит навис над воином в раскраске джунгаров, судя по сложению, совсем еще мальчишке. Его двуручный меч свистел, в клочья искромсав щит джунгара. От последнего удара, который едва не выбросил юнца из седла, щит раскололся в щепки. Торжествующе взревев, великан высоко поднял меч, и парень, полуоткрыв рот, следил за ним, как смотрит птица на заворожившую ее змею.

Илуге налетел сбоку, сознательно сшибся с конем гиганта, вынудив его потерять равновесие, и ударил ему в открывшуюся подмышку широким режущим ударом.

Кровь ударила фонтаном, – должно быть, секира перерезала какую‑то важную жилу. Рыча, великан обернулся к новому противнику, перебросив меч в левую руку, нимало этим не смутясь. Воздух загудел над головой Илуге, и он вынужден был быстро и низко пригнуться. Тэрэит пер на него в совершенной ярости, ярко‑красная кровь ручьем лилась по правому боку, но силы в нем почему‑то не убавлялось. Новый удар пришелся на щит и в голове Илуге взорвались и рассыпались ослепительные звезды. Рану, казалось, прижгли солью. Илуге зашатался и едва не упал.

Тэрэит ухмыльнулся. Илуге видел его глаза, в них было такое выражение, от которого у него холодная волна прокатилась по позвоночнику. Это были глаза опытного воина, раненного мальчишкой. Он уже однажды видел этот взгляд.

Он снова сделал выпад. Илуге понял, что не успеет отклониться и выставить секиру. От силы удара его буквально отбросило, рука потеряла всякую чувствительность и бессильно разжалась, узорчатое оружие Ягута упало под копыта, тускло блеснув. Он услышал, как кто‑то кричит, увидел летящий на него сияющий меч врага, и…

Илуге очнулся оттого, что кто‑то сидит рядом с ним. Он открыл глаза, сквозь мутный туман, застилавший глаза, забрезжил свет. Он в юрте – скорее всего в юрте лекаря. По всем признакам он должен был умереть…

Илуге скосил глаза на сидящего рядом человека. И изумился. Чиркен, сын Тулуя и Ахат. Его отца он победил в бою за право Крова и Крови, о его предательстве предупредил, обрекая вождя на смерть, а его жену – на позор, который для нее оказался горше смерти. Чиркен должен его ненавидеть. И ненавидел – если Илуге правильно прочел выражение его глаз в эту минуту.

– Значит, ты все‑таки выжил, чужак, – с ненавистью выдохнул он, буравя взглядом лицо Илуге.

Илуге молча кивнул. И вспомнил, где видел эти перевязанные красными шерстяными ленточками косицы у висков. Чиркен и был тем юнцом, на выручку которому он бросился. Должно быть, ужасное чувство – быть обязанным жизнью смертельному врагу…

– Ты… ничем мне не обязан, – медленно выдавил он. Левая половина тела ощущалась им как‑то странно, была тяжелой, чужой.

– Именно это я и хотел услышать. – Чиркен поднялся, демонстративно отряхнул пыль с колен кожаных штанов и вышел. Илуге вздохнул. Дышать было трудно из‑за немоты, охватившей левую половину тела.

«Я все еще жив. Мы… оба?»

Орхой Великий не отзывался. Его присутствие вообще никак не ощущалось. Илуге мысленно ощупывал себя с легким чувством сожаления. А что, если он потерял свою странную связь с великим прародителем косхов? Вот уж никогда бы он не подумал, что будет ощущать сожаление и тревогу по этому поводу…

– Илуге! Ну что, Чиркен приходил? В ножки поклонился или все губу выпячивает? – В юрту ввалились Унда и Чонраг, оба навеселе.

– Ну что, сказали, жить будешь, – не дожидаясь его ответа, стрекотал Чонраг. – Плохая рана, но будешь жить. Эк тебе привалило! Говорил же я себе – надо держаться с Илуге рядом, глядишь, и мне слава засветит. Ан нет – потерял тебя, и все‑то снял две тэрэитские башки…

Какая еще слава? О чем это они? Губы Илуге шевельнулись в немом вопросе.

– Гляди‑ка, а он и сам не знает, – радостно заржал Чонраг. – Вот умора! Сам не знает, а? Весь лагерь об этом гудит, все вожди от зависти белые ходят, а он и не знает…

– Что? – Он с трудом вытолкнул слово через обветренные, еле разлепившиеся губы.

– Ну что, скажем ему, Унда? – Чонраг глянул на приятеля с насмешливым восторгом. – Жалко, конечно, надо бы так все и оставить – потом будет на что посмотреть, успевай за бока хвататься… Но так и быть. Ты, Илуге… – Чонраг сделал драматическую паузу, опять заухмылялся и махнул обеими руками для пущего эффекта, – убил военного вождя тэрэитов. Дурак Чиркен его заприметил и попер на рожон, едва Буха отвернулся. А ты и парня спас, и вождя… того… тоже. И как?

– Не помню, – кривая улыбка прорезала лицо Илуге. Унда озабоченно к нему склонился.

– Об этом уже половина войска рассказывает, словно все там были, – продолжал Чонраг. – Как он выбил секиру из твоей руки, и вроде бы совсем тебе бы конец, а тут ты будто прыгнул с седла‑то, щит отбросил и откуда ни возьмись вытащил меч. И все в голос говорят, что в жизни не видели, чтобы кто‑либо из ныне живущих с этим мечом более искусно обращался! И тогда тэрэиту стал тяжел его двуручный меч, и он взмахнул им, и в этот момент ты отрубил ему кисть, а в следующий миг снес ему голову. Начисто, да так, что она отлетела на добрых четыре корпуса. А потом он упал с седла, а ты повалился на него сам, и так вы и лежали, будто обнявшись, пока мы тебя не отыскали. Вот.

Илуге вяло кивнул, вызвав разочарование обоих. Сейчас он не испытывал ничего – ни радости, ни удивления. Словно бы сейчас ему рассказывали о ком‑то другом. Сам он помнил только летящий прямо на него сияющий клинок врага. И распахивающуюся перед ним бездну.

– А уж после этого Белгудэю удалось рассеять тэрэитов, несмотря на все их хитрости, – вступил в разговор Унда. – С утра приехали люди от вождя тэрэитов. Говорят, они послали гонцов к хану. И назначен сбор через десять дней у озера Итаган. Приближенные Белгудэя говорят одно: так себя ведут, только когда хотят просить мира.

– А это значит, что мы разбили тэрэитов в одной битве! – восторженно прокричал Чонраг. – Слава об этом прокатится по всей степи!

– И не последнюю роль в этой победе сыграл ты, – добавил Унда. Илуге почувствовал, что к его щекам приливает краска стыда. – Хан был прав, когда сказал, что ты способен на невероятные поступки. Я видел, как ты тренируешься, и ни за что бы не подумал, что ты способен справиться с опытным воином. Должно быть, само Вечно Синее Небо охраняет тебя.

«Или мертвец из кургана?» От этих слов Илуге стало совсем тошно, и он слабо шевельнул рукой, давая понять, чтобы его оставили в покое. Он действительно плох – стены юрты то раздвигались, то наползали на него, перед глазами плавали зеленые круги, на грудь словно легла каменная плита, мешая дышать. Илуге тяжело, натужно втянул воздух… и что‑то внутри будто оборвалось…

Он снова стоял под бесконечным железным небом Эрлика, его сапоги не оставляли следов в сухой красной пыли. Все здесь было красно‑черным: черное небо с тусклыми гвоздями звезд, красная, скрипящая под ногами земля. В окружающих его багрово‑черных сумерках слышался далекий грохот и тяжелые, длинные, нечеловеческие вздохи – такие, верно, издает сама эта бесплодная, несчастливая земля. Илуге знал, что все что означает и что сейчас может появиться из тьмы. Он очертил вокруг себя спасительный круг, с трудом распрямился и встал, глядя, как, уродливо вытянувшись, лежат перед ним его тени. Та, что слева, пошевелилась, и Орхой Великий поднялся с земли: здесь, в мире Эрлика, повелителя мертвых, он становился видимым. Какое‑то время они молча стояли друг напротив друга. Не зная, что сказать.

– Ты все ближе к моему миру, маленький глупец, – раздался ненавистный свистящий шепот, и, обернувшись, Илуге увидел существо из своих кошмаров: черную кошку Эмет, тварь с металлическими когтями из подземного мира, младшую дочь Пожирателя Плоти, Эрлика. – Знаешь, тут есть глубины, в которые даже мы не проникаем. Где‑то там, в непроглядной тьме, бродят души рабов, принесенных в жертву. Быть может, когда‑нибудь я встречу тебя там. Только ты обо мне забудешь. Они обо всем забывают…

Илуге почувствовал, что его охватывает липкий, всепроникающий ужас.

– У тебя нет надо мной власти, кошка! Уходи!

Страшные зеленые глаза сверкнули в полутьме.

– Это у тебя нет власти – даже власти над собой, человек. Ты уже сейчас мертв наполовину, ты, посмевший нарушить равновесие миров! Скоро, очень скоро ты увидишь, какой подарок принес тебе мертвец из кургана, которого ты спас в своем безрассудстве. Это будет очень, очень скоро. И я буду ждать – рядом. – Эмет оскалилась в довольной, совершенно человеческой ухмылке, несмотря на устрашающие зубы. – Я буду смотреть, как тьма пожрет тебя…

– Какой бы ни была моя судьба – тебе я не достанусь! – выкрикнул Илуге.

– Конечно, нет! – Смех у Эмет был странный, кашляющий. – Мой господин посылает меня за умершими воинами, а не за принесенными в жертву рабами. Но один из вас нарушил законы моего отца, и я буду следовать за вами, пока не убью его!

– Это не так‑то просто, кошка, – прогудел Орхой, сжимая в руке свой меч.

– Но и не так трудно, как ты думаешь, мертвец. – Она распахнула свои кожистые крылья. – Ты не увидишь следующей весны этого мира, ты, ослушник богов! Я, Эмет, дочь Эрлика, говорю это. Потому что я – знаю. Впереди у тебя – века темноты. Проживи свой жалкий остаток дней с этим, потому что скоро я приду за тобой.

С этими леденящими словами Эмет прыгнула с места, легко и бесшумно, и унеслась, словно огромная летучая мышь. Колени Илуге дрожали. Орхой посмотрел на него мрачно:

– Не отчаивайся, парень. Смерть вовсе не так страшна, как кажется. Уж я‑то знаю.