Тридцать первое декабря

Итак, решено. Канун Нового года будет днем лишения девственности. Назовем его ЛД – день.

У меня даже есть подходящее платье, антибальное. Просто одно движение – и длинная молния открыта и я готова к дальнейшим действиям. Это, конечно, теоретически.

– Я говорила тебе, что у тебя появится причина надеть его, – сказала мама, заглядывая в ванну, когда я стирала тушь, которой случайно испачкала щеку. – Кто этот мальчик, к которому ты собираешься пойти на свидание?

– Он друг из класса, мама. – Надеюсь, она не заметила, как сильно трясутся у меня руки.

– Есть ли у этого друга имя?

Я колебалась. Я уже соврала, что мы идем на вечеринку к Скотти. И второй раз мне не хотелось лгать. Но если я не скажу его имя, она продолжит мучить меня до тех пор, пока не узнает.

– Его зовут Маркус, – ответила я, еще раз нанося блеск для губ, потому что я опять закусила губы и все слизала. – Маркус Флюти.

– Маркус… – Она приложила руку к виску. – Маркус Флюти. Откуда я знаю это имя?

Вероятно, она помнила его по полицейским сводкам.

– Он очень умный, возможно, даже гений, – продолжала я. – Может быть, поэтому ты его знаешь.

– Он умнее тебя? – спросила она.

Умнее ли он меня? – меня заинтересовал этот вопрос.

– Возможно, – решила я.

– Лучше бы ему быть умнее, если он хочет одержать победу.

Раздался звонок в дверь. Палец, нажимавший на кнопку звонка, принадлежал Маркусу Флюти. Маркус звонил ко мне в дверь, как позвонил бы любой другой парень. Я думала, что он посигналит из машины и подождет на подъездной аллее. Но он действительно собирался познакомиться с моими родителями и поприветствовать их. Бог мой! Это просто не может быть правдой. Я уронила щетку для волос в туалет.

– Я никогда не видела, чтобы ты так нервничала раньше, – сказала мама, открывая шкафчик под раковиной, чтобы достать пару резиновых перчаток и извлечь щетку из унитаза.

«Но до этого мне никогда в голову не приходило заняться сексом», – подумала я.

Выйдя на верхнюю площадку, я увидела, что Маркус пожимает руку моему отцу. Мне словно опять наложили гипс, но на этот раз на обе ноги, я не могла двигаться. Мама подтолкнула меня сзади, и я чуть кубарем не полетела вниз. Схватившись за перила, я осторожно спускалась по ступенькам и молилась, чтобы Маркус не стал задавать свои странные вопросы до того, как я спустилась вниз, типа: «Мистер Дарлинг, знаете ли вы, что у японцев есть слово для описания истеричной веры, что пенис может усыхать?»

– Джессика! – с удивлением воскликнул отец, словно в последний раз он меня видел на рисунке на картонной коробке из‑под молока.

Маркус осмотрел меня снизу доверху.

– А, рааазве эээто не милааашка Джееес Даааарлинг! – произнес Маркус, растягивая слова точно так же как в первый раз в офисе у секретаря. Это было в прошлом году. Так давно.

– Это она, не так ли? – сказала мама, не понимая шутки. – Я говорила ей, что она милашка.

Думаю, я выдавила из себя «спа» вместо спасибо, проглотив остальные звуки, при этом нервно хихикая.

Прощание я помню как‑то смутно. Я очнулась, когда мы с Маркусом сидели в «кадиллаке».

– Я понравился твоим родителям, – сказал он. – Очевидно, они не знают, кто я.

– Очевидно, – ответила я.

Маркус включил CD‑плеер. Услышав барабан и басы, мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это была за музыка.

– Это «Оттенки грусти», – сказала я.

– Да.

– Хай сказала, что «Оттенки грусти» – это один из самых лучших джазовых альбомов, когда‑либо записанных, – продолжала я.

– Хай была права, – ответил Маркус.

– Мне ненавистно то, что она была права, – продолжала я. – Было бы намного легче ненавидеть ее, если в чем‑то она оказалась не права.

Я слушала музыку, представляя, где и когда я лишусь девственности. Вернемся ли мы обратно к нему домой? Или ко мне? Мои родители идут на вечеринку, но время их возвращения непредсказуемо. А что, если прямо здесь, в его машине? Заднее сиденье в «кадиллаке» довольно широкое.

– Разве тебе не любопытно, куда мы поедем сегодня вечером? – И не дожидаясь моего ответа, сказал: – Сегодня вечером я собираюсь взять тебя в турне. В турне, которое я называю «Пять чудес Пайнвилля» – самые странные сооружения, которые есть в нашем городе.

Я фыркнула:

– Разве их пять? Трудно поверить.

Он повернул машину на заброшенную стоянку.

– Смотри, – сказал он, – торжественно взмахнув рукой. – Бутылка из‑под шампанского с пропаном.

Бутылка из‑под шампанского с пропаном – это восьмиметровая конструкция из бетона в форме бутылки вина. Когда мы были детьми, она служила рекламой винного магазина. Но винный магазин превратился в бензозаправочную станцию, умные владельцы перекрасили ее, и она стала служить их нуждам.

– Вероятно, ты проходишь мимо бутылки из‑под шампанского с пропаном каждый день, – сказал Маркус. – С дороги она кажется такой невзрачной. Но смотрела ли ты на нее с достаточно близкого расстояния?

Я призналась, что нет.

– Ее красили так часто, что каждый раз, когда откалывается кусочек или слезает полоска, под ними обнаруживается слой краски другого цвета. Это просто модерн.

Он указал мне на кусок, где зеленый цвет проглядывал сквозь розовый, тот, в свою очередь, был покрыт голубыми пятнышками, в которых были видны вкрапления красного. Маркус прав. И так дюйм за дюймом. Это было очень красиво.

– Знаю, как сильно ты ненавидишь Пайнвилль, – сказал он. – Я подумал, что сегодня вечером покажу тебе, что ты пропускаешь, когда не всматриваешься.

В течение часа мы посетили другие «чудеса» города, в котором мы оба родились и выросли: динозавра из лилового стеклопластика, непонятным образом возведенного у центра «Волшебные ковры‑самолеты и древности», появившегося до Барни лет за двадцать. Динозавр не менее шести раз был обезглавлен автомобилями, вышедшими из‑под контроля. «Дер Вундер Винер», крошечный магазин на колесах в форме хот‑дога, припаркованный напротив заброшенного Вулворта так давно, сколько мы себя помним, но у которого, кажется, никогда не было покупателей. И потом еще четвертое «чудо» – белый «фольксваген», посаженный на крышу магазина запчастей Оги. Я стала беспокоиться, как же дальше будут развиваться события. Особенно когда Маркус повернул направо от светофора как раз у развязки, ведущей к моему дому.

– Ты везешь меня домой?

– Не совсем.

Он проехал мимо моего дома (не включая фар) и затормозил, подъехав к детскому парку, в котором я бегала по ночам.

– А это – парк, не тронутый временем. Он – единственный, который не был диснейлизирован и покемонизирован. Он точно такой же, когда мы учились еще в начальной школе. Качели, лестница с перекладинами, карусель. Все, как было в детстве.

Этот парк был моим любимым местом. Мне понравилось, что он привез меня сюда. И захотелось раскрыть перед ним все свои секреты.

– Я бегала здесь по ночам, когда у меня была бессонница.

– Правда?

Я показала на дерево без листьев.

– Я летала на качелях, пытаясь достать ногами листву, – сказала я, чувствуя себя достаточно смелой, чтобы взглянуть Маркусу прямо в глаза. – Это просто игра, в которую я когда‑то играла.

– Игра?

– Да, – ответила я, пытаясь подавить улыбку, но не смогла. – А сейчас я разговариваю с тобой.

Маркус засунул руки в передние карманы куртки. Мне стало казаться, что он чувствует себя очень неловко, словно ему хотелось с головой прыгнуть в свои брюки и исчезнуть там.

Затем, не сказав ни слова, он побежал к карусели. Я последовала за ним и села внутри большого (фасного круга посередине. Маркус прыгнул и сел, скрестив ноги, глядя на меня. Ветер слегка раскачивал карусель, но я чувствовала, что теряю контроль.

– Я дал мое первое новогоднее обещание, – сказал он.

– Правда? Я думала, что ты уже изжил все свои пороки.

– Почти все, – ответил он.

– А какой же остался? – спросила я, сидя на корточках. Мне очень хотелось узнать, что же он собирается делать в новом году. Боже, помоги мне, если сейчас он соберется дать обет безбрачия.

– Ну это имеет отношение к тебе.

Я хотела вымолвить: «Ко мне?», но слова застряли у меня в горле.

– Я пообещал, что перестану вводить тебя в заблуждение.

– Что?

Он приложил палец к моим губам, не давая мне произнести ни слова.

– Тебе никогда не надо было читать стихотворение «Осень», – сказал Маркус.

Наши колени соприкоснулись.

– Почему? – спросила я. – Мне нравятся твои стихи.

– Но это дает тебе неправильное представление, что я хочу от тебя.

Он собирался извиняться, что хотел заняться со мной сексом. Я просто знала это. Я узнала, когда смотрела шоу «Реальный мир», что для людей с разными зависимостями слова «Я прошу прощения» – это этап номер девять в программе для анонимных алкоголиков, состоящей из двенадцати этапов. Но Маркусу он не нужен.

– Тебе не нужно извиняться, – сказала я, наклоняясь к нему. Достаточно близко, чтобы он мог поцеловать мой лоб, щеки и губы.

– Нет, надо, – ответил он, отодвигаясь от меня. Он стучал пальцами по металлической карусели: тук‑тук‑тук. – Я написал это стихотворение, прежде чем по‑настоящему тебя узнал. Я только думал, что знал тебя раньше. Или, может быть, я знал, но ты изменилась.

Сейчас я чувствовала себя сбитой с толку:

– Изменилась? Как?

Он смотрел в сторону, ногой отбивая миллион ударов в минуту.

– Ну, – сказал он, – когда я раньше слушал ваши с Хоуп разговоры…

Я встряхнулась, как будто невидимый кукловод дернул меня за ниточку, и стала внимательно его слушать.

– Ты подслушивал меня и Хоуп?

Он стал говорить, не делая пауз, и я с трудом следила за ходом его мысли:

– Мы были в комнате Хиза, одуревшие от наркотиков настолько, что не могли двигаться. Через стену я мог слышать каждое слово, когда ты жаловалась, что ненавидишь друзей, и этот город, и твой образ пай‑девочки. Тут я подумал, вот здесь есть девушка, которой есть что предложить миру, если только найдется кто‑то, кто поможет ей раскрыться. Почему бы мне не стать тем человеком и не провести своего рода эксперимент, чтобы позабавиться и посмотреть, как далеко я смогу завести тебя. Но когда я попросил тебя помочь мне сдать анализ, я никогда не думал, что ты это сделаешь. Ты проглотила эту наживку, и я написал это стихотворение, чтобы проверить, смогу ли я склонить тебя к сексу, просто чтобы убедиться, что смогу, но это было до того, как я тебя узнал по‑настоящему…

Вот дерьмо!

Я не могла поверить тому, что услышала. Все было нереальным. От нашего взаимного неверия в технический прогресс до Барри Манилоу, включая наше отношение к Рождеству, – все то, из‑за чего, я полагала, между нами возник взаимный интерес, на самом деле не было предопределено ни судьбой, ни невидимой связью, ни даже простым совпадением. Все было рассчитано и организовано. Он знал, что сказать мне, потому что слышал все это раньше, когда я рассказывала Хоуп.

Все, что происходило между мной и Маркусом, не было реальным.

Я вскочила, пытаясь убежать, но недостаточно быстро. Боже мой, как жаль, что я тогда упала и сломала ногу и теперь не могу удрать от него.

– Джессика, послушай меня хотя бы минуту, – закричал он, хватая меня за руку.

– Зачем? – кричала я в ответ, пытаясь вырваться. – Все это было спланировано заранее: от начала до конца! Ты не лучше, чем Хай!

– Ну хватит, Дарлиин.

– Не зови меня так. Я устала быть предметом насмешек, устала от розыгрышей.

– Знаю, – сказал он, крепче хватая меня за руку. – Вот это я и хотел сказать тебе. Я не хочу, чтобы наши отношения были игрой.

Я словно превратилась в глыбу льда.

– Джессика, разве ты не видишь? – Он коснулся моего подбородка.

– Вижу что? – спросила я, чувствуя, что начинаю оттаивать от его тепла.

– Ты – единственная, кто смог изменить мою жизнь.

НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ!

Зачем Маркус сказал эти слова? Зачем? ЗАЧЕМ? Ни одна из девчонок, с которыми он встречался, не хотела стать еще одним пончиком. Они – мы – все хотели стать той единственной, которая изменила бы его жизнь. Той, заставившей забыть всех других девчонок, которые были у него раньше. Он говорил мне в точности те слова, которые я хотела от него услышать, но не потому, что он действительно имел это в виду, а потому что знал, что я хотела услышать. В наших с Маркусом разговорах меня привлекала их таинственность и связь на уровне подсознания. Говоря же эти «нужные» слова, он разрушил все. Все.

– Ты слышала, что я сказал? – Он снова переспросил, на этот раз нежно зачесывая мои волосы за уши.

– Да иди ты…

– Что? – переспросил он, при этом его глаза дико заблестели.

Я никогда до этого не говорила таких слов человеку прямо в лицо. Эти слова уже стали избитыми от их частого употребления: их используют дети, когда они выражают удивление. Мне всегда казалось, что если мне придется произнести их вслух, то я должна будут ненавидеть этого человека лютой ненавистью.

И именно так я сейчас ненавидела Маркуса.

– Ты слышишь, Мистер Съемпончик, иди ты…

Он одернул от меня руки, словно его пронзило током. Я побежала, но он не пытался догнать меня.

Я неслась всю дорогу домой, пока мои зажившие после перелома кости не заболели. Я взлетела на второй этаж в свою комнату, отключила телефон и рыдала до тех пор, пока мне не стало плохо, до тех пор, пока я не почувствовала, что скрутила свое тело, как мокрое полотенце, и выжала из него все свои слезы.

Между мной и Маркусом никогда не было никакой связи.

Все это было продуманной игрой ума. Как в случае с Хай.

Как с Кэлом, но на этот раз намного хуже, потому что я готова была сбросить с себя трусы.

Как могла я быть такой идиоткой?

Как могла я рисковать нашей дружбой с Хоуп ради ЭТОГО?

Я снова и снова проигрывала в уме разговор с Маркусом. После нескольких часов перематывания мыслей назад‑вперед напрашивался вопрос. Сначала он звучал тихо, затем громче и громче, до тех пор, пока я не заткнула руками уши, чтобы не слышать его:

Разве его признание не доказывает, что он испытывает ко мне большую привязанность, чем ко всем остальным?

И вслед за этим вопросом стали возникать другие:

Разве это не правда, что тогда мы не знали друг друга по‑настоящему?

Разве мы не говорили о вещах, которые мы с Хоуп никогда не обсуждали.

А разве я не подслушивала разговоры Маркуса с Леном Леви?

Может быть, не слишком поздно нам?…

Я все еще купалась в океане любви, вожделения и ненависти, когда вдруг почувствовала боль в животе. Я пошла в ванную, сняла колготки и увидела кровь.

Кровь.

КРОВЬ!

Кровь, которой не было больше года. Мой цикл вернулся ко мне в ту самую ночь, когда я планировала заняться с Маркусом сексом.

Бог мой!

Я смеюсь с тех пор, как сделала это открытие, – сильно, громко, как сумасшедшая. Это уж слишком странно, чтобы быть простым совпадением.

Послание ли это высших сил, контролирующих случайные совпадения? Или это еще один из встроенных в меня механизмов, препятствующих занятиям сексом? Или это знак наступающего в две тысячи первом году Апокалипсиса? Наподобие того, который предсказывали в канун двухтысячного года. Может быть, мой мир подходит к концу годом позже, чем я предполагала?

Или, может быть, просто это означает что‑то еще, совсем другое? Не имеет значения, какова была его первоначальная мотивация, слова Маркуса вернули мне сон. Странные, успокаивающие звуки его голоса успокоили мои волнения, и из‑за этого месячные вернулись.

Без Маркуса догнало бы мое тело в своем развитии мозг?

У меня нет ни малейшего понятия, что теперь думать о Маркусе. Но я уверена в одном: я должна сделать то, что мне следовало бы сделать давно.