Театральные постановки

Первая постановка

1976 — молдавский театр «Лучаферул» (Luceafarul), режиссёр В. Апостол (на молдавском языке)^[7],^[1]

1976 — Рижский театр русской драмы, режиссёр А. Кац (на русском)

Известные постановки

1977 — Студенческий театр МГУ, режиссёр Роман Виктюк, в роли Кузакова Ефим Шифрин.

1977 — «Экспериментальная студия театральной молодёжи» (сейчас театр «Ильхом»), Ташкент, режиссёр Марк Вайль.

1979 — Московский драматический театр им. М. Н. Ермоловой, режиссёр В. Андреев.

1979 — МХАТ, реж. О. Ефремов; Зилов — Андрей Мягков, Официант — Алексей Петренко.

1980 — Горьковский академический театр драмы имени Горького, режиссёр Анатолий Кошелев, в ролях А. Комраков — Зилов, Т. Кириллова — Галина, Т. Жукова — Вера, Н. Заякина — Валерия, Ф. Зарипова — Ирина, Е. Арефьев — Саяпин, Ю. Аксентий — Дима, Ю. Фильшин — Кузаков, И. Поляков — Кушак.

1983 — Санкт-Петербургский государственный молодёжный театр на Фонтанке, режиссёр Ефим Падве.

1997 — театр-студия «Русская актёрская школа».

2002 — Московский художественный театр им. А. П. Чехова, режиссёр Александр Марин, в роли Зилова Константин Хабенский, в роли Официанта Михаил Пореченков.

2002 — Новосибирский драматический театр «Красный факел», режиссёр Пётр Шерешевский, в роли Зилова Максим Битюков.

2007 — Ярославский академический театр драмы им. Ф. Волкова, режиссёр Александр Ищенко.

Архангельский театр драмы имени М. В. Ломоносова.

Театр на Спасской, режиссёр Александр Клоков.

Свердловский театр юного зрителя, режиссёр Дмитрий Астрахан.

Другой театр режиссер Павел Сафонов, в ролях Владимир Епифанцев, Ольга Ломоносова, Максим Браматкин, Сергей Фролов, Андрей Кузичев, Валерий Горин, Анастасия Веденская, Мария Бердинских, Анастасия Бегунова, Надежда Михалкова, Денис Яковлев.

56,

55, Тема памяти в поэме А. А. Ахматовой «Реквием»

А. А. Ахматова начала писать свою поэму «Реквием» в 1935 году, когда ее единственный сын Лев Гумилев был арестован. Вскоре его освободили, но он еще дважды подвергался аресту, тюремному заключению и ссылке.

Это были годы сталинских репрессий. Как и другие матери, жены, сестры, Ахматова много часов стояла в молчаливой очереди, что вела к петербургской тюрьме «Кресты».

Самое главное, что ко всему этому она «была готова», готова не только пережить, но и описать. У Ахматовой в раннем стихотворении «Бесшумно ходила по дому…» есть строки:

«Скажи, ты простить не можешь?»

И я сказала: «Могу».

Последние слова написанного в 1957 году текста к поэме («Вместо предисловия») — прямая цитата из этого стихотворения. Когда одна из женщин, стоявших рядом с А. Ахматовой в очереди, едва слышно спросила: «А это вы можете описать?» Она ответила: «Могу». Постепенно рождались стихи о страшном времени, которое пережито было вместе со всем народом. Они-то и составили поэму «Реквием», ставшую данью скорбной памяти о загубленных в годы сталинского произвола людях.

Только в 1940 году Ахматова завершила свое произведение, опубликовано же оно было в 1987 году, много лет спустя после смерит автора.

В 1961 году, уже после завершения поэмы, к ней был написан эпиграф. Это сжатые, строгие четыре строки, поразительные по своей суровости:

Нет, и не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл, —

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

Слова «чуждый» и «мой народ» повторяются для того, чтобы усилить противопоставление. Для поэта важно было подчеркнуть, что трагедия пережита общенародная.

В «Посвящении», написанном в марте 1940 года, Ахматова вспоминает о своих «невольных подругах» «двух… осатанелых лет»:

Что им чудится в сибирской вьюге,

Что мерещится им в лунном круче?

Им я шлю прощальный мой привет.

Говорится здесь и о том, что страдание общее объединило людей. Все происходило так, как будто бы это была религиозная служба:

По столице одичалой шли,

Там встречались мертвых бездыханней,

А надежда все пьет вдали.

Все люди одинаково и одновременно совершали свои действия и противостояли тому, что случилось. Только служба Божья посвящена не Богу, а объединенному в страдании народу.

Во «Вступлении» Ахматова пишет:

И когда, обезумев от муки,

Шли осужденных полки,

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки…

При этом на всех людей смотрели одни звезды с пустых небес, «звезды смерти».

Размер первой главки, датированный 1935 годом, сходен с размером «Вступления», потому что на фоне того, что «шли… осужденных полки», происходит описанное во фрагменте:

Уводили тебя на рассвете,

За тобой, как на выносе, шла,

В темной горнице плакали дети,

У божницы свеча оплыла…

Используется здесь «точная и контрастная разом» рифма, помогающая представить тему единства всех женщин, всех страдающих матерей, от Богоматери, «стрелецких женок», жен декабристов до «царскосельских веселых грешниц». Ощущая собственное горе и испытывая тяжесть страдания других людей, поэт все же смотрит на происходящее со стороны. Вторая глава переносит на Дон:

Тихо льется тихий Дон,

Желтый месяц входит в дом…

Ахматова глядит, будто с неба, для того и нужен месяц «в шапке набекрень». Она не хочет просто пожаловаться небу, Богу, может быть. О себе и о своем горе Мать говорит на пределе страдания, как-то отстраненно и спокойно, в третьем лице:

Эта женщина больна,

Эта женщина одна.

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне.

Появляется тема Времени, которое не просто в скорби замирает, а корчится, мучается. Оно то укрупняется, то уменьшается и облегчается («Семнадцать месяцев кричу, Зову тебя домой» и «Легкие летят недели. Что случилось, не пойму»).

Пространство тоже сдвинулось и перевернулось, в нем «ненужным привеском болтался Возле тюрем своих Ленинград». Что же остается делать человеку там, где все перевернулось? Наверное, доказать, что такое случалось много раз, чтобы каждая женщина могла сказать: «Я была готова». Общее прошлое сближает всех живущих и страдающих. Разные времена смотрят друг на друга глазами переживающих беду женщин. В четвертой части поэмы, например, «царскосельская веселая грешница» глядит в глаза той, «трехсотой с передачею». Человек время ощущает в себе, стараясь преодолеть этот разлом, когда «сердце пополам», а две половины — это одновременно и одна и та же, и две разные женские жизни.

Будто по кругам ада проходит человек, встречая на пути женские фигуры:

Мне с Морозовою класть поклоны,

С падчерицей Ирода плясать,

С дымом улетать с костра Дидоны,

Чтобы с Жанной на костер опять…

Потом поэт переносится в настоящее, к тюремным очередям.

Тут возникает тема «памятника себе»:

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество…

Это памятник как воплощение памяти о народном горе:

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных марусь…

Главное же, что никакими словами не передать того, что происходит с матерью, у которой мучат сына:

А туда, где молча мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел…

Поэт же оглядывается назад и застывает памятником, как жена Лота застыла смоляным столбом. Это памятник тем, кто остался жить и оплакивать близких.

«Реквием» — произведение о гибели людей, страны, основ бытия. Самое частое слово в поэме — «смерть». Она всегда близко, но никогда не совершается. Человек живет и понимает, что надо жить дальше, жить и помнить.

54, Жизнь и судьба русской поэтессы Анны Андреевны Ахматовой, кото­рую критики называют поэтом, трудны и трагичны. Она родилась в Одессе, детство и юность ее прошли в Царском Селе. О нем она с любовью писала: По аллее проводят лошадок. Длинны волны расчесанных грив. О, пленительный город загадок, Я печальна, тебя полюбив. Стихи Анна Ахматова начала писать рано, в одиннадцать лет. Первый ее сборник вышел в 1912 г. После Великой Октябрьской революции стихи Ахматовой почти не печатались. О себе поэтесса писала: «Я не перестава­ла писать стихи. Для меня в них — связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и ви­дела события, которым не было равных». Творчество Ахматовой обогатило русскую лирику. Диалогом со вре­менем, вечностью и собственным сердцем «Ахматова принесла в русскуюлирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX века». Лирика Ахматовой — это сплав мгновения и вечности. Главная тема ее лирики — любовь как возвышенное и прекрасное, всепоглощающее чувство. Любовь в стихах Ахматовой — это одновременно источник неиссякаемой радости и горьких страданий. Это песнь песней, счастье, светлое чувство, расцвет всего лучшего в человеке, подъем сил, прежде всего духовных, но это и слезы, печаль, страх, сомнения, страда­ние, казнь… Но в любом случае — это высота человеческого «я», высота его сущности. И в этом Ахматова — наследница великой русской класси­ческой литературы, утверждающей, что любовь возвышает человека, ок­рыляет, дает силы, очищает, это катарсис, необходимый каждому из живу­щих на Земле людей. Вспомним Н. Г. Чернышевского: «Истинная любовь очищает и возвышает всякого человека, совершенно преобразуя его». В стихотворении «Любовь» мы слышим приподнятые, нежные инто­нации. Поэтесса говорит о любви нежно, ласково, утверждая, что любовь ве­ликое таинство: То змейкой, свернувшись клубком, У самого сердца колдует, То целые дни голубком На белом окошке воркует… Любовь для Ахматовой несет новые чувства, переживания, она уводит ее от спокойной жизни… Но верно и тайно ведет От радости и от покоя… Для Ахматовой любовь — это всегда новое, прекрасное, неизведанное: Умеет так сладко рыдать В молитве тоскующей скрипки, И страшно ее угадать В еще не знакомой улыбке. На примере этого небольшого стихотворения мы еще раз убеждаемся в том, что для Анны Ахматовой любовь — это всегда нежное и прекрасное чувство. Искренность интонаций и глубокий психологизм ахматовской лири­ки сродни огромной сложности и психологическому богатству русского романа XIX в. В стихотворении «Ты письмо мое, милый, не комкай…» Ахматова пи­шет о любви иначе. Мы чувствуем другое настроение поэтессы. Это сти­хотворение перекликается с темой безответной любви в романах русской литературы XIX в. с их психологическим богатством. В просьбе, обращен­ной к любимому, слышится большое чувство: Ты письмо мое, милый, не комкай, До конца его, друг, прочти. Надоело мне быть незнакомкой, Быть чужой на твоем пути. В стихотворении говорится о том, что эта любовь не первая, но она все равно страстная и глубина и яркость переживаний сильны: Не гляди так, не хмурься гневно, Я любимая, я твоя. Не пастушка, не королевна И уже не монашенка я… …Но, как прежде, жгуче объятье, Тот же страх в огромных глазах… В последних строках стихотворения лирическая героиня говорит лю­бимому, что не стоит отвергать ее любовь сразу, думать «о заветной лжи». Она надеется, что любовь все же придет к нему, и утверждает этим, что любовь, даже безответная, никогда не проходит бесследно. Разговорность интонации и музыкальность стиха определяют своеобразие этого стихотво­рения и лирики Ахматовой в целом. В стихотворении «Я не знаю, ты жив или умер…» раскрывается еще одна сторона любви, свойственная русской классической литературе, ге­ниально выраженная в пушкинском «Я вас любил…» и составляющая огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX в. Из стихотворения так зримо явствует, что любовь не может быть эгои­стичной, любовь — это высшая степень самопожертвования. Всё тебе: и молитва дневная, И бессонницы млеющий жар, И стихов моя белая стая, И очей моих синий пожар. В последних строках стихотворения Ахматова говорит, что любовь — это мука, не сравнимая ни с чем. Грусть сердца и горечь от осознания пре­ходящей красоты чувств часто выражается в лирической исповеди: Помолись о нищей, о потерянной, О моей живой душе. Тема любви в лирике Анны Ахматовой носит порой характер болез­ненного надрыва: Пусть камнем надгробным ляжет На жизни моей любовь. Но любовь — это жизнь, и любовь побеждает смерть, когда поэт про­никается сознанием единства с миром, с Родиной, с Россией, с родным наро­дом. Родина и родная культура — это высшие ценности в сознании Ахма­товой: «Молитва», «Мне голос был. Он звал утешно…», «Родная земля» … «Мне голос был. Он звал утешно…», но жить без Родины, без родной земли, без России немыслимо для Ахматовой. Оставить «свой край глухой и грешный», она не сможет никогда, это противоречит ее нравственным устоям. Она помнит и понимает, что «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись» (И. С. Тургенев). И поэто­му она «не с теми…, кто бросил землю…». Так звучит в поэзии Ахмато­вой тема Родины, тема огромной сложности русского романа XIX в. Слиянность темы России и собственной судьбы придают особую исповедальность лирике Ахматовой. Особенно громко, ярко и проникновенно это про­явилось в мощном трагическом звучании «Реквиема», где нераздельны, едины трагедия страны, народа и поэта. Рецензия Выбор темы сочинения свидетельствует о глубоком интересе автора сочинения к русской литературе, классическому, золотому XIX в. и к твор­честву А. Ахматовой, принесшей «в русскую лирику всю огромную слож­ность и психологическое богатство русского романа XIX века» (О. Э. Ман­дельштам). Автор сочинения обладает несомненным чувством поэзии и тонким художественным вкусом, что позволило ему обосновать, что «поэзия Ахматовой — лирический дневник много чувствовавшего и много думав­шего» (А. Т. Твардовский) человека.

53, Философия и эстетика символизма складывалась под влиянием различных учений — от взглядов античного философа Платона до современных символистам философских систем В. Соловьева, Ф. Ницше, А. Бергсона. Традиционной идее познания мира в искусстве символисты противопоставили идею конструирования мира в процессе творчества. Творчество в понимании символистов — подсознательно-интуитивное созерцание тайных смыслов, доступное лишь художнику-творцу. Главным средством передать созерцаемые тайные смыслы и призван был символ.

Категория музыки — вторая по значимости (после символа) в эстетике и поэтической практике нового течения. Это понятие использовалось символистами в двух разных аспектах — общемировоззренческом и техническом. В первом, общефилософском значении, музыка для них — не звуковая ритмически организованная последовательность, а универсальная метафизическая энергия, первооснова всякого творчества. Во втором, техническом значении, музыка значима для символистов как пронизанная звуковыми и ритмическими сочетаниями словесная фактура стиха, т. е. как максимальное использование музыкальных композиционных принципов в поэзии. Стихотворения символистов порой строятся как завораживающий поток словесно-музыкальных созвучий и перекличек.

Символизм обогатил русскую поэтическую культуру множеством открытий. Символиcты придали поэтическому слову неведомую прежде подвижность и многозначность, научили русскую поэзию открывать в слове дополнительные оттенки и грани смысла. Расширились ритмические возможности русского стиха, разнообразнее стала строфика. Однако главная заслуга этого литературного течения связана не с формальными нововведениями.

Символизм пытался создать новую философию культуры, стремился, пройдя мучительный период переоценки ценностей, выработать новое универсальное мировоззрение. Преодолев крайности индивидуализма и субъективизма, символисты на заре нового века по-новому поставили вопрос об общественной роли художника, начали движение к созданию таких форм искусства, переживание которых могло бы вновь объединить людей. При внешних проявлениях элитарности и формализма символизм сумел на практике наполнить работу с художественной формой новой содержательностью и, главное, сделать искусство более личностным, персоналистичным.

Музыка в поэзии символистов имела очень важное значение как метафористическое и в равной степени ритмическое начало. У символистов даже была так называемая «музыкальная группа», в которую входили Бальмонт, Вяч. Иванов и Балтрушайтис. В то же время их единомышленники по символизму Брюсов, Белый и Блок организовали другую группу — «маломузыкальную». Ясно, что это — их ирония, изыски. Музыку они все ставили очень высоко в своем творчестве, особенно Бальмонт. Леонид Сабанеев в своих воспоминаниях писал: «Бальмонт хорошо и глубоко чувствовал музыку — что далеко не часто встречается особенно среди поэтов. Скрябинскую музыку он тоже почувствовал. Думаю, что он угадал в ней известное, несомненное родство со своей собственной поэзией» [Сабанеев 2004: 64].

Бальмонта со Скрябиным связывала большая дружба. Они оба «были искателями новых звучаний». Их современники замечали, что на всех остальных композиторов и поэтов эти два друга смотрели как на свои предтечи. О Скрябине, играющем на фортепьяно, Бальмонт сказал так: «Он целует звуки пальцами» [Там же]. Это сравнение очень тонко передавало эротическую природу скрябинской игры.

Поэты-символисты, рассуждая о своем литературном течении и развивая его теорию, высказывались таким образом, что музыка в слиянии с жизнью и религией дает искомый результат — гармоничные стихи, способные выполнять роль некоего мессии.

Приведем стихотворение Бальмонта о музыке:

Я знаю, что сегодня видел чудо.

Гудел и пел священный скарабей.

Душе был слышен ясный звон оттуда,

Где зреет гром средь облачных зыбей.

Вдруг мощный жук ладьею стал скользящей,

Мелькало белым тонкое весло.

Играли струны музыкою зрящей,

И сердце пробуждалось в ней светло.

А он, колдун, обеими руками

Нам рассыпал напевный дождь колец

И, весь горя, дрожащими перстами

Касаясь струн, касался всех сердец. [Бальмонт 1983: 24]

Как видим, для поэта музыка — это чудо совершенное. Музыка — объединяющая сердца идея. Под музыкой надо понимать не буквальную мелодию, а все, что в природе гармонирует с человеческой душой. Теперь понятно, почему группа поэтов-символистов называлась «маломузыкальной». Просто для Блока, Брюсова и Белого объединяющая идея смещалась в сторону чуть ли не религиозной любви к России. Музыка для них служила лишь фоном, а не соединяющим звеном. Повышенное внимание к звуковой форме стиха, необыкновенная музыкальность стихов поэтов-символистов «музыкальной группы» Бальмонта и Вяч. Иванова дали русской поэзии целый ряд замечательных стихотворений. У Бальмонта в этой связи отметим стихотворения «Камыши», «Челн томления». У Вяч. Иванова — «Кормчие звезд», «Человек» и многие стихи на античную тему. Известно, что на вечерах у Скрябина Вячеслав Иванов поражал всех высказываниями о музыке. Даже Скрябин, мечтавший возвести музыкальный храм на необитаемом острове в Индийском океане, слушал поэта, затаив дыхание. В одном из стихотворений Вяч. Иванов восклицает:

О, Музыка! В тоске земной разлуки,

Живей сестер влечешь ты к дивным снам:

И тайный рок связал немые звуки...

(«Кормчие звезд») [Иванов 1994: 61]

Этими строками можно обозначить уровень понимания и значения музыки поэтами-символистами как высшей формы искусства.

Львов-Рогачевский в свое время писал: «Символистов упрекают в вызывающей темноте, в том, что они создают шифрованную поэзию, где слова – гиероглифы нуждаются как фигуры ребуса в отгадке, что их поэзия – для посвященных, для одиноких утонченников. Но неясность, расплывчивость, двойственность переживаний облекается и в соответствующую форму. Если классически четкий Кузьмин говорит о кляризме – ясности в поэзии, то романтически таинственный поэт оккультист Андрей Белый возлюбил «ток темнот». У искреннейшего поэта-символиста, Александра Блока, «темным напевам душа предана».

Поэты-символисты избегают ярких красок и четкого рисунка. Для них «лучшая песня в оттенках всегда» (Верлэн), для них «тончайшие краски не в ярких созвучьях» (К. Бальмонт). Утонченные, утомленные, дряхлые душой поэты уходящей жизни душою ловят «ускользавшие тени угасавшего дня». Красочные, точно и четко чеканенные слова не удовлетворяют поэтов-символистов. Им нужны «слова-хамелеоны», слова напевные, певучие» (Львов-Рогачевский. Символизм) [Словарь литературных теринов].

Поэты-символисты свои неясные настроения предчувствия и туманные мечты передают в музыкальных созвучиях, «в еле заметном дрожании струн». Они воплотили свои мечты и прозрения в музыкально звучащие образы. Для Александра Блока, этого самого струнного из всех поэтов, вся жизнь — «темная музыка, звучащая только об одной звезде». Он всегда захвачен одной «музыкальной темой». Он говорит о своей писательской манере:

Всегда пою, всегда певучий,

Клубясь туманами стиха.

Подобно тому, как во Франции на смену мраморному архитектурному стилю классиков пришел живописный стиль Гюго, Флобера, Леконт де-Лиля, Готье, братьев Гонкуров, сознававшихся в своей «музыкальной глухоте», так на смену живописи и пластике музыкально глухих пришел музыкальный стиль символистов, ослепших для действительной жизни. Эти гости райской стороны находят очарование своих символических снов в красоте музыкальности. В своем стихотворении «Аккорды» К. Бальмонт пишет или поет:

И в немой музыкальности,

Этой новой зеркальности

Создает их живой хоровод

Новый мир недосказанный,

Но с рассказанным связанный

В глубине отражающих вод. [Бальмонт 1983: 42]

Для поэта-символиста музыкальность, напевность стиха стоит на первом месте, он стремится не убедить, а настроить.

Быть может, все в мире лишь средство

Для ярко-певучих стихов,

И я с беспечального детства

Ищу сочетания слов. [Бальмонт 1983: 29]

Говорит поэт-символист, стремящийся сообщить стиху яркую певучесть, мелодику посредством искусно подобранного сочетания слов, букв, посредством сложной инструментовки стиха и его благозвучия. В стихах «Лютики», Бальмонт достигает внешними музыкальными средствами, звуковой символикой необычайных результатов. Он восклицал:

Кто равен мне в моей певучей силе?

Никто! Никто! [Бальмонт 1983: 18]

В отличие от внешне музыкального К. Бальмонта, поэт Александр Блок внутренне музыкален. Он достигает музыкального внушения музыкальностью темы, композиции.

Символизму и авангарду присущ романтический тип миросозерцания. Избрав определенную манеру поведения, они занимались параллельным жизне- и мифостроительством. Но и здесь были свои особенности.

Символизм выработал собственную эстетику жизни, по уставу которой жизнь становилась искусством: жизнь как искусство и искусство как жизнь — некая жизненная программа русского символизма. По мнению символистов, преобразование мира нужно было начинать с себя: от своего изменения они шли к преображению мира, при этом притязая на роль пророков (теургов) и духовных учителей — преобразователей жизни. Они чувствовали себя избранниками, вестниками иных миров и иных времен, вели от «реального» к «реальнейшему». Символисты выдвинули проблему «художественного индивидуализма», вокруг которой была спровоцирована бурная полемика, возникшая из-за прерванности романтической линии в русской живописи.

Воплотить концепцию искусства как жизнестроения в попытке противостоять дифференциации и усложненности мира и символизм, и авангард намеревались с помощью идейно-художественного синтеза искусств. Если принять во внимание синтетизм как характерную черту русской культуры, то поиски их сближает еще и культ музыкального, идущий от немецких романтиков, а также присущие сугубо русской ментальности идеи соборности и мессианства, имеющие конкретное воплощение в разработанных ими теориях [Чухарева 2006: 150-158].

Диалог, растянувшийся почти на весь ХХ век, между Б. Пастернаком и символизмом дает возможность, а может быть, делает необходимым еще раз присмотреться к соотношению футуризма и символизма. Поэт сам обозначил свои истоки в символизме. Публично – и осознанно – в «Охранной грамоте», в которой Пастернак, по его словам, старался быть «не интересным, а точным». Причем по разным поводам. Во-первых, в связи с музыкой и Скрябиным (впрочем, и музыка, и Скрябин были частью символистского самосознания). «Музыка, прощанье с которой я только еще откладывал, уже переплеталась у меня с литературой. Глубина и прелесть Белого и Блока не могли не открыться мне» [Пастернак 1989: 64].

Пастернак любил риторические вопросы и собственные ответы на них: «Какое же это было искусство? Это было молодое искусство Скрябина, Блока, Комиссаржевской, Белого – передовое и захватывающее» [Там же]. Для поколения Пастернака искусство 1900-х годов было воздухом, которым они дышали. В очерке «Люди и положения» (написан в 1956 году) Пастернак многократно возвращался к осмыслению своего прошлого. Символизм и футуризм были одной из сквозных тем не только в автобиографических очерках, но и в письмах. С одной стороны, поэт отдалялся, отказывался от своего раннего творчества, с другой – возвращался к нему, создавая не только новые редакции ранних стихов, но и несколько иную канву литературного пути. Такое произошло, например, с истолкованием символистских ориентиров в очерке «Люди и положения» по сравнению с «Охранной грамотой». В начале воспоминаний «Люди и положения» Пастернак указывает на «некоторый пересказ» прежних воспоминаний, на совпадение с «Охранной грамотой» и на недовольство ею («...книга испорчена ненужною манерностью, общим грехом тех лет») [Пастернак 1990: 48].

В очерке «Люди и положения» Пастернак пишет: «По-моему, самые поразительные открытия производились, когда переполнявшее художника содержание не давало ему времени задуматься и второпях он говорил свое новое слово на старом языке, не разобрав, стар он или нов» [Там же]. Так творил, по мнению Бориса Пастернака, Скрябин. Со Скрябиным сравнивал лишь Достоевского, который «не романист только», и Блока, который «не только поэт».

Нелишне отметить, что ранняя проза – более сложная и изощренная по сравнению с ранними стихами – позволяет понять природу лирических произведений Пастернака. Это проявляется, к примеру, в стихотворении «Пространства туч – декабрьская руда...». Выберем из него лишь описание сумерек:

...И как всегда, наигрывает мглу

Бессонным и юродивым тапером,

И как и ране, сумерек золу

Зима ссыпает дующим напором...

И как обычай, знает каждый зрячий:

Что сумерки без гула и отдачи

Взломают душу, словно полный зал. [Пастернак 1987: 24]

Особенно интересно, что это стихотворение развернуто в будущее Пастернака-поэта; в нем обилие «зерен», из которых произрастут впоследствии многие строчки, строфы, целые стихотворения. В основе ритмического рисунка стихотворения – повтор конструкции с союзом.

И ранняя проза, и ранняя поэзия, и письма Пастернака 1910 года наполнены мерцаниями (у Пастернака в разбиравшемся выше стихотворении «машущие мерцания») «символистского ореола». Однако с первых своих литературных опытов, даже еще оставаясь в русле символизма, Пастернак избегал общеупотребительного поэтического языка. Строй его поэтического мышления почти не позволял следовать «остриям» символистского канона, хотя при этом Пастернак оставался в русле эстетики, ориентированной на символизм. В этом отношении характерно стихотворение «Так страшно плыть с его душой...». Слова в нем звезда, океан, хаос, восходящие к обще поэтическому арсеналу, активно использовались символистами. Однако у Пастернака они погружены в принципиально неромантический, сниженный контекст: муть звезд, муть океана, хаос окаянный.

В выборе темы и ритмического рисунка Пастернак 1910 года все же иногда – вольно или невольно – идет за образцами поэзии, которые были в те годы «на слуху». Так, в начальной строке стихотворения «Опять весна в висках стучится...» могло сказаться влияние Брюсова. Конструкция «Опять...» в начале стиха, безусловно, была и до Брюсова: у Пушкина («Опять увенчаны мы славой...», «Опять я ваш, о юные друзья!..»), у Лермонтова («Опять, народные витии...»), у Тютчева («Опять стою я над Невой...»). Но актуализовал этот прием Брюсов, у которого насчитывается около 23 стихотворений, начинающихся с «Опять...». В 1922 году Брюсов напишет «Домового», где проявились экспрессивные возможности четырежды повторенного опять:

Опять, опять, опять, опять

О прошлом, прежнем, давнем, старом,

Лет тридцать, двадцать, десять, пять

Отпетом, ах! быть может, даром! [Брюсов 1990: 405]

Так, сравним строки из Брюсова и Пастернака:

Опять весна. Знакомый круг

Замкнут – который раз!

И снова зелен вешний луг,

В росе – вечерний час. [Брюсов 1990: 384]

Опять весна в висках стучится,

Снега землею прожжены,

Пустынный вечер, стертый птицей,

Затишьем каплет с вышины. [Пастернак 1987: 282]

В основе этих двух стихотворений – описание цепи извечного круга бытия, выраженного у Брюсова в названии – «Который раз». Но как по-разному решается у Брюсова и Пастернака общая тема! Сталкивается безукоризненное мастерство, тончайшее владение темой, всеми поэтическими средствами (Брюсов) и поэтический захлеб, ученичество (Пастернак).

Тем не менее, несмотря на то, что Пастернак не считал себя символистом, можно увидеть у зрелого Пастернака своего рода позднюю апологию символизма. Поэт мыслил свое творчество в контексте «общеевропейского символизма» [Пастернак: 5, 439], который связывал с именами Пруста, Рильке и Блока. Конечно, это не тот застывший символизм начала ХХ века, что ушел в прошлое. И все же в одном из писем 1945 года Пастернак с оглядкой на всю половину ХХ века подытоживал: «Все теченья после символистов взорвались и остались в сознании яркою и, может быть, пустой или неглубокой загадкой» [Пастернак: 5, 444–445].

Борис Пастернак, как мы не раз говорили и еще скажем, боготворил Скрябина и его концепцию. О скрябинских мелодиях Пастернак писал, что они, «смешиваясь со слезами, текут прямо по вашему нерву к сердцу, и вы плачете не оттого, что вам печально, а оттого, что путь к вам вовнутрь угадан так верно и проницательно» [Раскат импровизаций…: 249]. Дело, стало быть, не в растроганности, а в свершившемся с помощью музыки душевном контакте. Слезы, следовательно, знак и вернейшее свидетельство понимания, того самого, к которому поэт однажды применил эпитет «дивное». Это вглубь проникающее, доходящее до «основания, до корней, до сердцевины» острое и мгновенное понимание. Оно не обременено никакими рационалистическими процедурами; для него нужны лишь предельная обостренность чувства. Такого понимания чаще всего добиваются две силы – любовь и искусство (причем музыка, пожалуй, успешнее, чем другие его виды). По крайней мере, в пастернаковском творчестве любовь и музыка – обе «века в слезах» – переплетаются и корнями и кронами. «При музыке» – как при святыне – любовное объятие немыслимо, а вместе с тем:

…Но можно ли быть ближе,

Чем в полутьме, аккорды, как дневник,

Меча в камин комплектами, погодно?

О пониманье дивное, кивни…

Однако «пониманья дивного» добивается и иная, сверхчеловеческая сила – мир, человека окружающий, если только угадывать в мире, как в произведении искусства, таинственный авторский замысел и вслушиваться в мир, как в музыку.

Так, стихотворение «Хор» показывает, с какой сосредоточенностью и проникновенностью вслушивался поэт в звучащее вокруг него бытие, как за самыми обыденными звукопроявлениями природы – шелестом леса или пеньем птиц – его слух готов был различить некий литургический хор, объединяющий в себе все сущее, и как эта музыка рождала у поэта (подобно скрябинским мелодиям) те же слезы пониманья:

Природа, мир, тайник вселенной,

Я службу долгую твою,

Объятый дрожью сокровенной,

В слезах от счастья отстою. [Пастернак 1987: 292]

И по нашему мнению, пробуждение в слезах от музыки, отмеченное поэтом как начало сознательной жизни, стало первым актом того «дивного понимания» всего сущего, без которого это сущее не может быть претворено в искусство. Во всяком случае, если человека к сознательной жизни пробудила музыка, то понятно, что суждено ей играть в его жизни роль совершенно особую.

52, Не прогресс цивилизации, а сама природа, с точки зрения русского религиозного философа, литературного критика и публициста, одного из самых противоречивых русских философов XX в. В.В. Розанова (1856— 1919) заложила в человеке творческое начало, и только это начало отвечает истинно человеческому в нас. Человек лишь тогда и обнаруживает в себе человека, когда начинает творить: прежде всего творить самого себя, творить внешний мир, преобразуя его по человеческим законам. Самотворчество — это превращение себя в произведение искусства, это открытие в человеке его божественной природы, которая прекрасна.

"Они погибли слишком рано. Но не только эта трагическая судьба двадцатилетних поэтов волнует нас. Волнуют их стихи, даже тогда, когда мы осознаем их несовершенство», — писал о поэтах военных лет Давид Самойлов. Волнуют потому, что в них запечатлены характерные мысли и чувства целого поколения, запечатлены цельно и неповторимо. А мысли эти и чувства — звено в закономерном развитии русской поэзии, тот мостик, который соединяет довоенное поколение советской поэзии с послевоенным. И сегодня они вызывают то щемящее чувство, которое так хорошо выразил А.Твардовский:

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны

И что они — кто старше, кто моложе —

Остались там. И не о том же речь,

Что я их мог, да не сумел сберечь.

Речь не о том. И все же, все же, все же...

51, В этом году исполняется 100 лет со дня рождения В.В.Набокова. И поэтому было бы большой ошибкой не вспомнить о судьбе и о литературной жизни этого писателя. Я думаю, что с творчеством Владимира Владимировича Набокова знакомы многие. Он хорошо известен широким кругам общественности как писатель-прозаик, даже как переводчик, но как поэт он известен немногим, можно даже сказать, что остался в тени. Однако, как мне кажется, лирика Набокова заслуживает такого же внимания, как и его проза. Если говорить точнее, то такого русского поэта как Набоковникогда не существовало. Был русский писатель В.В.Сирин.

Набоковым он стал только, когда начал писать на английском языке. При этом следует сказать, что о Сирине как о русском писателе говорят тоже условно, так как большую часть своей жизни он провел в эмиграции (с 20-ти лет). Но, несмотря на это, (судя по прозе английской и русской, а также по его стихам, написанным на этих языках), тема России остается одной из главных для Набокова. Вообще, как мне кажется, Россия является самым интересным образом в творчестве Набокова. Если проанализировать ряд стихотворений, то можно уловить концепцию, которая, возможно, поможет лучше понять Набокова. Для того чтобы мои слова не были просто словами, а имели вес, я предлагаю перейти к анализу стихотворений. Первое, на что я хотела обратить внимание - это стихотворение Набокова "Россия". Оно является первым произведением, адресованным России и отправной точкой его нелегкого пути в поисках России. Автор начинает свое стихотворение с вопроса, который задает сам себе:

Не все ли равно мне, рабой ли, насмешницей

иль просто безумной тебя назовут?

Частица "ли" придает этому вопросительному предложению неуверенность, шаткость. Набоков, с одной стороны, хочет сказать, что ему все равно, но в то же время чувствуется, что он сомневается в своих словах. Оставив вопрос без ответа (видимо, разобраться в себе оказалось не так просто), автор продолжает: "Ты светишь мне…". Мне кажется, что в данном контексте глагол "светишь" употреблен в значении "звать", "манить". Набоков хочет сказать, что его всегда тянет в Россию, она зовет его, и ему кажется, что так будет всегда: "Да, эти лучи не зайдут". Слова автора: "Ты светишь…" напомнили мне строку блоковского стихотворения из цикла "На поле Куликовом": "…ты кличешь меня издали…". Заметьте, оба автора заканчивают предложение многоточием, как будто дают нам паузу для осмысления.

Свое стихотворение "Россия" Набоков написал в 1919 году, будучи в Крыму. Крым для многих (в том числе и для Набокова) оказался черновым вариантом эмиграции, поэтому в прошедшем времени глаголов, входящих в следующие строки, чувствуются ностальгические нотки:

Ты в страсти моей и в страданьях торжественных,

и в женском медлительном взгляде была.

В полях озаренных, холодных и девственных,

цветком голубым ты цвела.

Эта и последующие две строфы Набоков написал, используя блоковскую образность. Как известно, Блок представлял Россию в образе женщины. Она для него и "родная Галилея", и жена, и невеста, и нищенка, и сама жизнь. Блок искусно совмещает образ женщины с образом России:

А ты все та же - лес, да поле,

Да плат узорный до бровей…

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка,

Когда блеснет вдали дорожной

Мгновенный взор из-под платка.

Кто знает, может быть, как раз этот "взор" и "светит" Набокову. Он вообще, склонен многие детали заимствовать у Блока. К примеру, если у Блока в стихотворении "Новая Америка" (1913 г.) мы читаем:

Сквозь земные поклоны, да свечи,

Ектеньи, ектеньи, ектеньи

Шопотливые, тихие речи,

Запылавшие щеки твои…,

то Набоков, хоть и перестраивает фразы, но смысл остается прежним:

Ты в душных церквах повторяла за дьяконом

слепые слова ектеньи.

Читая следующие же строки, я вновь нахожу сходство с Блоком. Например, строка: "…в день зимний я в инее видел твой лик"- ассоциируется у меня с блоковским стихотворением из цикла "На поле Куликовом", в котором есть такие строки:

Был в щите твой лик нерукотворный

Светел навсегда. Таким образом,

Набоков дает нам понять, что образ России всегда с ним. Где бы он ни был, что бы он ни делал, его мысли всегда в России, все напоминает ему о ней. И это естественно, так как он сам является частичкой ее - России:

Была ты и будешь. Таинственно создан я

Из блеска и дымки твоих облаков.

Произнося эти слова, юный Набоков полностью еще не осознавал, что общего между ним и Россией. В его речи нет определенности. "Блеск", "дымка" - эти слова подразумевают что-то неощутимое, неопределенное, неоформленное, как и его любовь к ней. Набоков употребляет их лишь потому, что еще пока не знает или не уверен, что конкретно в нем от России. Только в 1924 году он сможет определиться и сказать: Кость в груди нащупываю я:

Родина, вот эта кость - твоя.

И тоскуют впадины ступней

По земле пронзительной твоей.

Так все тело - только образ твой,

И душа, как небо над Невой.

50,

В конце Второй мировой войны началась вторая волна эмиграции, которая уже не отличалась такой массовостью, как первая^[1]. Значительная её часть состояла из так называемых «перемещённых лиц» («ди-пи»). Большая часть эмигрировала в Германию и США. Оказавшиеся в тяжёлых условиях эмиграции поэты и писатели посвящали немалую часть своего творчества теме войны, плена, большевистского террора^[1]. Среди эмигрировавших авторов — Д. Кленовский, В. Синкевич, Б. Ширяев, Н. Моршен, Н. Нароков, одним из наиболее видных поэтов второй волны критиками считается И. Елагин.

Некоторые исследователи относят к второй волне эмиграции Ю. Иваска, И. Чиннова, Б. Нарциссова^[5], живших в 1920—1930-х годах в прибалтийских государствах, находившихся на окраине литературной жизни русского зарубежья.

49, Размышляя над темой любви в романе «Мастер и Маргарита», читатель, на мой взгляд, невольно приходит к мысли, что это самая прекрасная и трагичная история жизни двух влюблённых. Ибо данное чувство у Булгакова – это что-то земное и необыкновенное одновременно. Это и страдание, и счастье.
Любовь является к мастеру как внезапный подарок судьбы, избавление от постоянного одиночества. Удивительно красива история чувства его и Маргариты: «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви! да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!» Булгаков будто бы предвкушает радость рассказать о любви прекрасной и вдохновенной, любви с первого взгляда, «как только в романах бывает».
Женщина в черном весеннем пальто, которая несла в руках «отвратительные, тревожные, желтые цветы», привлекает внимание Мастера необыкновенным одиночеством в глазах. Только что они шли совсем чужие друг другу по многолюдной Тверской как множество других людей и вдруг очутились одни в унылом переулке, где не было ни души...
«Любовь выскочила перед нами,— вспоминает герой,— как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих. Так поражает молния, так поражает финский нож!». Так говорит Мастер о чувствах, которые возникли между ним и Маргаритой.
Удивительно то, что во всем этом рассказе об обыкновенном уличном знакомстве нет ни одной банальной, избитой интонации. Послышится низкий, со срывами женский голос: «Нравятся ли вам мои цветы?» И неожиданно прямой, лаконичный ответ Мастера: «Нет». Двум одиноким людям, как будто давно ждавшим этой встречи, совсем не нужно притворяться. И летят в ближайшую канаву ветки мимозы, а Маргарита, спасаясь от постылой жизни с мужем, к которому она не испытывает никаких чувств, находит своё недолгое счастье с Мастером. Теперь их двое, и ничто не может быть страшно им, пока они вместе.
На мой взгляд, трагедия любви Мастера в том, что он не может быть счастлив с Маргаритой при жизни. Его роман, который так и не был принят общественностью, приносит ему много несчастий. Теперь Мастер вынужден бояться не только за свою жизнь, но и за судьбу возлюбленной.
Маргарита не может спасти Мастера от грозящих ему бед и страданий. Но до тех пор, пока есть силы, она стремится бороться с его страшной и непонятной болезнью, отравляющей всю их жизнь. Что же это за болезнь? «Холод и страх, ставший моим постоянным спутником,— рассказывает он Ивану,— доводили меня до исступления», «...страх владел каждой клеточкой моего тела».
Мастера одолевают мрачные предчувствия. Темными осенними вечерами к нему приходит тоска и постоянно мучает его. Именно в такую минуту он бросает в огонь рукопись своего романа. И только Маргарита может облегчить его страдания, только она способна поддержать в нем волю к жизни и не дать угаснуть слабому огоньку надежды. И эта женщина выхватывает из печи остатки обуглившейся рукописи, чтобы сохранить жизнь лучшей части души Мастера — его роману.
Маргарита сопротивляется этому оцепенению души, она не хочет примириться с гибелью Мастера. Страх, внушающий покорность и бессилие, она пытается развеять и побороть своим мужеством и верностью. Громко заклинает она судьбу: «За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя спасу». И чтобы не напрасна была эта мольба, чтобы сбылось это обещание, автор обращается к иной реальности, которую так яро отрицает Берлиоз и ему подобные.
Но тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит, говорится в книге. И Маргарита делит участь Мастера до конца, погибая в одно мгновение с ним. Булгаков трижды возвращается к этой роковой минуте. Он рассказывает нам, как, чарами волшебства вновь оказавшись с Мастером в его квартирке, счастливая Маргарита пьет со своим возлюбленным фалернское вино, отравленное Азазелло и мгновенно переносящее героев в иной мир.
Но, как бы не удовлетворяясь этой условно-поэтической картиной, Булгаков дает и другую, менее красивую и более точную версию смерти обоих. В тот миг, когда больной, помещенный в 118-й нумер клиники Стравинского, скончался на своей койке, в тот самый миг на другом конце Москвы в готическом особняке вышла из своей комнаты, чтобы позвать домработницу Наташу, и внезапно упала, схватившись за сердце, Маргарита Николаевна.
Булгаков показывает нам, читателям, что существует настоящая любовь, но, к сожалению, она очень часто сталкивается с жестокой действительностью и вынуждена бороться за своё существование. Именно в этом трагедия настоящей любви.

48, В романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» на сцене появляется дьявол и его свита. Они являются, по сути, главной силой, на действиях которой основан сюжет московской истории в произведении.

Как на страницах романа появляется Воланд? На Патриарших прудах он предстает перед Берлиозом и Иваном Бездомным, представителями советской литературы. Они, сидя на скамейке, судят Христа и отвергают не столько его божественность, сколь само его существование. Воланд же пытается убедить этих героев в существовании Бога и Дьявола.

Воланд - «по виду – лет сорока с лишним», «правый глаз черный, левый почему-то зеленый», «рот какой-то кривой». Булгаков пишет, что сатана «был в дорогом сером костюме… Серый берет он лихо заломил на ухо…».

Прототипом Воланда можно назвать Мефистофеля из «Фауста» Гете. Некоторые исследователи утверждают, что в этом герое есть черты Сталина и даже Ленина. Совершенно ясно, что романный Воланд – это дьявол. Но зачем же он пришел в Москву 30-х годов? Цель его миссии, на мой взгляд, заключалась в выявлении злого начала в человеке. Надо сказать, что Воланд, в отличие от Иешуа Га-Ноцри, считает всех людей не добрыми, а злыми. И в Москве, куда он прибыл творить зло, этот герой видит, что творить уже нечего – зло и так заполонило город. Воланду оставалось только смеяться над людьми, над их наивностью и глупостью.

Дьявол и его свита провоцируют москвичей на неблаговидные поступки, убеждая в их полной безнаказанности, а затем сами наказывают людей. Это, можно сказать, специальность Воланда и его «подручных»: карать тех, кто недостоин света и покоя. И они занимаются своим делом из века в век.

Какова же свита Сатаны? Её составляют три «главных» шута – Кот Бегемот, Коровьев-Фагот, Азазелло и еще девушка-вампир Гелла. Откуда же появились столь странные существа в окружении Воланда? И откуда почерпнул Булгаков их образы и имена?

Бегемот – кот-оборотень. Имя Бегемот взято из апокрифической ветхозаветной книги Еноха. Там Бегемот – это морское чудовище, а также бес, который «изображался в виде чудовища со слоновой головой, с хоботом и клыками». Во время последнего полета Бегемот превращается в худенького юношу-пажа. В демонологической традиции Бегемот – это демон желаний желудка. Отсюда его необычайное обжорство в Торгсине.

Коровьев-Фагот – старший из подчиненных Воланду демонов. Это первый его помощник, черт и рыцарь, представляющийся москвичам переводчиком при профессоре-иностранце и бывшим регентом церковного хора. Кличка «Фагот», безусловно, перекликается с названием музыкального инструмента. Этим, скорее всего, объясняется шутка этого героя с сотрудниками филиала Зрелищной комиссии, которые против своей воли запели хором «Славное море, священный Байкал».

Этот булгаковский персонаж худ, высок. Он, в мнимом подобострастии, кажется, готов сложиться перед собеседником втрое, чтобы потом спокойно ему напакостить. В последнем полете Коровьев-Фагот предстает перед нами темно-фиолетовым рыцарем с мрачным, никогда не улыбающимся лицом. Воланд говорит, что Фагот был наказан за неудачную шутку о свете и тьме.

Азазелло – «демон безводной пустыни, демон-убийца». Так зовут отрицательного культурного героя ветхозаветного апокрифа – книги Еноха, падшего ангела, который научил людей изготовлять оружие и украшения. Благодаря Азазелло женщины освоили искусство раскрашивать лицо. Именно поэтому Азазелло передает Маргарите крем, волшебным образом меняющий ее внешность. Вероятно, Булгакова привлекло сочетание в одном персонаже способности к обольщению и убийству. Но главная функция Азазелло связана с насилием: «Надавать администратору по морде, или выставить дядю из дому, или подстрелить кого-нибудь, или какой-нибудь еще пустяк в этом роде, это моя прямая специальность…»

Гелла – младший член свиты Воланда, женщина-вампир. На Лесбосе этим именем называли безвременно погибших девушек, после смерти ставших вампирами. Она, единственная из свиты Воланда, отсутствует в сцене последнего полета. Однако не исключено, что Булгаков сознательно убрал Геллу из этого эпизода. Ведь она самый младший член свиты, исполняющий только вспомогательные функции и в Театре Варьете, и в нехорошей квартире, и на великом балу у сатаны. Вампиры – это традиционно низший разряд нечистой силы.

Так вот какое оно - зло, представшее перед нами в романе. Но самым главным является то, что Булгаков не воспринимает его как абсолютное зло. Писатель даже находит слова оправдания существованию порока и Сатаны. Воланд так говорит, обращаясь к Левию Матвею, отказавшемуся пожелать здравия «духу зла и повелителю теней»: «Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? … Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп».

47, Ершалаимские главы в структуре романа М.М. Булгакова «Мастер и Маргарита»

Надо сказать, что изучая критику, я столкнулась со множеством различных точек зрения на произведение М.Булгакова. О романе «Мастер и Маргарита» написано огромное множество статей. Это говорит о том, что произведение пользуется не только успехом у читателей, но и вниманием у литературоведов и критиков. На мой взгляд, это связано с многоплановостью романа, глубиной проблематики, своеобразием композиции, нетрадиционным толкованием библейских образов и сюжетов.

Несмотря на кажущуюся легкость прочтения, автор решает в своей книге сложнейшие вопросы бытия, ставит перед читателем такие проблемы, как, например, ответственность за свои поступки, соотношение материального и духовного, нравственная стойкость человека, развивает понятия бессилие и могущество, справедливость, вина и многие другие.

В структуре романа можно выделить три временных пласта: библейский (или ершалаимский), современный московский и демонический. Причина моего обращения к теме «Ершалаимские главы и их роль в развитии сюжета» связана с желанием узнать, сопоставить существующие точки зрения на проблематику, образную систему библейских глав.

Я остановлюсь подробнее на двух героях: Иешуа Га-Ноцри и Понтие Пилате.

Исследуя образ Иешуа Га-Ноцри, я заметила, что все трактовки его образа можно свести к тому что он олицетворяет самоотверженное следование своей вере, высшее проявление моральности, воплощение идеи Добра.

Суть его учения довольно проста: все люди добры изначально, «злых людей нет на свете». Жестокость бессмысленна, так как человек ни своей, ни чужой жизнью не распоряжается, а «власть является насилием над людьми, и... настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть». В его образе воплощена традиционная христианская идея о милосердии. Так почему же страшная казнь ожидает этого абсолютно доброго неконфликтного человека? Причина гибели героя «Мастера и Маргариты» видится мне в его отношении к власти, а, точнее, к тому жизненному укладу, который эта власть олицетворяет и поддерживает. Он внутренне свободен и живет но законам любви к людям - законам, не невозможным для власти. Но более подробно этот вопрос я буду рассматривать позднее.

Говоря же о соотношении образов Иешуа и евангельского Христа можно сказать, что роман Булгакова вовсе не версия жизни Иисуса Христа, хотя Христос, безусловно, «прочитывается» в образе Га-Ноцри. Создавая образ Га-Ноцри, Булгаков намеренно отходит от исторической и от евангелической версий. Главное для автора то, что его герой - не Бог, а человек, живущий словно по заповедям Христа.

Антиподом Иешуа в библейских главах является пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Сопоставляя образы Пилата и Иешуа, можно прийти к выводу о полной противоположности их этических позиций. Для Пилата очевидно, что все люди злы (этому его учит жизненный опыт). Чтобы выжить, Пилат должен стать самым злым, самым жестоким - «чудовищем». Лично у меня Пилат вызывает безмерное сострадание. Он абсолютно одинок. Единственный друг его - собака Банга. И вот какой судьбе подвергает его автор: Пилат должен полюбить бродячего философа, а полюбив, - отправить на смерть. Проявив однажды трусость - «самый страшный порок», - он потом всю жизнь раскаивается в содеянном. Понтия Пилата Булгаков делает главным героем ершалаимских глав, т.к. прежде всего через его образ раскрыта в романе нравственно-философская сторона, интересующая автора. Понтий Пилат действительно, по свидетельству историков, мало чем напоминает реального прокуратора Иудеи, человека жестокого, не способного на душевные переживания.

Я думаю, что проблема бессилия и могущества порождена жестокой зависимостью нравственности человека от социальной структуры общества, от жизни, основанной на предательстве, доносе и массовом страхе, спрятанном в заботах о личном благосостоянии. Чтобы выжить в подобном обществе, человек должен быть злым, жестоким. В словах Пилата о том, что он «свирепое чудовище», нет ни капли рисовки или преувеличения. Чем выше положение человека, тем более жестоким он должен быть. Обращение Иешуа к Пилату «добрый человек» вызывает ярость прокуратора именно потому, что быть добрым в Римской империи значит быть слабым и глупым. Понтий Пилат имеет власть над людьми, может распоряжаться их судьбами, но он бессилен изменить что-либо в этом жизненном укладе. Он даже не может возразить Каифе, заступаясь за Иешуа, потому что живет по тем же законам, которые поощряют доносительство, и в рамках которых спасти людей, подобных Иешуа Га-Ноцри просто невозможно. Именно тогда пятый прокуратор Иудеи понимает что «самый страшный гнев - гнев бессилия», бессилия изменить этот мир, спасти невинного человека, неугодного высшей власти.

Что же касается Иешуа Га-Ноцри, то он не просто свободный человек. Он излучает свободу, он самостоятелен в своих суждениях, искренен в выражениях своих чувств так, как может быть искренен только абсолютно честный и добрый человек. В этом плане он всесилен, ничто не может сломить его. Даже перед лицом смертельной опасности он замечает Пилату: «Правду говорить легко и приятно», хотя никто его об этом не просит. Судьба Иешуа Га-Ноцри предопределена. Он чужд и даже опасен и для власти, и для толпы потому, что он им мешает. Но не тем, что добр, а тем, что свободно живет по законам доброты и проповедует нравственные нормы и жизненные устремления, утопичные и неприемлемые, если им следовать в реальной жизни.

Могущество Иешуа заключается в силе его слова, ее Пилат ощутил на себе, потому и запретил страже разговаривать с арестованным.

Но можем ли мы утверждать, что Иешуа Га-Ноцри «побеждает зло добром»? На мой взгляд, Иешуа просто не осознает опасность, исходящую от людей, подобных Иуде или Понтию Пилату. Мы не можем упрекнуть, его в бездействии: он ищет встреч с людьми, готов говорить с каждым. Но он совершенно беззащитен перед жестокостью, цинизмом, предательством, потому что сам не способен поступать так же. В этом он бессилен. Иными словами, моральная победа Иешуа сомнений не вызывает, но «физически» он оказывается сломлен.

Нравственное требование Булгакова верности человека самому себе не нейтрально: это верность человека самому себе в добре, истине, справедливости. Его Иешуа - это удивительный образ обычного, земного, смертного человека. Он потому и противостоит своему могущественному собеседнику, что никакие силы не могут заставить его изменить добру. Он не предает избранное и навсегда принятое убеждение, свою истину.

Проверяя нравственную стойкость Понтия Пилата, Булгаков ставит его перед беспощадным выбором: или Иешуа отправится с другими осужденными на Лысую Гору, или Пилат через какое-то время займет его место. И Пилат совершает свой выбор...

М.Булгаков как бы ставит на своем герое своеобразный психологический эксперимент, спрашивая у нас, у себя, у Пилата: что же такое человек? Ответственен ли он за свои поступки? Предопределен ли его нравственный выбор условиями этого выбора или даже самые жестокие обстоятельства не могут служить оправданием безнравственного поступка?

И отвечает: «да - ответственен». Потому что человек - это нечто большее, чем совокупность обстоятельств. Он подпадает под действие нравственного закона, который не желает принимать к сведению никаких трудностей, мешающих исполнению нашего долга.

Человек, будучи несовершенным, всегда боится справедливости, так как она связывается в нашем сознании с идеей наказания за содеянное. Перед своей совестью человек всегда ответствен и одинок.

Но чем же искупается грех: страданиями после смерти, в особенности, причиняемыми угрызениями совести. Уточним: не «в особенности», а только муками совести (ведь других примеров в романе нет). Только человек, осознавший себя как личность, может оценить личность другого, может судить себя, испытывать муки совести. Вина Иуды для Булгакова гораздо меньше вины организаторов заговора, приведшего Иешуа на крест. Я считаю, что М.Булгаков резко противопоставляет двух предателей - Пилата и Иуду, кающегося грешника и безмятежного сластолюбца, без тени не то что раскаяния, но хотя бы какой-то тяжести в душе получающего свою плату за донос и в тот же день, после казни преданного им человека, спешащего па любовное свидание. И поэтому Булгаков жестоко наказывает Иуду. Зато Понтия Пилата автор накажет бесконечной мукой, заставив две тысячи лет терзаться бессонницей, головной болью, пыткой вечного воспоминания о той роковой минуте, когда он выдал палачам Иешуа, и видеть невысыхающую лужу - то ли пролитое когда-то неловким рабом вино - то ли напоминание о невинной крови Иешуа.

Убийство Иуды, месть за кровь Иешуа - это попытка заглушить угрызения совести. Пилат мучается, хочет искупить свою вину. Муки совести как бы очищают человека от совершенного греха, поэтому отбыв наказание, он и прощается. Милосердие начинает звучать у Булгакова лишь там, где есть искупление вины действительным страданием, раскаянием. Ничто другое, кроме этой внутренней казни человеком самого себя, этого внутреннего очищения, вызвать его не может.

Говоря о Ершалаиме, следует разделять несколько взглядов на него. В своей работе я рассмотрю три типа восприятия этого города.

Первый – Ершалаим глазами Понтия Пилата.

Для этого героя он оказывается ненавистным и жестоким мучителем, с которым он провел уже семь лет:

…перед прокуратором развернулся весь ненавистный ему Ершалаим с висячими мостами, крепостями и – самое главное – с неподдающейся никакому описанию глыбой мрамора с золотою драконовой чешуею вместо крыши – храмом Ершалаимским, - острым ухом уловил прокуратор далеко и внизу, там, где каменная стена отделяла нижние террасы дворцового сада от городской площади, низкое ворчание, над которым взмывали по временам слабенькие, тонкие не то стоны, не то крики.

Другим предстает древний город у Иешуа Га-Ноцри. Его глазам прежде всего открываются тенистые зеленые сады, окрестности, дороги. Он скорее принадлежит не Городу, но земле (здесь уместно вспомнить о статье Топорова и о его размышлении о городе-деве и городе-блуднице).

Третье представление о Ершалаиме заключено в романе Мастера. Ершалаим здесь – др