Глава седьмая. Вчера было двенадцатое сентября

Вчера было двенадцатое сентября. Этот день я провел точно так же, как проводил каждый день этого месяца, в своей квартире, в кровати, за написанием отчета. Моего отчета. Звучит так, словно я – клерк, писец, записной бюрократ. А разве я не стал им?

Двенадцатое сентября для меня тяжелый день. В Нью‑Гемпшире в этот день почти неизменно стояла жара, до золотой осени оставалось еще несколько недель. Начинались занятия в школе, и, как многие годы, большую часть дня я проводил в пропахшем потом, вонючем классе, ведя переговоры о правилах ведения боевых действий со своими учениками, по большей части потными, вонючими и жутко упрямыми. Каждый год я старался хоть как‑то отличить для себя этот день от других. Но мне никогда не удавалось найти способ сделать искренний церемониальный или памятный жест – достойный жест (достойный Сары, а не меня), который не казался бы придуманным или фальшивым. Так или иначе, этот день выделялся сам собой. Часть дня я бодрствовал, особенно когда двенадцатое выпадало на выходные, и я не мог отвлечься на работу, печалился, скорбел. Мне не нужно было делать сознательных усилий для того, чтобы не забывать Сару. В школе или в любом другом месте ее лицо стояло передо мной, и это наполняло меня горьким сожалением. Но и то, что я больше не могу слышать ее голос, касаться ее рук, осязать форму ее пальцев и ногтей, тоже причиняло мне боль. Ее лицо было передо мной, но я не слышал ее голоса, не ощущал ее рук, и меня валили с ног тоска и горе. Разве не так было и в другие дни? Во все остальные дни? В этом году по какой‑то причине мне было легче. Это была бы наша сорок третья годовщина. Возможно, потому, что сейчас я не в нашем доме, не в Нью‑Гемпшире. Я прожил в этом доме сорок два года. Сара пробыла в нем со мной только семь лет, но это был ее дом. С самого начала. Она выбрала этот дом. Именно ее деньги позволили нам его купить. Она сделала из него настоящий домашний очаг, и он оставался ее домом все годы, что я жил там – гость, пансионер – без нее.

Я не стал читать блокнот Анны сразу же. Я не мог заставить себя взять его в руки. Я был раздосадован тем, что она мне его оставила, раздосадован тем, что она написала. Когда наконец я подчинился – блокнот лежал на кухонном столе, где его оставила Анна, сказав, что мне нужно это прочесть, – история показалась мне волнующей и страшно трогательной. Мне было жаль клона, жаль Анну. Я почувствовал, что меня страшит перспектива встретиться с моим клоном и провести с ним время. Еще мне было любопытно узнать – скорее это было любопытство, чем страстное желание, что же такое сделала Анна, о чем потом сожалела. Но это были поверхностные чувства. (Я никак не мог знать и даже примерно представить себе не мог, что на самом деле означает столкнуться с собственным клоном.) В самой глубине души, мне хочется в это верить, я стыдился своего в высшей степени глупого, но в данный момент весьма важного решения участвовать в правительственной программе замены ядра клетки – то есть, говоря простым английским языком, клонировать себя.

Я залпом прочитал первую часть, преамбулу. Потом, вернувшись из города, где пообедал супом и сандвичем, я стал читать дневниковые записи. Оказалось, что Анна, в точности как я, не может не делать отступлений в сторону своей частной жизни. Я радовался, читая эти отступления. По дороге в Монреаль и потом, ненадолго остановившись в этом прекрасном городе, мы говорили и о другом, хотя мне казалось, что Анна хочет говорить только о своем муже. Ее любовь к нему впечатляла и восхищала меня. На мой взгляд, это свидетельствовало о том, что она горюет по нему. Тогда как получилось, что спустя всего три месяца после его смерти, она – на этих страницах, в дороге, в Монреале – уже могла спокойно говорить о нем, уже смирилась с потерей? Наверное, ее смирение выражалось именно в том, что она говорила о нем так спокойно. Зрело, как взрослый человек, восприняла его смерть. Прошло уже больше тридцати пяти лет, а мне до сих пор нелегко говорить о Саре. Я не сумел смириться, найти душевный покой. Может быть, потому, что мы с Сарой были вместе так недолго, в сравнении с Анной и ее мужем. Может быть, это объясняется ее смертью – трагической, анахронической, как смерть жены первопоселенца, и ее молодостью. А может быть, я просто никчемный и слабый. Проще говоря, эгоист. Нет горя более сильного и более важного, чем мое собственное горе.

(Мой сын тоже умер. Я его так и не увидел. Анна говорила о клонировании мертвецов. Представьте себе. Я мог бы растить сразу двоих, жену и сына, девочку и мальчика.)

Я не нахожу особой чести или утешения в этом предприятии, но, если смогу, я сдержу обещание, данное товарищам Анны, и попытаюсь закончить отчет как можно скорее.

Анна позвонила, как и обещала, через три дня после своего отъезда из Нью‑Гемпшира. Был четверг, тринадцатое августа. Она вернулась в Айову. Разговор получился недолгим.

– Как прошла поездка? – спросил я.

– Долго. Утомительно. Скучно. Я рада, что вернулась домой. Как ты себя чувствуешь?

– Как и в день твоего отъезда. Чувствую себя дряхлым. Слабым. Несколько потрясенным. Я ждал твоего звонка.

– Я позвонила, – сказала она. – Мне не хотелось тебе звонить.

– Но все‑таки позвонила.

– Я ведь сказала, что позвоню, – проговорила она. – Извини.

– Я прочел твои записи. Твой блокнот, как ты его называешь.

Она не ответила, и я продолжил:

– Их было тяжело читать.

– Прости, что заставила тебя это делать, – резковато ответила она. Потом смягчилась. – Было тяжело писать.

– Не сомневаюсь, – ответил я. – Они хорошие.

– Хорошие?

– В смысле, замечательные. Грустные. Я пытался придумать, как тебе сказать. Они очень волнующие. Полезные. Обличающие. Они заставили меня почувствовать себя таким мелким. Хуже того. Я ничего не замечал, не хотел замечать. Я был непростительно несведущ. А ведь там – человек.

– Там даже три человека, – заметила она.

– Да. Конечно. Неважно. Это стоило прочесть.

– Хорошо, – сказала она. – Тогда хорошо. Тогда я рада, что ты это прочитал.

– Это здорово.

– Теперь держись, – ответила она.

– Послушай, Анна, – проговорил я. – Я ведь не совсем уверен. Если ты попытаешься меня отговорить, у тебя это может получиться. Почему бы тебе просто не спросить, согласен ли я, и дать мне ответить?

– Ты все обдумал?

– Определенно нет, – сказал я. – Но ты ведь звонишь, чтобы спросить.

– Погоди, – проговорила она. – Я должна тебе это сказать. Если бы я сохранила хладнокровие, в первый раз увидев клона, и не проговорилась, они бы никогда о тебе не узнали. Тебя бы в это не впутали.

– Может, и так, – сказал я. – Но это к делу не относится. Я тебя не виню, Анна. Пока могу сказать, что я не жалею. Может быть, пожалею потом.

– Пожалеешь, – не стала разубеждать она.

– Может быть.

– Так ты хочешь это сделать?

– Хочу ли я? Наверное, да. Я хочу это сделать, – ответил я. – Если ты попросишь. И если ты и твоя организация примете мои условия.

– Я не имею к этому никакого отношения, – возразила она. – Понимаешь, здесь от меня ничего не зависит. Поверь.

– Я верю, – сказал я. – Значит, если они согласятся с моими условиями.

– Каковы же они, твои условия?

– Я не хочу напрямую связываться ни с кем из твоей организации, никогда. Кроме тебя. Я – не один из них. Если я это делаю, то только потому, что сам решил, и на это у меня есть собственные причины. Эти причины их не касаются. Они должны согласиться с тем, что не будут влиять на то, что я пишу. Они согласятся? Кто бы они ни были?

– Не знаю, – ответила она. – Не знаю, что они будут делать.

– Ты передашь им мои слова?

– Мне грустно слышать это, Рэй, – сказала она. – Очень грустно.

– Но ты им скажешь? – повторил я.

– Не знаю.

– Что ж, тебе решать, – сказал я.

По правде говоря, я слишком мало раздумывал над своим решением, учитывая характер и опасность того, о чем меня просили. Я принял решение так быстро и походя – думаю, это случилось еще до того, как Анна покинула Нью‑Гемпшир, – что теперь сам удивляюсь собственному легкомыслию. Я бы сказал, это было не столько решение, сколько отказ от своих прав, расслабление. Я расслабился при мысли о том, что сделаю это. То есть я почти непреднамеренно позволил себе не сопротивляться этой мысли. Может, потому, что я чувствовал – и почти не ошибался, что мне все равно нечего терять и не для чего жить? (Неужели эти предположения всегда означают одно?) Откровенно говоря, мне было непонятно, как во мне еще душа держится. Если бы я позволил себе, то инфаркт (первый) мог стать для меня началом новой эпохи – финальной, краткой, интенсивной, возможно, значимой. Смогу ли я, никогда не высекавший и искры, разгореться ярким пламенем? К тому же я не верил, что мне действительно грозит опасность, о которой Анна предупредила меня с самого начала. Связано ли мое решение с желанием компенсировать Анне то, как я обошелся с ней много лет назад? Даже я понимал, насколько она рискует. Возможно, я считал, что, поскольку за пределами Отчужденных земель нашли именно моего клона, я должен что‑то сделать. Или в этой причудливой и беспрецедентной ситуации я чувствовал себя в долгу перед самим собой? Интересно, кто‑нибудь, кроме меня, оказывался в таком положении?

Нет нужды во множестве объяснений. На самом деле все просто. У меня не было лучшего, более интересного занятия. И мне хотелось увидеть своего клона. Снова увидеть себя, каким я был в двадцать один год.

У меня была ровно неделя на то, чтобы уладить свои дела до того, как за мной приедет Анна. (Она попросила меня сделать это. Я обещал, что сделаю.) Я продолжал верить, что рано или поздно вернусь в Нью‑Гемпшир, хотя Анна велела мне ничего с собой не брать, кроме одежды и самых необходимых личных вещей. Анна была сама благожелательность, но ее инструкции внушали страх. Судя по ним, наше дело не могло хорошо закончиться.

К слову, о деньгах. На эту тему до настоящего времени у меня не было причин говорить, и вспоминаю я о них нечасто. Не потому, что считаю деньги чем‑то пошлым и скучным. Я не выше денег, просто вне их. Я не думаю о деньгах, потому что у меня их много, и потому что мое состояние почти не зависит от моих стараний. Я – бенефициарий, получаю содержание из наследства Сары, по сравнению с которым моя зарплата школьного учителя математики средней школы – жалкие карманные деньги. Если бы я сильнее зависел от денежных проблем, почти наверняка стал бы таким же хитрым и грубым, как многие другие. Я отлично могу представить себе человека, который думает только о деньгах, всячески пытается их заработать и больше ни о чем не заботится.

Анна сказала, что нам нельзя пользоваться личными или дорожными чеками, кредитными карточками и банкоматами все время, пока мы будем в Канаде, потому что все это следы, по которым нас очень легко найти. Как мы будем жить? Что будем есть? Я чувствовал, что имею право задать эти вопросы. В Монреале, сказала она, для нас приготовлена достаточная сумма денег. От кого? От ее организации? Да, ответила Анна. Она объяснила: предполагается, что правительство позаботится о том, чтобы я недолго прожил после публикации отчета и не успел насладиться возможной прибылью. Эта прибыль, согласно договору, который она принесет мне на подпись, вернется к ее организации и более чем покроет затраты на нас.

– Насколько большая сумма? – спросил я.

– Хватит, чтобы прожить, – ответила она.

Меня это не успокоило. Первое, что я сделал, пока Анна не вернулась, – пошел в банк и снял со счета шестьдесят тысяч долларов. Я понимал, что такая сумма – если власти обратят на меня внимание – будет подозрительной, даже самоубийственной. Я не сказал об этом Анне, пока мы не добрались до Канады. Как и ожидалось, она рассердилась и встревожилась, но было слишком поздно что‑то предпринимать. Собирая сумку, я рассовал шестьдесят тысяч – я попросил, чтобы мне их выдали сотенными купюрами, – в три старых носка, найденных в комоде. По двадцать тысяч в каждый носок.

Я должен был покинуть дом так, словно ненадолго уезжал на каникулы. Я не должен был продавать машину или что‑то еще, что можно продать. (Кроме дома, у меня не было ничего, что кому‑нибудь захотелось бы купить.) Оставляя Нью‑Гемпшир, я оставлю позади – видимо, навсегда – свое взрослое прошлое, единственным ярким пятном которого были годы, проведенные с Сарой. Большая часть нашей совместной жизни прошла в Лебаноне.

Прежде чем переехать в Нью‑Гемпшир, мы пробыли вместе в Университете Айовы неполных два года. Мы поженились двенадцатого сентября, в начале моего второго курса. Сара получила диплом в июне. (К тому времени Анна уже бросила университет.) Ради Сары, чтобы она не волновалась, чтобы ее отец спокойно, не ссорясь со мной, мог произвести впечатление элегантного священника с богатым внутренним миром, я не пошел на церемонию присвоения ученых степеней и выдачи дипломов. Впоследствии Сара уверяла, что хотела остаться в Эймсе еще на год, пока я не получу степень. Я знал – мог ли я не знать? – что она отчаянно хотела вырваться из Айовы и уехать подальше от своей семьи. Если бы не я, она уже была бы на пути в Сорбонну. Теперь я бы даже обрадовался, если бы она туда уехала.

Общение с ее отцом стало невыносимым, и без того напряженные и неоднозначные отношения ухудшились после заключения брака. Ее отец считал нашу женитьбу ужасной во всех отношениях. Я ни разу в жизни не сталкивался с подобной ненавистью. Он ненавидел всех, кто приближался к Саре, к его крови. Он обезумел. Он впал в ярость и неистовство, в основном из‑за ревности. Он не говорил с Сарой о нашем браке, пока мы к нему готовились, но внушал, что в таком замужестве она не просто деградирует, но будет влачить жалкое существование, опустившись на самое дно. Он характеризовал выбор Сары как – цитирую: «Всего‑навсего постпубертатный вызывающий жест». (Отчасти так оно и было, но Сара любила меня всем сердцем и душой.) Выйдя за меня замуж, говорил он без тени смирения или милосердия, она обречет себя на жизнь без утонченности, без милости (он вкладывал в это слово не теологический смысл), без цели и ценности, жизнь бедную в духовном и во всех прочих смыслах. Он отказался дать ей свое благословение.

Мы решили провести гражданскую церемонию в Эймсе. Он был убежден, что ее решение вступить в брак вне церкви, вне его церкви – он передал это Саре через мать – призвано оскорбить его. На свадьбу он не приехал. После того, как мы поженились, он перестал общаться с Сарой. (Он снова стал с ней разговаривать лишь через шесть лет, когда Сара сообщила матери о своей беременности.) Он пытался запретить матери Сары, ее брату и сестре идти на свадьбу, настаивал на том, что их присутствие будет страшным предательством. Наверное, в первый раз за всю их супружескую жизнь мать Сары выступила против него. Она приехала на церемонию в Эймс и привезла с собой брата и сестру Сары. Не сказать, что им было легко и радостно, но они были там, вместе с нами. Я был благодарен ей тогда, и в дальнейшем у меня тоже нашлось, за что ее благодарить. Когда мы с Сарой переехали в Нью‑Гемпшир, ее мать дала нам в качестве подарка на новоселье деньги на первый взнос, и даже больше, для покупки дома в Лебаноне. Как мы поняли, она сделала это без согласия мужа и без его ведома. Точно так же все деньги, которые получала Сара, пока ей не исполнился двадцать один год (больше, чем мы могли потратить), исходили из существующего давно, на протяжении нескольких поколений, трастового фонда, учрежденного ее родственниками по материнской линии. Этими средствами отец распоряжаться не мог, они были капиталом Сары. К этим деньгам у меня было двойственное отношение, бессмысленное и гордое, позволявшее мне примириться с тем, что любой дурак счел бы огромной удачей. Отец Сары отрекся от нее. Мы получили пышное официальное уведомление от его поверенного.

Она ждала, когда я закончу курс и получу степень, и, хотя мы не нуждались в деньгах, Сара стала работать днем официанткой в клубе при факультете. Позже, в Нью‑Гемпшире, она устроилась на местную конюшню, где чистила стойла, занималась лошадьми, иногда давала уроки, а также в оранжерею, ухаживать за растениями. Она говорила, что ей нравится получать заработанные деньги и нравится эта работа.

Все семь лет нашего брака она упорно любила меня, словно я был достоин ее любви. С самого начала я подозревал, что она решила доказать отцу… что именно? Что она выбрала правильного мужчину? Что она может любить того, кого он не одобрил, кто ему не понравился? Что она может выбрать того, кто радикально отличается от него? Что, в отличие от отца, ее способность любить так сильна, что она предается своему избраннику всем сердцем и душой, щедро, как только может? Что ее любовь не случайна? (Я считаю, что ее чувства ко мне в итоге зависели от ее отца, и это сослужило ей плохую службу.) Откровенно говоря, я считаю, что она не могла любить по‑другому. И это мое везение.

Только ради нее я оплакиваю каждую скучную, унылую, обыкновенную минуту, которую она провела со мной.

Когда я в последний раз делал генеральную уборку, мое сердце не выдержало, поэтому я подавил желание прибраться в доме. Я не знал, сколько времени пробудет у меня Анна, прежде чем мы отправимся в Монреаль, но не стал менять постельное белье в комнате для гостей, ведь после нее там никто не жил. Я протер унитаз и ванну, повесил чистые полотенца, побрызгал освежителем воздуха.

Я никак не мог сообразить, что взять с собой на память о Саре. Я бродил по дому, из комнаты в комнату, готовясь их покинуть. Честно говоря, мне не была нужна никакая памятка, никакая осязаемая вещь, чтобы с ее помощью вспоминать Сару. Я подумал о том, что надо бы попрощаться с соседками‑близнецами, Софи и Мэри. С этими бледными загадочными маргаритками. Если они были загадочными, то лишь потому, что я ничего не знал о маленьких девочках. Они переступали порог моего класса, уже превратившись в молоденьких девушек. Оказавшись перед неизбежной перспективой раз и навсегда покинуть дом, я с удивлением понял, как много значили для меня близнецы и как сильно мне их будет не хватать. Я смотрел, как они играют за моим окном, с самого их младенчества наблюдал за тем, как они растут, хотя не знал точно, сколько им лет, и никогда с ними не разговаривал.

Я прожил в этом доме, в этом городе больше сорока лет, и теперь приходилось признать, что мне не с кем попрощаться, некому сказать (если бы я мог), куда я уезжаю. Некому сказать, что я вообще уезжаю.

– Я помню тот день, когда мы катались по Айове в твоем стареньком «Вольво», – сказала Анна.

Мы ехали в ее грузовике по федеральной автостраде 89 в Вермонте, миновав развязку возле Уайт‑Ривер. Было десять часов утра. Мы только что отправились в путь. Мы были в дороге всего полчаса. За рулем сидела Анна. Она говорила не переставая, почти неудержимо. Главным образом она рассказывала о своем муже. Я предпочел бы сидеть молча, а если уж говорить, то о клоне. У меня было немало вопросов.

– Я отвезла тебя в… – Она произнесла название городка. – Показала окрестности. Потом мы пообедали стейками и сладким картофелем в закусочной Ле‑Марса. Ты угощал. Ты был такой джентльмен.

– Я помню, – сказал я. – Это был хороший день. Мне очень понравилось.

Она приехала в Нью‑Гемпшир накануне, в четверг, двадцатого августа, поздно вечером. Она очень устала. В тот день она проехала пятьсот миль за двенадцать часов, практически путь от Дюнкерка до озера Эри, и почти всю дорогу шел проливной дождь.

– Это заведение до сих пор работает, – сказала она. – Можешь себе представить?

– Нет, – ответил я.

Мы ехали в Монреаль, день был чудесный. Дождь перестал, выглянуло солнце, было не слишком жарко, движение было не интенсивным.

– Оно работает, – сказала она. – Мы с мужем часто там бывали. По вторникам там проходили вечеринки сальсы. Мы ходили туда с друзьями и танцевали. Вы с Сарой танцевали?

– Нет, – покачал я головой. – Сара серьезно относилась к танцам. Она была балериной.

Я никогда не был на балете, лишь видел отрывки спектаклей по телевизору и в кино. О сальсе у меня было весьма слабое представление.

– Ты когда‑нибудь видел, как она танцует?

– Она не танцевала для меня, – сказал я. – Не хотела показаться неуклюжей.

– Я говорю про балет.

– Нет, – ответил я. – Я никогда не видел, как она танцует. А ты?

– Один раз. Она была прекрасна.

Анна потянулась через мои колени и открыла бардачок. Достала оттуда солнечные очки и надела их, потом взглянула на себя в зеркало заднего вида.

– Ну, как ты выглядишь? – поинтересовался я.

– Я бы сказала, просто супер.

– Согласен.

– Врешь, – проговорила она и продолжала: – Мы все взяли по нескольку уроков, чтобы не выглядеть совсем уж глупо. Я танцевала не очень хорошо. Хотя и не была намного хуже остальных. Мой муж умел танцевать. Такой огромный, а умел танцевать.

Она повернулась и посмотрела на меня. За темными очками я не видел ее глаз.

– Я знаю, как, когда и где ты встретил Сару. Ты ничего не знаешь о том, как ухаживали за мной. – Она улыбнулась. – Кто‑нибудь в наши дни еще использует это слово?

– Я бы использовал, – сказал я, – если бы понадобилось.

– Ты – да, – кивнула она. – Мы вместе учились в школе. Он был на три года старше. Мы не были знакомы. Но я знала о нем, как и все остальные, потому что он был звездой спортивных команд. Играл в футбол и бейсбол. Он год проучился в Университете Южной Дакоты. Ему там не нравилось. Не нравилось быть так далеко от дома. Его отец погиб во время второй войны в Корее, а мать болела. Он приехал домой, устроился на работу в городе, школьным тренером. Они с матерью заботились друг о друге, пока она не умерла. Он унаследовал дом, и мы поселились в нем, когда поженились. Я до сих пор там живу. Я помню, что твоя мать умерла в День Благодарения в тот год, когда мы познакомились.

– Верно.

– А отца ты потерял еще мальчиком. Как мой муж.

– Да, – подтвердил я. – Но не на войне.

– В этом смысле мне повезло, – сказала она. – Мои родители развелись. Я почти не виделась с отцом, но мама всегда была рядом, пока мне не исполнилось пятьдесят. Она была рядом, когда родились мои дети, и дожила до того времени, когда они стали взрослыми. Мой отец никогда их не видел. К тому времени он уже умер.

– Это очень плохо, – сказал я.

– Ты так думаешь? – спросила она. – Я не уверена.

На это мне нечего было ответить. Анна перевела дух, затем продолжила:

– Мы с подружками увлекались мальчиками постарше, но мой муж не походил на тех, о ком мы мечтали. Он был слишком большим и устрашающим, с лицом и телом взрослого мужчины. Он был старомоден. Одевался как взрослый. И он не обращал на нас внимания. Мы были слишком молоды, слишком глупы. Я всегда была крупной, помнишь, в Аойве таких в шутку называли «кожа да кости». Мне не везло с мальчиками моего возраста, хотя у меня имелось несколько приятелей‑мальчишек. Я был неуклюжей, неловкой. Помнишь?

– Нет, – ответил я. – Не помню.

– Ты очень любезен.

– Вовсе нет.

– Ладно, – сказала она. – Я была крупнее, чем большинство мальчиков, и стеснялась этого. Только на второй год учебы в колледже у меня появился первый парень и первый сексуальный опыт. Он был по‑настоящему плохой парень. Наверное, я тебе о нем рассказывала. Злобный и очень жестокий. Я оставалась с ним больше года, думала, что не заслуживаю ничего лучшего. Я все время боялась его. Я делала с ним такое, что сейчас мне это кажется невероятным. Ничего, что я тебе рассказываю? Ты хочешь это слышать?

– Не знаю, – ответил я.

– Ну, я все равно уже начала, – едва заметно улыбнулась она. – Именно он решил, что нам надо расстаться. Я молила его не бросать меня.

Несколько мгновений она молчала. Я закрыл глаза, надеясь, что она больше не заговорит. Но она продолжила:

– Понимаешь, Рэй, когда ты приехал, и мы вроде как подружились, ты казался таким добрым, чутким и благодарным, что у меня появилась надежда.

– Я вовсе не был чутким, – возразил я. – Но я действительно был тебе благодарен.

– Может быть, и так, – сказала она.

Я не мог устоять. Она, хоть и косвенно, затронула интересующую меня тему. Я рискнул;

– Анна. Ты мне скажешь, что ты сделала с клоном?

– О чем ты?

– В твоих записях, – пояснил я. – Ты сделала что‑то такое, чего испугалась.

– О, – проговорила она. – Вот что тебе хочется знать?

– Не только, – сказал я. – Но это я тоже хочу узнать.

– Почему?

– Потому что я – не добрый и не чуткий, – ответил я. – Я – любопытный.

– Не скажу, – проговорила она. – Не сейчас. – Она подумала мгновение. – Не было ничего особенного.

– Ладно, – сказал я. – Забудь, что я спрашивал.

В одиннадцать часов Анна объявила, что проголодалась. Мне тоже хотелось есть. Ни один из нас утром не завтракал; Анна слишком торопилась уехать. Мы остановились в маленьком кафе в Монпелье. Там было прохладно и солнечно, большие окна выходили на здание Капитолия. Из дюжины столиков только два были заняты, когда мы вошли. За одним из столиков сидела пара средних лет. Моложе нас. Очевидно, супруги. Они сидели рядышком, бок о бок, изучая расстеленную перед ними дорожную карту, оба в шортах цвета хаки и полуботинках. Они казались счастливыми. Интересно, глядя на Анну и меня, думают ли они о нас то же самое – что мы супруги и счастливы? За квадратным столиком посреди зала сидели четверо подростков в одинаковых красных бейсболках, серых штанах для игры в бейсбол, красных гетрах, красных футболках с номером на спине и названием местного спонсора поперек груди. Они ели яйца и блинчики. Бутсы они не надели в кафе, но бейсбольные рукавицы лежали на полу возле стульев. У одного из мальчиков выделялся синяк под глазом. Сегодня они еще не играли, потому что их форма была чистой.

Мы заняли столик у окна. Оттуда виднелся гранитный Капитолий, его золотой купол, освещаемый солнцем. Когда мы сели, Анна указала на статую, охранявшую вход.

– Кто это? – спросила она.

– Мы в Вермонте, – напомнил я. – Наверное, это Итан Аллен.[6]

Анна впервые была в Вермонте.

– Здесь красиво, – проговорила она.

– Да.

Когда я путешествовал вместе с родителями, а позже с Сарой, мы не раз проезжали мимо Монпелье – обычно мы ездили в Берлингтон, – но никогда не были в самом городе. За исключением шести лет, всю остальную жизнь моим домом был Нью‑Гемпшир. Мне было грустно его покидать. Но в то же время я должен сказать, что ощущал себя способным и свободным. Это не было легкомыслием или оптимизмом, но я чувствовал себя легко и светло. Возможно, я не столь ясно сформулировал это тогда, сидя в кафе, где мои мысли только начали собираться в единое целое. Кажется, я думал: то, что сейчас происходит, своего рода кода, номер на «бис» после затянувшегося скучного спектакля.

И я был рад, что Анна со мной. Мы замечательно поладили. Это стало приятным сюрпризом. Во время ее первого визита в Нью‑Гемпшир она казалась мне незнакомкой. Она была деликатна, но ее присутствие в моем доме угнетало меня. Когда же она появилась во второй раз, после десятидневного перерыва, все сложилось чудесно. Не могу объяснить, что изменилось. Когда она вернулась, мне показалось, что вернулся мой старый друг. Тот, кого я знал с давних пор и очень любил. Кого был счастлив видеть снова.

Я не знал, что я должен думать или чувствовать по поводу клона. По поводу встречи с ним. Любые мои мысли казались мне неправильными.

Анна допивала кофе. Я предпочитал чай, к тому же доктор запретил мне употреблять кофеин.

– Я скажу, – проговорила она. – Но не хочу подробностей.

– О чем скажешь?

Это был лишний вопрос. Я и так понял, о чем.

– Я его обслужила, – сказала она.

– Клона?

– Да.

– В каком смысле?

– Не будь идиотом, – сказала она. – Я его обслужила. Рукой.

Я не был ни удивлен, ни потрясен. Что‑то вроде этого я и ожидал услышать. Неловко и глупо я поглядел на ее левую руку, лежавшую на столе ладонью вниз. Пальцы у нее были длинные, толстоватые, с узловатыми суставами. Ногти чистые, подстриженные так коротко, что из‑под них виднелись кончики пальцев. На тыльной стороне ладони виднелись пигментные пятна, сквозь прозрачную истончившуюся кожу просвечивали вены. Я ничего не мог с собой поделать. Я представлял себе, что она касается этой рукой меня, так же, как касалась моего клона. Я вспомнил, что обратил внимание на ее руки, когда мы в первый раз встретились в университете, и они мне не понравились. Сейчас они мне нравились гораздо больше. Ее руки были старыми. Можно сказать, в них отражался ее характер. Без сомнения, они были нежными, заботливыми, ловкими. Без сомнения, они любили и умели работать. Она заметила, что я смотрю на ее руку, но не убрала ее.

В час дня мы были севернее Берлингтона, милях в пяти к востоку от озера Шамплейн, Зеленые горы располагались еще дальше на восток. В такой день, в пятницу, дорогу могли бы заполнить машины, но мы их почти не встречали. Здесь, на севере, день был еще прохладным, а воздух – изумительно чистым.

– Воздух чудесный, – сказала Анна.

– Я к нему привык, – ответил я.

– И свет. Ясный и резкий. Четвертое измерение.

– Сара как‑то сказала то же самое, – вспомнил я. – Четвертое измерение. Мы были в Шотландии, проводили там медовый месяц.

– Мы так и называли дни, похожие на этот.

– Ты и Сара?

– Нет, – ответила она. – Мы с мамой. Возможно, я говорила об этом Саре.

Если бы эта мысль пришла мне в голову утром, в Лебаноне, я бы предложил направиться на север через Нью‑Гемпшир, чтобы проехать через те места – или мимо них, – где я бывал в детстве вместе с отцом. Сожалея о том, что не сделал этого, я предложил другой, менее наезженный путь: по автостраде 91, к северу через Вермонт, чтобы свернуть в Канаду у Дерби‑Лайн, где можно быстро и легко пройти через таможню. Но Анна решила, что мы поедем по самой прямой дороге I‑89 и перейдем границу у Хайгейт‑Спрингс, где на таможне гораздо больше народу. Именно потому, что там больше народу.

– Ты обратил внимание на пару в кафе? – спросила она.

– Те, которые разглядывали карту?

– Да, – кивнула она. – Сидели бок о бок. Они выглядели счастливыми.

– Я подумал то же самое.

– Мне это нравится, – сказала она.

– Сидеть бок о бок?

– Прокладывать маршрут. У меня это хорошо получается. Всякий раз, когда мы путешествовали на машине, я была навигатором. Мой муж почти всегда садился за руль, неважно, как далеко мы ехали. Я должна была сражаться с ним за право повести машину. Он не любил быть пассажиром.

Прежде чем оставить Монпелье, я предложил Анне сесть за руль, но она отказалась. Теперь я сказал:

– Так что, сражаться с тобой?

– Проиграешь, – улыбнулась она. – Ты часом не флиртуешь со мной?

– Нет.

– И не надо, – кивнула она. – Потому что твое обаяние на меня не действует.

Она потянулась и коснулась моей руки, словно говорила, что пошутила. Я это и так понимал.

– Когда мы только поженились, и у нас не было детей, – сказала она, – мы много времени проводили в Северной Дакоте. Для детей это было бы слишком дальнее путешествие, поэтому после их рождения мы не уезжали далеко от дома. Детей мы возили в Южную Дакоту. Осматривали все, что положено туристам: мемориал Маунт‑Рашмор, памятник Неистовому Коню,[7]Дедвуд, Блэк‑Хилс. Ты бывал там когда‑нибудь?

– Нет, – сказал я.

– Правительство утверждает, что поддерживает в надлежащем состоянии все памятные места, но никто не знает, как в действительности обстоят дела. В Лас‑Вегасе… Ты там был?

– Я нигде не был, – ответил я.

– На полоске земли, – сказала она, – перед одной из гостиниц они построили гигантский макет мемориала Маунт‑Рашмор.

– Я слышал об этом, – отозвался я.

– Я скорее умру, чем взгляну на него, – сказала Анна.

Мы уже достигли Хайгейт‑Спрингс и канадской границы, когда Анна бросила как бы между прочим:

– По‑моему, нас преследуют.

– Шутишь, – не поверил я.

– Не шучу.

Я повернулся на сиденье и выглянул в заднее окно грузовика. На некотором расстоянии от нас ехало несколько машин.

– Ты уверена?

– Уверена. Зеленая машина. В левом ряду. Через две от нас.

Я снова посмотрел. Увидел зеленую машину.

– Сколько времени они уже там?

Не знаю, почему я сказал «они». Машина была достаточно далеко, и нельзя было разглядеть, сколько человек в ней сидят.

– Полчаса, – сказала Анна. – Может, чуть дольше.

– Ты знаешь, кто они?

– Догадываюсь, – ответила она.

– Это люди правительства?

– Для них слишком рано.

– У нас есть оружие?

Она засмеялась.

– Не будь смешным.

– Вся эта ситуация смешна, – ответил я. – Откуда мне знать, может, у нас должно быть оружие и мне пора отстреливаться.

– Я почти уверена, что это моя организация, – сказала Анна.

– Ты их знаешь?

– Думаю, нет.

– А теперь серьезно, – сказал я. – Мы в опасности?

– Вряд ли.

– Что они делают? – продолжал я спрашивать. – Что им нужно?

– Скоро узнаем.

– Ты неплохо держишься, – отметил я.

– Я этого ожидала, – пояснила она. – Мы ведь только начали.

Перед нами в линию выстроились четыре автомобиля, когда мы добрались до пункта досмотра. Зеленая машина стояла на два автомобиля позади нас. Мы остановились, и Анна смогла посмотреть на меня, когда говорила. Она сняла темные очки.

– Я хочу кое‑что сказать тебе, Рэй, – проговорила она.

– Знаешь, Анна, рядом с этой машиной мне трудно думать о чем‑то другом.

– Все будет хорошо. – Она постаралась меня успокоить. – Считай, что это эскорт. У нас еще будет достаточно времени и причин для беспокойства.

– Дай мне знак, когда начинать волноваться.

– Ладно, – кивнула она. – Послушай. Я этого больше никому не говорила. Не уверена, что именно я чувствую. Говорю тебе только потому, что это, по‑моему, имеет отношение к нам обоим. – Она запнулась, потом помотала головой. – Нет, неправда. Не знаю, почему я хочу тебе это сказать. Просто хочу, и все.

– Я польщен, – ответил я.

– Так и должно быть, – кивнула она. – Мой муж умер в конце марта. Всего четыре месяца назад, а я уже в порядке. Если я не возвращаюсь к своему прошлому «я», значит, соглашаюсь принять новое «я». Делает ли это меня бессердечной, предательницей? Предосудительно ли это, как ты думаешь?

– Я никак не думаю, – ответил я. – По‑моему, нет.

– Я тоже считаю, что нет, – сказала она. – Я думаю, что моя способность справиться с потерей мужа и продолжить содержательную жизнь делает честь моему мужу.

– Может, и так, – пожал я плечами.

– Понимаешь, сначала я была безутешна. Горе меня подкосило. Это поговорка, но в моем случае она оказалась реальностью. – Анна улыбнулась. – Я знаю, так все говорят. На следующий день после его смерти, когда прошло первое потрясение, я встала посреди кухни, откинула голову назад и завыла. Таких звуков я прежде никогда не слышала и представить себе не могла, что сама способна на такое. Мое тело как будто вывернулось наизнанку. Мы были вместе почти сорок лет. Я не понимала, как жить без него. Я думала, что не смогу жить. Тебе знакомо это чувство?

– Более или менее, – ответил я.

– Я сорвала голос и едва могла говорить, но этот безумный вой пошел мне на пользу. На третий день я взяла себя в руки и уже держалась относительно спокойно. Мои дети очень помогли. Мне стало стыдно за свое поведение. По правде говоря, нет другого выбора, кроме как продолжать жить.

– Я это слышал, – сказал я.

– По крайней мере, когда живешь такой чудесной и защищенной жизнью, как у меня. Я говорила себе, что есть вещи, которые я должна сделать. Хотя я понятия не имела, что от меня потребуется в самом скором времени. До самой смерти, – рассказывала она, – мой муж был тренером городской бейсбольной команды. Он готовился к весенним играм. Все нынешние игроки и многие из бывших пришли на поминальную службу вместе с семьями. Он тренировал отцов и их сыновей. Не могу себе представить, что его кто‑то не любил. У него было несколько хороших друзей, которых он знал еще с начальной школы. Но он был нужен и другим. Большую часть этих людей я знала. Меня тронула их привязанность.

– Похоже, он был отличным парнем, – сказал я.

– Он умер от осложнений после почти полного отказа почек. Я тебе не говорила. Он был ростом шесть футов и три‑четыре дюйма, а его вес, если он переставал за ним следить, мог превышать триста пятьдесят фунтов. Я пыталась заставить его правильно питаться, но мне не хватало настойчивости или скрупулезности. Вес оставался его проблемой. В его роду все мужчины по отцовской линии были толстыми. Когда ему исполнилось пятьдесят, у него обнаружили сахарный диабет второй степени. Но это не повлияло на него. Он был неутомим. Мы проверяли его кровь на сахар, и он принимал лекарство, когда вспоминал о нем. Потом у него отказали почки. Есть строгие ограничения по времени, когда можно проводить диализ. Ты знаешь об этом?

– Нет, – сказал я.

– Три или четыре дня максимум. Как раз достаточно времени, чтобы забрать и привезти почки для замены. Но мы не могли позволить себе такое лечение, даже на короткое время. Мы оба отказались участвовать в программе копирования, а медицинская страховка покрывала самый минимальный и простой уход. Когда мужа забрали в больницу, врач первым делом спросил, есть ли у него копия. Поскольку копии не было, муж не имел права на пересадку, независимо от того, сколько пригодных почек в наличии.

– В такое трудно поверить, – потрясенный, проговорил я.

– Это абсолютная правда, – сказала Анна. – И еще, как соль на рану: его жизнь была застрахована на миллион долларов, но страховая компания отказалась от выплаты. Они утверждали, что его смерть можно было предотвратить, но он добровольно отказался от лечения, поскольку не создал клона. Мы хотели поехать в Канаду, в Виннипег, где его вылечили бы, если бы нашли подходящую почку. Но муж умер раньше, чем мы закончили приготовления. Умер быстро, что явилось поистине актом милосердия. Он был очень смелым. Я бы сказала, что он – герой. Предпочел умереть, но не согласился воспользоваться тем, что считал отвратительным явлением.

Подходила наша очередь на досмотр.

– У нас есть что‑нибудь, о чем следует беспокоиться? – спросил я.

– Ты имеешь в виду таможню?

– Да.

– Например? – осведомилась Анна.

– Понятия не имею, – пожал я плечами. – Мы нелегалы?

– Пока нет, – ответила она.

Я не упомянул о шестидесяти тысячах долларов, которые я затолкал в носки, лежавшие в моей сумке. В этом факте не было ничего криминального, но, если бы таможенники обнаружили столько спрятанных наличных, они, разумеется, потребовали бы объяснений. Оставалось надеяться, что нас не станут просить открыть сумки.

– Вот что я хочу тебе сказать… – проговорила она.

– Побыстрее, – поторопил я. – Мы следующие.

Анна не спешила.

– После смерти мужа не прошло и двух недель, как у меня появились странные, тревожные мысли. Я думала о том, какой выбор мы сделали. Если бы у моего мужа был клон, он остался бы жив. Остался бы со мной, с детьми, с друзьями, ожидал бы внуков и прожил бы еще долго. Даже в минуты самой большой слабости и неуверенности я ни разу не усомнилась в том, что мы сделали этический выбор. Но я стала сомневаться, имею ли я право осуждать других. Я спрашивала себя, смогла бы я снова сделать тот же самый выбор теперь, когда мне предстояло прожить остаток жизни без него.

Ее слова звучали так, словно она заранее подготовилась.

– У меня появились еще более странные и тревожные идеи, – сказала Анна. – Государство взяло клонирование под свой контроль и объявило его вне закона в частном секторе, когда биотехнологические компании были готовы предоставить людям огромное множество возможностей клонирования. В том числе и клонирование умерших. Если бы индустрии позволили развиваться, было бы относительно легко, хотя и дорого, купить копию покойного родителя, или ребенка, или супруга, или друга. Впрочем, если бы клеточный материал и права на него стали доступны, можно было бы купить копию любого человека, живого или мертвого. После смерти мужа я задумалась: что было бы, если бы закон разрешал клонировать умерших? Если бы я могла увидеть мужа снова, живым, но младенцем? Хотела бы вырастить его как сына? Ему бы исполнилось тринадцать, когда мне стукнуло бы восемьдесят. На что это похоже – состариться, а его видеть юным? Я понимаю, что его клон не был бы моим мужем. И, конечно, не был бы моим сыном. Но я не знаю, как ответила бы на эти вопросы, не будь они гипотетическими.

Офицер поманил нас вперед. Мы не двигались. Машина, стоявшая позади, просигналила.

– В одном я уверена, – проговорила она. – Я счастлива, что этот гротеск, эта кровосмесительная версия восстания из мертвых невозможна.

Анна завела грузовик и тронулась вперед. Она сказала все, что хотела. Потом вдруг произнесла, желая сменить тему:

– Ты, наверное, думаешь, что есть черный рынок для такого рода мерзости, но я об этом ничего не знаю.