Рассказ про обиду, армрестлинг и про коня Каракуша

Это было два года назад, двадцать третее февраля, помню все как сегодня. Я еще в Москве месяцев три – вся еще с открытым ртом ходила… Пока Москва мне уроки не дала.

Какие уроки?

Первый урок был, что этот азербайджанец начал меня на зарплате обманывать. За копейки работала – и все равно обманули.

Второй урок был, когда у меня из кармана выручку утащили. И телефон утащили.

Третье было, что мы на квартире жили с людьми – я зарабатывала, собирала маме отправить, двенадцать тысячи собрала… нет, обманула: двенадцати не было. Одиннадцать было с копейками. И украли эти одиннадцать тысяч. Я вся в слезах, в горести…

Соседи украли?

Девочка, с кем я жила. Я дома выросла так: если вместе живешь, один хлеб делишь – это уже как член семьи. У меня дома двери не закрываются! В большой селе, две тысячи население в одной селе – никогда двери не закрываются. Я родилась там, где самая высокая гора, Эльбрус!..

Как называется ваше село?

Джингирик. Я сама карачаевка. Но по предкам – грузинка. У меня Абашидзе предки. Если взять до семи поколений. У нас своих предков положено знать: дед, прадед положено знать, хочешь не хочешь. Это любой нормальный человек должен знать, правильно?

Если есть такая возможность…

Значит, вы родились на Кавказе, все детство там провели?..

Свое детство я вспоминаю всегда с отцом. Вот сейчас у меня одна мать – но детство я всегда помню только с отцом: лошадя…

Вот я вам ситуацию расскажу. Один раз – я была в седьмом классе – отец новую необъезженную лошадь привез, говорит: кто сядет на нее – я этот лошадь той подарю. Брат не захотел сесть – а я села! Я знала, что не смогу объездить, потому что лошадь был очень дикий. Но все равно я села. Он побрыкался‑побрыкался, я упала. Она меня хотел топтать в огороде! Но этот лошадь уже был мой все равно. Я стремилась всегда – если, например, мой брат сделает что‑то для папы, чисто мужское, – я старалась сделать в два раза лучше его! Я не знаю почему, я всегда с ним напоперек хотела идти…

Как назвали коня?

Каракуш.

Это значит –?

Черный орел. Он был черный: вот черный прямо, блестел! Я ему всегда чи‑истила, всегда корми‑ила, всегда вот такими кубичками сахар давала, конфеты давала, я этот лошадь больше всего любила!

А почему вы старались делать, вы говорите, «чисто мужское»?

Не знаю, но я старалась всегда за мальчиками ходить. Я с ними дралась в детстве, я с ними ругалась… Вот у нас в селе горка есть, мы зимой меряли, у кого санка дальше покатится. Если у меня санка дальше не шло, я всегда нервничала, всегда ругалась: «вы подтолкнули!» – ну не по правилам, одним словом… Их побить – это для меня в детстве первое место было! Я вообще сама мастер спорта бывшая по ручспорту…

По какому спорту?

Ручспорт, армспорт, ну армрестлинг…

Вот это да!

Да. Но я не любила свой спорт, я признаюсь. Мне хотелось на бокс, карате, а отец не пускал на карате. Он меня записал на ручспорт…

Потом я приехала с тренировок – я от города недалеко живу, три‑четыре кил о метра – домой зашла: у меня дома люди. Говорят: у твоего отца инсульт. Это был, наверно, самый большой шок в моей жизни…

Отца не стало.

Но он очень хотел – мой отец всегда очень хотел! – чтобы я была мастером спорта. Поэтому я старалась тренироваться. Но каждый день не давали тренироваться – давали через день только. Потому что тяжелый спорт: кисти качаешь, мышцы качаешь… в основном верхняя часть тела качается. Вы, наверно, видали, да? Железный столик вот так, там две ручки и два… как подушки: вот моя сторона и ваша сторона. Рукой можно держаться. Ногами можешь упираться…

А борются стоя?

Конечно стоя! Там сидя никак нельзя: раз! – и все, даже не обернешься! Ручспорт – такой моментальный вид спорта: не успеешь глазом моргнуть, что тебя уже поставят…

Что значит «поставят»? положат руку?

Ну да, да, положат! Когда начинаются схватки вот на замок, или вот грудевое, к груди вот так – это чисто по силе идет: а в основном – быстро, по резкости!.. Вот осетинки: они что мальчики по борьбе, что девочки по ручспорту, – они резкостью больше берут, чем силой. Мне одна девочка сделала срыв: мы в Архызе участвовали, собирались на абсолютное ехать в Питер…

Абсолютное первенство?..

России первенство. Мы боролись, у нас был один‑один. И последний раз – у нас обмотали руки – уже три, четыре минуты, в последний момент она поняла уже, что я не с резкости, а я просто силой, весом хочу ее поставить, – и она вот так встала, привстала и рукой хоп! и мне с плеча руку выдернула!

Нарочно?

Не нарочно! наоборот… ну как вам сказать… и нарочно и не нарочно. От нервов.

Ну там уже на операцию надо было, чтоб ковшик на место поставить, чашечку… После этого я оставила спорт.

Мне тренером предлагали, я не захотела. Не знаю. То, что могла, я все сделала. Может, так было угодно Богу, что мне пора было остановиться.

Когда вы закончили бороться?

Я закончила полностью в двух тысячах третьем году. Я еще в лицее училась.

Потом уже подросла – надо матери помогать. А то мама – у ней три тяжелые операции: почек нет, желчного пузыря нет… Аппендицит элементарный чуть не умерла: лопнуло внутри – еле успели…

Я всегда говорила ей: мама, давай я поеду в Москву?

Она говорила: нет, нет.

У нас родственница в Москве, живут с матерью на Царицыно, там две комнаты в коммуналке. Она мне всегда звонила: давай, приезжай к нам, то‑се. Я говорю: мама, можно, я в гости поеду?

«Нет, нет».

Я говорю: мама, можно, месяц я поработаю? не понравится – уеду.

И вот приехала…

Понравилось?

М‑м… Не сказать то, чтобы мне понравилось… В Москве трудно выжить.

Тем более рынок – это тяжелая вещь. Я сначала пошла туда на Царицыно. Там работала за четыре тысячи в месяц. И – я как сегодня помню – у меня недостача вышла тысяча шестьсот рублей. Но я знала, кто брал. Хотя она знала, та девочка, которая у меня брала: если ей надо будет, она попросит, я бы ей помогла. Она знала это. Для меня не настолько деньги обидны были, мне было обидно ее отношение: я за четыре тысячи, грубо говоря, как поп пашу там стою…

Как поп?

Ха‑ха‑ха, вы не поняли! у нас слово «поп» – это типа как «раб». Я работала – я уходила в семь, приходила в двенадцать, и без выходных: работа – дом, работа – дом… Я домой приходила чисто как зомби, ложилась, думала «сейчас встану искупаюсь, сейчас встану искупаюсь…». Глаза открывала – уже шесть утра! А мне в семь надо быть на работе…

Трудно было. Много было таких ситуаций…

Ну самую – вот из‑за чего я хотела даже домой поехать – ситуацию вам могу рассказать.

Я жила тогда с этой девушкой на Царицыно, но ее матери дома не было, мать уехала.

У этой девушки, где я жила, был… мужчина, как говорится, с кем она… имела какие‑то отношения. Он не жил на квартире, но отношения у них были.

Я с работы пришла, как обычно – ну, искупалась, легла.

Вдруг… там был, наверное, час, два – но больше двенадцати, потому что в двенадцать я только легла – я проснулась от того, что открылась дверь, слышу.

Открывает вот этот пацан. Он говорит мне: пойдем с нами пить – ну, типа, праздник, двадцать третее февраля.

Я говорю: извини меня (он азербайджанец мальчик), извини, мне на работу утром, то‑се.

Он говорит: давай пойдем.

Я говорю: нет, не «пойдем». Извини, как‑нибудь в следущий раз. (Ну так, культурно.)

А он начинает: тебе западло с нами выпить? Что, в падлу тебе? – вот эти дешевые фразы. Нормальный человек себе такие фразы…

Рынок нас заставляет и материться, и нервничать, и орать, потому что рынок – это очень трудная вещь, – но я не думаю, что я где‑то в тюрьме лежала, чтоб так со мной разговаривать: «в падлу» – «не в падлу», вот эти его движения рук вот этих, вот эти пальцы нагибать…

Я так на него смотрю и говорю: слушай, мой дорогой. Во‑первых, я сказала: я не хочу! – это первое. Во‑вторых, – говорю, – ко мне брат мой в комнату не заходит, когда – я – сплю!

(Там, где я выросла, ко мне брат не зайдет даже в майке. В рубашке заходит, в обычной маечке не заходит: у нас надо, чтоб у мужчины плечи были закрыты. Я даже к отцу на кровать никогда не садилась.)

И я ему говорю: ко мне брат родной не заходит. А может, я без одежды сплю?

И он мне тогда матом! «да мне пофиг», короче.

Я говорю: слушай, выйди, я переоденусь.

А он: нет, вот ты сейчас пойдешь с нами – что, в падлу? скажи, если тебе в падлу…

Вот это слово «в падлу» он разов сто употребил, пока мы с ним разговаривали.

Я: выйди!

Он говорит: я не выйду, скажи, если в падлу… И дальше маты, не маты… короче, он мне говорит, типа: я твою маму, я твою папу, я твою породу…

Я говорю: слушай, говорю, это ваша порода привык своих матерей материть, сестер – у нас так не положено, я не хочу не то что сидеть пить с тобой, я тебя не считаю за человека!

Я знаю, что это грех. Я тоже была в эмоциях, мне тоже руку в рот не клади. Я сама знаю… но зачем сидеть сейчас лицемерить, из себя ангела делать, правильно? Какой я есть, я не скрываю. Я знаю все свои недостатки… и в то же время достатки.

Я ему говорю: слушай, выходишь, нет?

А он мне: да я тебя… там то, се…

А я вот так на диванчи… на кресличке лежала, которое так выскакивает и раскрывается – я в одежде, только в ночной.

И он подскакивает, короче…

Я говорю: ты тупой?! – говорю, – ты вообще больной?! Тварь, – говорю, – выйди отсюда!

Вот такие фразы я озвучила.

И он на меня опять: да я твою маму…

До моей мамы, – говорю, – тебе, – говорю, – урод, далеко, чтобы ты ее… вообще имя ее произносил! Это твоя мать, – говорю, – такая, что такого урода как ты родила и сейчас спит спокойно!

Как я это сказала – как он меня здесь схватил, а я в ночнушке была, так, сюда… Это было первый раз в моей жизни, кто‑то меня сюда взял… Ну, ночнушка вот так у меня была… и, короче, вот так у меня на столе нож от хлеба. Я не знаю, как я до этого ножа… я вот так вытащила этот нож… Ну, может, или бы напугать… я не то что прям дикая… Я вот знаю, я буйная – да, я буйная: слово скажешь – я два, подерешься – подерусь! Но я тоже знаю, что у меня не хватило бы силы воли человеку нож сунуть: я на каких нервах бы ни была, я на это очень слаба, я на кровь очень слабая. Ну вот вы: в каком бы бешенстве ни были – вы же понимаете, что вы ножом даже кошку не тронете, там, собаку, не то что человека… Я от испуга схватилась, я этим ножом – я хотела его напугать, и в это время сестра вошла, вот эта, с кем он… и он меня отпускает, вот так ее берет и на меня кидает! – ну, свою девушку, кто моя родственница…

И я от страха вот это кидаю, нож, вся в истерике, плачу, как будто я их порезала!.. Я испугалась: хоть там секундно было, я испугалась! А если бы она быстро вошла, нож ее бы задел, я от испуга испугалась, понимаете? И заплакала, заплакала!

А она говорит: че ты плачешь. Он ко мне в гости пришел. – И вот ее фраза, сестры фраза: «Ты у меня дома живешь: изволь уважать моих гостей».

Вот это уже был предел!

Я схватила летние тапочки резиновые, на ногах нет носков, по дороге схватила гамаш, куртку, выскочила, трясусь…

Гамаши – это чулки?

Ну как колготочки, да, но без пятки, вот без носочка без этого… как лосины. Выскочила и рыдаю, рыдаю…

А дело зимой?

Это двадцать третее февраля было! И я плачу, знаете, прямо на улице, выскочила на улицу, меня вот так трясло всю: пять, десять минут, зимой много там постоишь? И я бегала вокруг дома, чтоб не замерзнуть… У меня слезы до губ не доходили, они мерзли у меня прямо вот по щекам…

Потом обратно в подъезд зашла. У них в подъезде здесь мусорный бак, и батарея идет. Например, первый этаж и второй, между ними там батарея. Я там сидела у батареи… они не вышли, меня не искали: им как‑то без разницы было. Матери нет, лафа – ее друзья, его друзья там…

И уже в шесть часов я зашла там, оделась, ушла на работу. Там на работе еще стояла ждала, пока контейнер открылся – зашла в контейнер к себе. Пока чай выпила, пока то‑се…

Потом уехали из этой квартиры?

Я сразу уехала. Я больше вообще… я ее не могла даже видеть. И я уехала оттого, что боялась, что у меня кто‑то дома узнает. Если дома узнали бы, что у нее ночью дома мужчина, то‑се… такие вещи уже… ей бы плохо было.

Убили бы?!

Нет, конечно, убить не убили бы… кто ее убьет. Просто бы от нее отказались родители, родственники. Она бы нормального мужа достойного, который может себе заработать… ну не пьянчужка какой‑нибудь, а нормальный пацан на нее не посмотрел бы уже. Потому что у нас город маленький…

Может, я из‑за этого… третий год я все это держала. И сейчас я вот с этих стен – встану, выйду – об этом никто не узнает. Это вот первый раз, что я высказалась про ту ситуацию…

Спасибо.

Может, просто скопилось так… Может, первый раз у меня кто‑то спросил: ну как у тебя дела? Что у тебя произошло в жизни?..

Так что вот, душевно вам рассказала.

Пора!

– …Ты знаешь, – через полчаса радостно говорил Федя Леле, – я слушал сейчас и думал: я обещал истории с хеппи‑эндом и чуть не первой взял именно эту историю – почему? В ней нет ни хеппи‑энда, ни вообще какого бы то ни было «энда» – но отчего‑то настолько чистое, позитивное ощущение… Столько в этом рассказе чего‑то живого…

Федя говорил громко и счастливо, хотя внутри до сих пор не рассеивался какой‑то туман. Анна ушла наверх, Леля вернулась к камину одна: ни слова не говоря, примостилась на своем прежнем месте, дослушала рядом с ним рассказ карачаевки Гули… Федя уверен был, что ему снова придется преодолевать ее недоверие, сопротивление, – но вот она была рядом, какая‑то незащищенная, тихая, как никогда раньше – но отчего‑то подавленная, обессиленная, как будто смазанная…

– И кажется, я догадался! Помнишь, мы задавались вопросом: отчего люди охотно рассказывают, как страдали? А почему вспоминают из всей прожитой жизни какой‑нибудь эпизод, жест, какие‑то идиотские «узконосые полуботинки»?

Почему вспоминают про детство? Даже старенькие – например, та старушка, которая съела пол‑огурца… не она, а сестра – ну, ты помнишь: ей семьдесят лет, а она вспоминает про детство… я теперь сформулировал, почему!

Человек в первую очередь вспоминает моменты, в которые чувствовал себя максимально живым! А уж плохо ли, хорошо ему было – это уже почти все равно!

Видимо, столько времени человек проводит ни жив ни мертв – столько времени он вообще отсутствует в этой реальности, что даже боль лучше, чем ничего! Даже боль дает человеку почувствовать, что он есть, есть сейчас, существует!..

– Ты же вроде был против «сейчас», алё? – спросила Леля и на минуту стала похожа на себя предыдущую – но все равно ее голос был каким‑то немного смазанным… – «Сейчас – иллюзия», ты говорил…

– Да, иллюзия! Да, иллюзия… – повторил Федя не так уверенно. – Хотя вот только что я подумал, что Церковь… в церкви мы восклицаем «и ныне, и присно, и во веки веков»… В первую очередь мы же говорим «ныне», то есть «сейчас»? И только потом – «присно», «всегда», «до конца всех времен», и уже как итог – «во веки веков», то есть в бесконечной реальности, после того, как исчезнет линейное время… – Федор задумался на секунду, потом тряхнул головой: – Нет, «сейчас» – не реальность, «сейчас» – иллюзия! Вот соседи наши – живут в «сейчас», исключительно! Они внешне красивые, умные, они могут что‑то красивое говорить, что‑то интеллектуальное – а на самом‑то деле они оживают только соприкасаясь с деньгами… с пищей, с сексом, с вином – с чем‑то настолько грубым, грубо материальным… это такое страшное искажение всей природы!.. и, главное, смотрят на тебя так, будто и ты такой же… Как будто все точно такие же, только некоторые притворяются, а вообще всем важны только деньги и грубое благополучие, поразительно!..

Разогнавшись, Федя совсем не заметил Анну, спустившуюся до середины лестницы.

– Все, пора! – победоносно сказала Анна. – Лелька, марш собираться. Через два часа будет такси.

Федор оборвался на полуслове… медленно повернулся от Анны к Леле… – и вдруг ему стала понятна Лелина необычная мягкость, покорность… виноватость… И быстро‑быстро, болезненно запульсировал шрам надо лбом.

– Но ведь… ты говорила, что не поедешь? – проговорил он, неосознанно трогая голову.

– Я говорила? – искренне удивилась Леля. – Когда?

Федя сообразил, что действительно: только он, он один, сам решил за нее – и даже не то решил, что Леля не едет с Белявскими, – а решил, что они ее приглашают сугубо формально… Но Анна‑то могла переиначить… И явно переиначила, только чтобы его проучить…

Тем временем Леля встала из кресла.

Проходя мимо Феди, приостановилась и – в первый раз – мягко дотронулась до Фединого плеча, почти погладила.

Он поймал ее руку и, глядя снизу вверх, проговорил:

– Как ты думаешь… может быть, имеет смысл… задержаться?..

– Ты меня спрашиваешь? – Леля чуть‑чуть улыбнулась.

– Ну да, тебя… – пробормотал Федя в недоумении. – Задержаться буквально на несколько дней? День‑другой?..

– Зачем, Федя? – мягко ответила Леля.

Федор сообразил, что она в первый раз назвала его по имени.

Но в следующую же секунду ее лицо стало прежним, и, усмехнувшись, Леля сказала:

– Нет. Тем более, все равно я иллюзия.