Девичьи грезы

Света помнила запах отца – одеколонно‑табачный с ноткой чего‑то не поддающегося описанию и очень мужского. Света бережно хранила воспоминание о чувстве веселого блаженного ликования, которое она испытывала рядом с папой. С папой было хорошо, надежно, и ощущение, которому она не знала названия – ощущение безопасности, – навсегда исчезло после ухода папы.

Света забыла, как выглядел ее отец, как разговаривал, как жестикулировал. Только одна сцена врезалась в ее детскую память, но лучше бы стерлась.

Свете исполнилось пять лет, когда мама поймала папу на измене. Мама была очень гордая и выгнала папу. Он умолял простить, говорил, что это случайная, глупая связь. Та самая жуткая сцена: папа на коленях, плачет, бьет головой об пол. Света никогда не видела папу плачущим и разрыдалась в голос.

– Убирайся вон! – театрально показала на дверь мама. – Ты пугаешь ребенка!

Все женщины в душе артистки, только жизнь – не спектакль, в котором завтра можно сыграть по‑другому. Папа ушел, потом уехал в другой город. От него остались только алименты. Мама не хотела, чтобы Света виделась с отцом, он смирился и предпочел забыть первый брак. Мамина гордость сослужила отличную службу второй жене папы, которой он наверняка свято хранил верность. Но им самим, Свете и маме, от этой гордости не было радости. Мама больше не вышла замуж и даже романа не завела. Она культивировала убеждение, что все мужчины – биологические машины, запрограммированные на секс, нравственные уроды, бесчувственные к чужой боли. Из лучших побуждений мама внушала эту установку Свете, чтобы дочери не пришлось испытать то, что выпало ей самой. Мама работала в школе и умела вдалбливать ученикам нужные знания, повторяя их бессчетное количество раз.

Света училась в восьмом классе, когда при очередном разговоре о мужской подлости не выдержала и сорвалась:

– Чего ты добиваешься, мама? Чтобы я не смотрела на парней и заводила отношения с женщинами? Была лесбиянкой?

– Нет! – в ужасе воскликнула мама.

– Чтобы я ушла в монастырь? Осталась старой девой?

– Не говори глупостей!

– А какие еще варианты? Быть, как ты, матерью‑одиночкой? Извини, но счастливой тебя не назовешь.

Мама жутко обиделась. Она хотела дочери добра. Если человек хочет как лучше, ему трудно доказать, что он не прав. У Светы не получилось. Мама не разговаривала с дочерью несколько дней. Свете пришлось долго извиняться за грубость.

С пяти лет Свету не отпускала тоска о папе. В раннем детстве желание иметь папу было острым и безотчетным, будто зуд в незаживающей ранке. Света постоянно спрашивала: «Когда придет папа?» «Никогда! – отвечала мама. – Забудь о нем!» Но как может ребенок забыть о прекрасном? Это все равно что советовать малышке забыть о мороженом, конфетах, игрушках, навсегда выкинуть из головы самое вкусное и замечательное. Мучение усугублялось тем, что у других детей были папы. Они подбрасывали своих детей вверх, катали в колясках и на велосипедах, просто вели за руку по улице. Маленькой Свете хотелось этого малого – чтобы папа взял ее за руку и повел по улице.

Однажды во время какого‑то праздника они были с мамой в гостях, и один дяденька играл со Светой: качал на коленках, делал «козу», щекотал. Света задохнулась от счастья. Она не отходила от этого дяденьки, а в конце вечера бросилась ему на шею:

– Пожалуйста! Будь моим папой!

Мама вспыхнула, остальные гости рассмеялись, тронутые детской непосредственностью. Дома мама кричала на Свету, запрещала позориться самой и позорить ее, маму. Света плакала, не понимая, почему быть счастливой стыдно.

Она ждала папу и в пять лет, и в семь, и в десять, и в шестнадцать. Это ожидание не кончалось, только видоизменялось. Ожидание‑надежда, ожидание‑тоска, ожидание‑ненависть, и снова тоска, ненависть, надежда. Появись папа в периоде ненависти, Света, конечно, сказала бы ему все, что о нем думает, прокляла бы его. Она мысленно выстраивала свою речь именно в таких высоких выражениях: «Я тебя навсегда проклинаю! Ты мне больше не отец!» Но проходило время, ненависть угасала, подкатывала тоска, потом проклевывалась слабая надежда. Со Светой не произошло того, что обычно случается с оставленными отцами детьми: через страдания, переболев, они навсегда вычеркивают отца из своей жизни, и факт его существования ничего, кроме раздражения, не вызывает. Света болела, но иммунитета не выработалось. У нее были периоды, обычно наступавшие после ссор с мамой, когда Света планировала побег к папе. Она копила деньги, экономя на школьных завтраках, и в красках представляла себе встречу с отцом, искала на карте город, откуда приходили алименты, и смотрела расписание поездов. Осуществиться планам не позволила природная робость Светы: она боялась дороги и боялась расстроить маму.

Мечты о папе мешали ее нормальным отношениям с мамой. Света понимала, что не любит маму как следует, и внутренне казнилась. Но ведь из‑за мамы она и стала безотцовщиной. Они, мать и дочь, были очень разными. Мама всегда в панцире – строгая, выдержанная, контролирующая каждый свой шаг, выдавить у нее слезинку могло только большое горе, вроде смерти бабушки. У Светы слезы были близко, она плакала по любому поводу, была пуглива, трепетна, подвержена надуманным страхам и чужому влиянию – словом, никакой брони. Мама методично и упорно хотела эту броню выстроить. С равным успехом можно пытаться затолкать облако в кастрюлю.

Свои мечты о папе Света держала в глубокой тайне. Внешне Света мало отличалась от сверстниц, и, глядя на эту хохотушку, нельзя было заподозрить, какие страсти кипят у нее внутри. В отличие от подружек, Света никогда не влюблялась в эстрадных певцов или в киноартистов с амплуа роковых красавцев. Ее кумирами были состарившиеся народные артисты, годившиеся Свете в отцы или в дедушки. Справедливости ради надо сказать, что все они были великими артистами. Вячеслав Тихонов, Олег Янковский вызывали у Светы ощущение гармонии мира: если существуют такие замечательные, благородные, щедрые люди, то жизнь прекрасна. Эти люди берут на себя ответственность за все, что происходит на земле: сражаются на войне, строят заводы, ловят преступников. Они красиво и благородно относятся к женщинам, их чувства всегда высоки и без тени пошлости. Даже Евгений Леонов, который обладал не мужественной, а скорее смешной внешностью, числился в Светиных фаворитах. Он был круглый, теплый, добрый, нелепый и одновременно смелый и стойкий – настоящий.

В десятом классе Света влюбилась не в экранного персонажа, а в реального, в директора школы Леонида Иосифовича. Света знала его с первого класса, но только в семнадцать лет рассмотрела в нем черты своего кумира. Она прекрасно понимала, что ее любовь смешна и нелепа. Когда девочки сохли по молодым учителям, это было нормально, но у Леонида Иосифовича внуку пять лет. Однако сердцу не прикажешь. Света караулила директора в нише возле его кабинета, где можно было незаметно притаиться. Тайно провожала его до дома, по выходным пряталась за детской площадкой, где он гулял с внуком. Жена Леонида Иосифовича была полной, одышливой, с распухшими ногами, передвигалась раскачиваясь, как утка. Зачем ему эта толстуха, когда есть прекрасная юная Света? Как он, если признаться, отнесется к любви ученицы? Вопросы терзали Свету и еще более – чувства, желания естественные в ее возрасте. Хотелось кому‑нибудь открыться, но делать этого было нельзя. Подруги засмеют, начнутся сплетни. Она стала вести дневник, доверила бумаге сокровенные мечты. Света не конспектировала слежку за Леонидом Иосифовичем, она выплескивала нерастраченную страсть, свои фантазии – как будто они целуются, гуляют, снова целуются и даже больше. В описаниях ей помогали переводные женские романы, которые Света глотала пачками. Там героини через десять – пятнадцать страниц оказывались в объятиях возлюбленного и переживали одурманивающее возбуждение, переходящее в экстаз. Света тоже переживала это в придуманных сценах любви с Леонидом Иосифовичем.

Страшней, ужасней и отвратительней скандала, который случился, когда мама обнаружила дневник, нельзя представить. Второй раз подобное Света не перенесла бы. Она и так чудом осталась в живых.

Анна Юрьевна работала в той же школе, где училась Света. В тот день у мамы был выходной. Она делала уборку и обнаружила тайник дочери, которая прятала заветную тетрадку в голенищах старых зимних сапог в подкроватном ящике. Прочитав дневник, мама испытала шок, но долго пребывать в бездействии она не умела. Первым порывом было броситься в милицию. Маму остановило только то, что имя дочери станут склонять направо и налево. Она побежала в школу.

– Вы подлец! Насильник! Вас будут судить! – влетела мама в директорский кабинет.

– Что? – поднялся из‑за стола Леонид Иосифович. – Анна Юрьевна, что вы себе позволяете?!

– Я хотела бы убить вас своими руками! – тряслась от гнева мама Светы, в глазах у нее стояли слезы ярости. – Негодяй, вы растлили мою дочь!

– Какую дочь? Что вы несете?

– Вы прикидывались! Столько лет маскировали свою похоть. Света, наверное, не первая ваша жертва. Извращенец!

Леонид Иосифович решил, что она сошла с ума. Восемьдесят процентов педагогического коллектива школы составляли женщины в предклимаксе и в буйном климаксе. И с ними было сложнее, чем с хулиганствующими семиклассниками, курящими восьмиклассниками или выпивающими одиннадцатиклассниками. От женщины в известном возрасте можно было ждать любых сюрпризов, в том числе и помутнения рассудка. Требовалось утихомирить Анну Юрьевну (ах, как некстати она сбрендила, где найти в конце года математика?) и вызвать медицинскую помощь.

– Успокойтесь, голубушка! – ласково сказал Леонид Иосифович. – Садитесь. Хотите воды?

– Не пытайтесь меня ублажить! Вы понесете ответственность! – продолжала разоряться мама Светы.

– Конечно, конечно! Понесу, обязательно понесу и ответственность, и все, что изволите. Только вы не волнуйтесь!

Анну Юрьевну поразило, что старый греховодник не испугался, не запаниковал, смотрел на нее с жалостью и состраданием. Он уверен в своей безнаказанности!

– У меня есть доказательства! – выкрикнула Анна Юрьевна. – Вот! Читайте! – Она кинула на стол директора дневник.

– Хорошо, хорошо, – бормотал Леонид Иосифович.

Но потом, вчитавшись, он перестал успокаивать Анну Юрьевну, поменялся в лице и схватился за сердце. Эротические бредни с ним в главной роли были, понятно, фантазиями сексуально озабоченной девицы. Но эти фантазии могли навсегда очернить его доброе имя, испортить карьеру. Леонид Иосифович знал, что больше всего опасны и досадны ситуации оговора, когда ставят клеймо на невинном человеке.

– Это все неправда! – просипел Леонид Иосифович. – Ничего подобного не было!

Теперь, наконец, он выглядел как изобличенный преступник.

Накануне мама Светы смотрела по телевизору передачу, в которой рассказывалось про налогового инспектора, уличенного во взятке. В момент задержания инспектор затолкал деньги в рот и пытался их проглотить. Пятьдесят тысяч рублей! Подобной суммы Анна Юрьевна никогда не держала в руках. Купюры по пять тысяч, итого десять штук. Без воды съесть! На что только не идут преступники. Ей пришла в голову мысль, что директор сейчас тоже начнет поглощать дневник, на который смотрит с неподдельным ужасом.

Она выхватила тетрадь со словами:

– Я не дам вам сожрать улики!

Леонид Иосифович не собирался поедать дневник, но дорого дал бы, чтобы тетрадка испарилась, рассыпалась в прах. Директор не понял, что прокричала Анна Юрьевна, он с трудом заставил себя мыслить трезво.

Нажал кнопку переговорного устройства и сказал секретарю:

– Светлану Бондареву из десятого «А» ко мне! Срочно!

Пока не пришла дочь, мама сыпала проклятья на голову директора. Она была стойким, активным бойцом, но ее ружья почему‑то всегда стреляли не в ту сторону. Когда главные силы требовалось бросить на сохранение душевного здоровья дочери, Анна Юрьевна палила по мнимому насильнику.

Света вошла в кабинет и сразу все поняла. Взбешенная мама, растерянный директор и ее дневник на столе. Провалиться сквозь землю – это слабое выражение. Свете хотелось умереть. Она прекрасно помнила, что писала. А теперь Леонид Иосифович и мама прочли, как он нежно запускает руку за резинку ее трусиков. Умереть! Как хорошо было бы сейчас умереть! Пунцово вспыхнув в первый момент, Света стала покрываться мертвенной бледностью. Педагоги не замечали, что с ней происходит, им было важно установить истину.

– Светлана, скажи, пожалуйста, соответствует ли действительности все, что ты описала в своем дневнике? – спросил директор.

– Нет, – прошептана Света.

– Повтори громче. Объясни маме, что твои записи, так сказать, плод фантазии…

– Вы запугали ее! – воскликнула мама. – Вы заранее подучили ее врать!

– Света! – директор старался говорить доверительно, но срывался на фальцет. – Ситуация не допускает двусмысленности. Ты должна понимать, что наносишь вред неповинному человеку…

Они пытали ее. Света отвечала, каждую минуту надеясь на приход смерти. То, что происходило, лежало за гранью стыда, и единственным избавлением могла быть только скорая кончина. Она не помнила, чем закончился допрос, как мама забрала ее рюкзак из класса, как они двигались по улице, пришли домой, и мама снова и снова расспрашивала. Света находилась в предсмертном состоянии, и окружающее перестало иметь значение. В какой‑то момент перенапряжение психики достигло пика, и Света отключилась на полуслове, уснула. Ночью у нее поднялась температура, начался бред, галлюцинации. Три дня Света металась в постели, на четвертый мама вызвала врача. Свету отвезли в больницу, кололи антибиотики, записав в истории болезни длинный список диагнозов, все со знаком вопроса. Иными словами, врачи не знали, что со Светой. А это, наверное, включился защитный механизм организма: напустить горячку, чтобы девочка не покончила с собой. Через неделю температура спала, измученная Света была настолько слаба, что мыслей о самоубийстве не возникало. Впрочем, другие мысли тоже отсутствовали. После тяжелой встряски мозг отдыхал. Света все время спала, изредка пробуждаясь, чтобы поесть жиденькой диетической пищи и по стеночке доползти до туалета. Света жила в сновидениях, как в параллельной реальности, но спустя месяц не могла вспомнить, что ей снилось в больнице. Свету выписали похудевшей на семь килограмм, ее шатало от ветра, и она не могла удержать в руках книги. О посещении школы не могло идти и речи. Мама истово заботилась о дочери: покупала ей дорогие фрукты, черную икру, пичкала витаминами. Мама не на шутку испугалась, не вспоминала о случившемся, хотя ей было что сказать и что выпытать.

У Леонида Иосифовича состоялся серьезный разговор со Светиной мамой. В первой части беседы директор, сам только накануне изучивший соответствующую литературу, рассказал Анне Юрьевне о существовании геронтофилии – сексуального влечения молодых к пожилым. Это редко встречающееся отклонение имеет корни в детских травмах и переживаниях. Истинную геронтофилию не нужно путать с коммерческой, когда женами богатых стариков становятся молоденькие девушки, а на престарелых состоятельных матронах женятся юноши. Какими бы высокими словами любви эти молодые люди ни прикрывались, за их поступками стоит меркантильный расчет. Но в случае со Светой речь не идет о материальной выгоде. Леонид Иосифович долго пересказывал содержание соответствующих глав из книг по сексуальным отклонениям, а потом подарил эти книги совершенно обескураженной Анне Юрьевне.

Она боялась поверить в то, что ее дочь половая извращенка. Состояние Светы не позволяло прояснить ее наклонности. Мама тешила себя надеждой, что приступ любви к директору был случайным, но при этом несколько лет собирала данные о геронтофилии, прочла все, что было возможно достать, включая клинические случаи, описанные психиатрами. В отличие от Анны Юрьевны, директор сразу понял, что лекарств от геронтофилии нет. Но для Светиной мамы не существовало психических отклонений, с которыми сам человек не мог бы справиться. Все просто: боишься темноты – сиди в темной комнате, пока не перестанешь бояться, впал в депрессию – развеселись, любишь стариков – забудь о них.

Во второй части разговора Леонид Иосифович жестко и безоговорочно потребовал отдать ему дневник Светы для уничтожения. Фантазии девочки – бомба замедленного действия, способная в клочья разнести его жизнь в любой момент. Поэтому Леонид Иосифович пригрозил Анне Юрьевне увольнением, разбором поведения Светланы Бондаревой на педагогическом совете (чего он никогда бы не сделал) и прочими карами, включая помещение Светы в психбольницу. Анна Юрьевна принесла ему дневник.

Полгода Света не ходила в школу, училась экстерном. Учителям и одноклассникам было сказано, что у Светы редкое заболевание суставов. Каникулы перед одиннадцатым классом Света провела в деревне, мама сняла дачу в сельской глубинке. Там была потрясающе красивая природа, коровье молоко, ягоды с куста, фрукты с дерева, овощи с огорода. И тьма комаров, оводов, слепней. Света поняла, что выздоравливает, когда ей стали досаждать комары. В начале каникул на летающих кровососов она не обращала внимания: хотите кусать – кусайте. В деревне Света приняла твердое решение уехать из родного города в Москву – от мамы, от Леонида Иосифовича, от воспоминаний. С начала учебного года Света принялась упорно готовиться к вступительным экзаменам в столичный институт. Мама не могла нарадоваться, она всегда любила отличников, потому что те труженики. Дочь десять лет была середнячком, хорошисткой, а тут вдруг стала демонстрировать чудеса усидчивости и повышенной успеваемости. Педагоги шутили: «Всем бы ученикам такую болезнь суставов».

Света избегала Леонида Иосифовича, когда он приходил в класс, старалась не встречаться с ним глазами. Ее любовь была раздавлена чудовищным стыдом. Но на самом дне плескалась благодарность и признательность – директор не посмеялся над

Светиными чувствами и не сделал их достоянием общественности.

На выпускном вечере, получая из рук Леонида Иосифовича аттестат, Света тихо сказала:

– Простите меня!

– Будь счастлива, девочка! – отечески погладил ее но плечу директор.

Рассказывая Антону, что, впервые увидев Игната, она застыла истуканом, Света преувеличивала, как преувеличивают все влюбленные значимость первой встречи. Но Игнат, безусловно, понравился ей – представительный седовласый мужчина, в котором чувствовались уверенность, достоинство. Игнат выглядел барином, но его барство и чванство Света приняла за мужество, силу и благородство. Игната в тот момент волновали только проблемы с пищеварением, но он все‑таки заметил интерес в глазах официантки и принял Свету за искательницу богатого покровителя. Таких искательниц – Игнат называл их золотодобытчицами – в Москве было навалом, они мухами на мед липли к состоятельным мужчинам. Иногда казалось, что нормальные девушки вымерли как вид. Игнату пришлось задержаться в кафе, периодически посещать туалет, ждать водителя с лекарствами из аптеки. Потом Игнат скажет, что это был самый восхитительный, прямо‑таки судьбоносный понос в его жизни. Официантка несколько раз подходила к его столику, она прекрасно видела, куда время от времени удаляется клиент, но в ее глазах не было ни тени насмешки, только смесь робости и восхищения. Обычно в глазах золотодобытчиц легко читались призыв, согласие и обещание райских наслаждений – все под соусом жеманства и кокетства. От официантки с бейджиком «Светлана» на груди за версту несло простодушной наивностью, но кокетством не пахло. Когда Игнат уходил, девушка не попыталась намекнуть на возможность продолжения знакомства. У дверей Игнат оглянулся – она смотрела ему вслед со щенячьей печалью. Поймала взгляд Игната и тут же отвернулась. Через два дня, неожиданно для самого себя, он велел водителю повернуть к тому самому кафе. Игнат не замечал за собой импульсивных поступков последние тридцать лет. Он нашел объяснение своему порыву: интересно посмотреть, насколько выросло артистическое мастерство золотодобытчиц. Или это была не игра?

Точно не игра! Девушка вспыхнула, узнав Игната, и потупила голову, чтобы скрыть румянец. Игнат долго листал меню, задавал вопросы о блюдах и откровенно, даже цинично рассматривал Светлану. По современным стандартам, не красавица: ростом не вышла и лицо простовато. Но если отбросить к черту все стандарты, то девушка была чудо как хороша. Чистая, свежая, как бутон. Не зря девушек молочной спелости сравнивают с бутоном. Когда эта роза распустится, знатоки ахнут. Игнат заказал только стакан воды, как бы намекая, что пришел сюда не питаться, и оставил в книжечке со счетом щедрые чаевые.

Света догнала его на улице, около машины:

– Погодите! Вы забыли сдачу!

– Я ничего не забыл. Это ваше.

– За что? За стакан воды? Нет, возьмите!

– Не хотите со мной завтра поужинать?

Света растерялась, уставилась на Игната так, словно он предложил ей участвовать в конкурсе красоты с гарантированной победой.

Игнат покровительственно улыбнулся:

– Во сколько вы завтра заканчиваете?

– В одиннадцать.

– Поздновато, конечно, да теперь не отвертеться, предложение сделано. До завтра, официантка Света!

Свете никогда не приходило в голову, что она стала подарком судьбы для Игната. Конечно, она знала, что Игнат боготворит, любит ее, постоянно доказывая это словами и поступками. Но все‑таки в глубине ее души покоилось убеждение, что это он, Игнат, осчастливил ее, обратил внимание, согрел, защитил, превратил ее жизнь в лучший из снов. Когда он первый раз поцеловал ее, Света почти лишилась чувств. Она услышала запах, давно забытый, из детства: легкая смесь табака, одеколона и еще чего‑то мужского, без названия, но колючего, как щетинки на его лице, – запах отца.

– Папочка! – прошептала Света и обмякла в руках Игната.

Он болезненно скривился и едва не выпалил: «Ты меня еще папиком назови!» Хорошо, что прикусил язык. Девушка находилась на грани обморока, едва держалась на ногах. И это была, без сомнения, эйфория. От одного его поцелуя! Папочка так папочка. Многие женщины в момент экстаза вопят: «Ой, мамочка!» «Папочка» нисколько не хуже «мамочки», даже логичнее. Да и плевать ему на логику, когда такая девушка млеет в его объятиях.

Света не рассказывала маме о романе с Игнатом. Но, когда дочь приезжала на каникулы, Анна Юрьевна прекрасно видела, что Света изменилась. Порхает, поет, дурачится, смеется, чересчур восторженна. Так себя ведет только влюбленная девушка. Мама приставала с вопросами, Света отнекивалась: «У меня никого нет». Заверяла, что все у нее в порядке: сессию сдала хорошо, на работе платят регулярно, из общежития переехала, снимает с подружками квартиру. Света долго не задерживалась – два‑три дня и уезжала, ссылаясь на то, что официанткам длинных отпусков не дают, а за эту работу надо держаться. На самом деле Света давно бросила работу в кафе, Игнат снял ей однокомнатную квартиру, свозил в Париж и в Рим, зимой они летали погреться на тропическом пляже и покупаться в лазурном море.

Мама несколько раз звонила Свете на сотовый телефон, включался автомат и что‑то говорил на иностранном языке. Когда мама, наконец, дозвонилась и поговорила с дочерью пять минут, со счета сняли несусветные деньги – четыреста рублей. Мама возмутилась и отправилась в телефонную компанию. Там ей ответили, что операция по списанию средств со счета произведена в соответствии с тарифом на международный звонок. Анна Юрьевна настаивала на том, что за границу не звонила, утверждала, что произошла ошибка, требовала вернуть деньги. В итоге ей дали компьютерную распечатку, из которой следовало, что и момент звонка дочь Света находилась на Мальдивах.

«Где это? – спрашивала себя Анна Юрьевна по дороге домой. – Как ее занесло на Мальдивы? Почему мне ничего не сказала?» От нехорошего предчувствия сжималось сердце. Мама решила ехать в Москву. Но вырваться смогла только через пять дней, поменявшись уроками с другими учителями. Свету мама не предупредила, хотела нагрянуть внезапно. Это ей удалось в полной мере.

Едва поезд прибыл в столицу, Анна Юрьевна набрала номер Светы:

– Здравствуй, дочь! Скажи мне свой адрес!

– Мама? Привет! Зачем тебе мой адрес?

– Я стою на Курском вокзале.

– Почему? – растерялась Света.

– Приехала тебя навестить. Ты не рада?

– Да, да! Конечно, рада.

Дочь продиктовала адрес и объяснила, как добраться на метро.

Свету давно мучило, что она скрывает от мамы свои отношения с Игнатом. Он не просил соблюдать тайну. Игнат был безразличен к окружению Светы: ее мама, родственники, подруги, преподаватели в институте не попадали в сферу интереса или даже любопытства Игната. Ему нужна была Цветик в изолированном варианте, без шлейфа родственных или дружеских привязанностей. Света не говорила маме об Игнате из чувства самосохранения, интуиция подсказывала, что маме очень не понравится ее связь с великовозрастным мужчиной. Но когда‑то мама должна узнать правду, и сейчас самый подходящий момент.

Света трусила, она уже привыкла прятаться за спину Игната, поэтому позвонила ему:

– Ко мне мама едет. Я боюсь.

– Она кусается или имеет обыкновение пороть тебя?

– Что‑то вроде этого.

– Серьезно? – поразился он.

– Не в буквальном смысле, но вполне действенно. Игнат, я боюсь! – повторила Света.

– Через час буду у тебя.

Мама приехала раньше. Прошлась по квартире. Мама думала, что студентки снимают дешевое жилье на окраине. А тут была уютная квартира‑студия с выгороженной кухонькой и единственной большой тахтой. Другими студентками здесь и не пахло.

– Сколько стоит эта квартира? – спросила мама.

– Сорок пять тысяч рублей в месяц. – Света решила быть во всем откровенной.

Мама резко развернулась и уставилась на дочь. Сумма в три раза превышала месячный оклад Анны Юрьевны.

– Тебе снимает эту квартиру любовник?

– Ее снимает человек, которого я очень люблю. Игнат замечательный, самый лучший! Мама, я счастлива! Порадуйся за меня!

– Радоваться тому, что дочь стала содержанкой?

– Не говори так! Мы любим друг друга. И разве лучше было бы, поселись мы в трущобе?

– Живи хоть во дворце. Но если ты скрывала вашу связь от меня, значит, тут не все чисто. Почему ты врала мне?

– Я не врала, просто не говорила.

– Это одно и то же. Он женат?

– Да.

– И разводиться не собирается?

– Я не знаю.

– Как это не знаешь?

Света действительно никогда не спрашивала Игната, собирается ли он жениться на ней. Было видно, что Игнат безумно любит ее; чтобы не расставаться со своим Цветиком, он отдал бы все. Вернее, не все. Какой‑то маленький, но очень важный якорь держал Игната в семье.

– Мама! Почему ты не доверяешь мне? Почему не хочешь разделить мое счастье?

– Посмотрим на твое счастье.

Чтобы на него посмотреть, Анне Юрьевне было достаточно повернуть голову. Игнат, открывший своим ключом входную дверь, незаметно вошел в комнату.

– Мама, это Игнат! – представила его Света и замолкла, не успев назвать имя мамы.

Мама вдруг испустила отчаянный стон, схватилась за горло. Игнат вздернул брови: на него никогда не смотрели с подобным ужасом и гадливостью. Он даже невольно провел рукой по щекам – не покрылся ли прыщами.

– Старик! – прошептала мама. – Опять!

– Что значит «опять»? – строго спросил Игнат. – И кто старик? Почему вы смотрите на меня как на урода?

– Опять, – эхом отозвалась Света.

Она как будто бы снова оказалась в кабинете директора школы, где мама, обычно сдержанная и строгая, клокотала от ярости.

Эффект дежа вю обрушился и на Анну Юрьевну. Только теперь не было сомнений в характере отношений дочери и этого старика.

Не отвечая Игнату, Анна Юрьевна быстро заговорила, обращаясь к дочери:

– Светочка! Ты больна! У тебя геронтофилия, тебя тянет к пожилым. Это можно вылечить, я найду специалистов.

– Я здорова!

– Послушайте!.. – встрял Игнат.

– Заткнитесь! – рявкнула мама. – Доченька! Геронтофилия обычно связана с переживаниями детства, с растлением, развращением детей взрослыми, – шпарила как по написанному мама, в голове которой прочно засели сведения из книги по сексопатологии. – Развратные действия взрослого в отношении девочки при условии возникновения у нее приятных ощущений, в особенности оргазмических, ориентируют ее в будущем на половую связь с пожилыми. Скажи мне, это был отец? Он трогал тебя? Ласкал?

Света вспыхнула и едва не выпалила: «Мама, ты дура!»

– Мама! Прекрати говорить мерзости! – выкрикнула Света.

Подбежала к Игнату, он обнял ее за плечи. Свету била мелкая дрожь.

Игнат знал, что мать Светы по профессии учительница. Провинциальная тупая училка, которая заявилась сюда и ставит доморощенные диагнозы. Вышвырнуть бы ее вон! Жаль, нельзя, все‑таки родительница Цветика.

– Успокойтесь, пожалуйста! – сказал он. – Как вас?

– Анна Юрьевна, – подсказала Света.

– Анна Юрьевна, давайте присядем и поговорим спокойно.

– Мне не о чем с вами разговаривать! Вы воспользовались заболеванием моей дочери! Вы негодяй и извращенец!

– Я попросил бы вас быть осторожнее в выражениях!

– Мама, я тебя умоляю! – заплакала Света.

– Хорошо! – Анна Юрьевна с трудом взяла себя в руки. – Значит, вы, Егор…

– Игнат, – поправила ее дочь.

– Не важно. Вы, Игнат, собираетесь жениться на моей дочери?

– Это вопрос времени, – нехотя ответил Игнат.

– Сколь долгого времени? – допытывалась Анна Юрьевна. – Неделя, месяц, год, пятилетка? Или Света завтра вам надоест и вы купите другую малолетку? Для вас это привычное дело? И средства имеются?

– Знаете, если бы вы не были матерью Светы…

– Но я ее мать! И я не позволю коверкать судьбу моей дочери! Чтобы после вас она скакала по кроватям старперов!

«Придушить бы гадину! – подумал Игнат. – Угораздило Свету родиться от этой безумной каракатицы. Наверное, по‑черному завидует дочери, а несет про геронтофилию».

– Анна Юрьевна! – сказал он. – Боюсь, сегодня у нас разговора не получится. Вам нужно остыть, переварить информацию и встретиться с нами в другой раз.

– Выгоняете меня? Я уйду только с дочерью. Света, собирай вещи!

– Мама! Я никуда и никогда не уйду от Игната. Он улыбнулся и поцеловал ее в макушку. Анну Юрьевну передернуло от отвращения.

– Мне нужно сказать вам обоим очень важное, – продолжала Света. – Как жаль, что в подобной ситуации. Но все‑таки! Я жду ребенка.

И у Игната, и у Анны Юрьевны новость вызвала приступ онемения. Но мама быстрее пришла в себя.

– Сделай аборт! – велела она. – Не рожай дебила от этого старика!

«Дебил» был последней каплей. Игнат и так долго сдерживался.

– Вон отсюда! – показал он на дверь Анне Юрьевне. – Немедленно убирайтесь! Или я за себя не отвечаю.

– Дочь? – воскликнула Анна Юрьевна.

– Мама, уходи, пожалуйста! – Света упала на грудь Игнату и разрыдалась.

Она не видела их немого диалога. Сжав кулаки, Анна Юрьевна двинулась на Игната.

– Убью! Пошла вон! – проговорил он, беззвучно шевеля губами.

Анна Юрьевна застыла. Убьет, сомнений нет. Такой на все способен. Она выскочила из квартиры не потому, что боялась за свою жизнь, она не хотела делать соучастницей преступления дочь.

За Анной Юрьевной не успела захлопнуться дверь, а Игнат уже забыл о Светиной маме. Он утешал Цветка, говорил ей ласковые слова и думал о ребенке. Он никогда не любил детей, а воспоминание о приплоде Лены Храпко бросало его в дрожь. Но Цветик – другое дело. С ней вообще все по‑другому, не так, как прежде, а так, как не мечталось. Счастье, теперь понял Игнат, это не достижение цели или мечты, это негаданный подарок небес. Ребенок еще больше привяжет Цветика к нему. Игната неотступно терзала ревность: вон их сколько вокруг – молодых, резвых прохиндеев. Ребенка можно будет отдать няне. Слышал, что их теперь по двое нанимают – няню ночную и дневную. Да хоть дюжину!

– Ты у меня теперь стала матрешечкой, – нежно шептал он Свете на ухо. – Внутри моего любимого человечка еще меньший человечек.

– Будешь любить его? – сквозь слезы, но со счастливой улыбкой спросила Света.

– Обязательно!

Ему ничего не стоило изобразить искренность. Лукавить Игнат научился с пеленок.

Света звонила маме, но та бросала трубку. Света писала маме, но ответов не получала. Света продолжала упорно писать, а когда родился Мурлыка, регулярно высылала фотографии внука. Анна Юрьевна ждала письма, зачитывала их до дыр, накупила рамок и увесила стены портретами Илюшеньки. Анна Юрьевна не могла сделать шаг навстречу дочери, потому что была очень гордой. Гордость – ее стержень, ствол. Выдерни стержень, конструкция рухнет, спили ствол – и дерево погибнет.