Во тьму. Было еще темно, когда вынесли его тело

Было еще темно, когда вынесли его тело. Салли вместе с другими ожидала в магазине напротив, пока пожарные тушили огонь. Она сидела, закутавшись в одолженное у кого‑то пальто, и молча держала Вебстера за руку.

Они следили за каждым движением пожарных. Рано утром прошел дождь, помогая помпам; огонь, мгновенно охвативший дом Гарландов со всех сторон, скоро остался без пищи, так что пожарные уже могли приступить к поискам Фредерика и Изабел, разбирая тлеющие, залитые водой руины.

И тут сверху крикнули. Какой‑то мужчина взглянул вверх, потом на мгновение обернулся назад, на магазин через дорогу, и тут же за ним бросились другие, карабкались вверх, чтобы помочь ему.

Салли встала и оправила пальто.

– Ты действительно хочешь?.. – сказал Вебстер.

– Да, – отозвалась она.

Она мягко высвободила свою руку из его ладони, подобрала полы пальто, плотнее запахнула его и вышла на улицу, в моросящий дождь, в холод, в запах гари.

Пожарные снесли его вниз так бережно, что ей подумалось: он еще жив – вот только они совсем не торопились. Пожарные положили его на носилки около колышущегося огонька фонаря и, увидев ее, расступились. Один из них снял свою каску, обнажив голову.

Она стала на колени с ним рядом. Казалось, он спал. Она приложила щеку к его щеке, подумала: какой он теплый. Положила руку на его обнаженную грудь, туда, где всего несколько часов назад она чувствовала биение его сердца, и подумала: как оно сейчас спокойно. Куда он ушел? Он такой теплый… Это была загадка; она ощущала себя каменной. Себя – мертвой, его – живым.

Она поцеловала его в губы и поднялась. Пожарный, тот, что снял тогда свою каску, наклонился и накрыл его легким одеялом.

– Спасибо, – сказала она и обернулась, почувствовав чью‑то руку на своей руке.

И увидела Вебстера.

– Я должна идти, – сказала она.

Он выглядел старым, как никогда. Ей хотелось обнять его, но нужно было спешить, иначе все рухнет. Она должна что‑то сделать… Мягко отстранив его руку и покачав головой, она ушла.

В течение следующих сорока восьми часов Салли двигалась, словно в трансе. Ею владела одна‑единственная мысль, и она была глуха ко всему остальному, кроме одного или двух моментов, когда, чувства прорывались наружу и захлестывали ее. Но ей нужно было сделать что‑то, и она должна это сделать – ради Фреда. Помнить об этом было достаточно, чтобы все остальное на какое‑то время переставало для нее существовать.

Она совершенно не помнила, как ехала на север; конечно, прежде она должна была зайти на свою квартиру, так как с нею был небольшой баул и она переоделась. В Барроу она приехала поздно ночью под воскресенье и уже достаточно чутко реагировала на окружающее, ибо заметила, как вскинул брови управляющий отелем при виде молодой леди, путешествующей в одиночестве; но, хотя и заметила, просто не обратила на это внимания.

Она сразу же легла в постель. Спала плохо, часто просыпалась и каждый раз обнаруживала, что подушка мокрая, а сама она в полной растерянности, словно во сне что‑то такое чувствовала, но не знает что. Она рано позавтракала, заплатила по счету и, как только солнце с трудом пробилось сквозь набухшие дождевые тучи и слегка позолотило хмурые улицы, отправилась навстречу своей цели. Не зная дороги, она должна была останавливаться, спрашивать, но вскоре поняла, что не в состоянии по‑настоящему запомнить то, что ей говорили, так что приходилось спрашивать снова и снова. Наконец она выбралась на окраину города и, повернув еще раз, увидела внизу то самое место, где рождалось паровое оружие, – империю Акселя Беллмана, заводы «Полярной звезды».

Это была узкая долина, вся – сплошь огонь и сталь; ее прорезали железнодорожные рельсы, которые сверкали под набиравшим силу солнцем, над нею медленно плыл пар и разносилось лязганье мощных молотов. Рельсы вели в долину с юга и уходили на север; десятки веток извивались между строениями, по ним следовали маневровые паровозы с цепочками вагонеток, из одних выгружали уголь, железо, в другие грузили различные механизмы, детали к ним. Сами строения по большей части были легкими, выполненными из стекла конструкциями, их металлические рамы выглядели изящно, и, несмотря на трубы и локомотивы, все, что видел глаз, было чистым, сверкающим, новым.

Все это вместе представлялось некой цельной машиной – мыслящей, обладающей интеллектом и волей. И люди, которых ясно видела Салли, а также сотня, если не больше, других людей, которых различить не могла, выглядели не конкретными личностями, а винтиками и колесиками или соединительными стержнями; мозг же, управляющий всем и вся, размещался, по‑видимому, в четырехэтажном кирпичном здании, в самом центре долины.

В этом здании как бы скрещивались комфортабельная современная вилла и частная железно дорожная станция. Парадная дверь с готическим портиком выходила прямо на платформу железнодорожной ветки, откуда просматривалось сверху самое сердце долины. Вдоль платформы разбиты были цветочные клумбы, сейчас, правда, голые, но тщательно прополотые и разровненные граблями. С другой стороны дом огибала подъездная до рожка для экипажей, она чуть расширялась у точно такой же, хотя и меньших размеров, двери и уходила дальше, за угол дома, к конюшням; Салли разглядела там подростка, который разравнивал гравий. Над крышей здания высился голый флаг шток.

Салли стояла, озирая сверху эту картину, свидетельствовавшую о деловитости, успехе, процветании, и вдруг ее охватило странное чувство: как будто оттуда, из долины, мерцающим маревом разливаются волны откровенного зла. Где‑то там, внизу, куется оружие, ужасней которого еще не знал мир, и сила, чьей волей создается это оружие, ворвалась в ее жизнь, выхватила из нее самое дорогое и швырнула, мертвым, ей под ноги, – только потому, что она осмелилась спросить: что происходит? Эта сила, что бы там ни творилось, была злой силой; интенсивность источаемого ею зла была почти зрима в мерцании и блеске солнца на стекле, стальных рельсах, в трепещущем воздухе над трубами.

Это чувство было столь сильно, что на мгновение ее охватил ужас. Ей стало страшно, так страшно, как никогда ранее, – это было нечто большее, чем физический страх, ибо зло страшнее физического страха. Но она приехала сюда, чтобы встретиться с ним лицом к лицу… Салли зажмурилась, сделала глубокий вдох, и минутная слабость исчезла.

Она стояла на крутом, поросшем травой склоне, ей была видна вся долина. Сама того не замечая, она потихоньку спускалась под прикрытие нескольких деревьев; сев на поваленный ствол, она стала разглядывать долину внимательней.

Постепенно она примечала все больше и больше деталей, отметила и характерные особенности здешнего производства. Ни над одной из машин, двигавшихся по долине, ни над одной трубой заводских зданий не подымались столбы или хотя бы струйки дыма; очевидно, все здесь работало на коксе, оттого воздух в долине оставался чистым. Она видела три крана, подымавшие отрезки труб или листы железа из прибывавших по рельсам вагонеток, однако выглядели они не так, как обычные механизмы этого рода: возможно, работали на гидравлике или даже электричестве. Не было сомнения в том, что всем здесь заправляло электричество, проникало даже в самые отдаленные строения. Провода тянулись к ним из маленького кирпичного сооружения неподалеку, и всякий раз, как маневровый паровоз подтягивал к нему состав вагонеток, он не подвозил их вплотную, как во всех других местах, а останавливался на подводной ветке на некотором отдалении. Здесь вагонетки забирал локомотив особого типа, черпавший энергию, по‑видимому, из проводов над ним. В какой‑то точке он как бы выходил из строя, и, чтобы завезти вагонетки, впрягали лошадей.

Значит, строение, которое стояло вдалеке от остальных и куда опасались ввозить горючее, и было тем местом, где содержались взрывчатые вещества.

Она наблюдала все это, недвижимая, бесчувственная, – жили только ее глаза.

День клонился уже к концу, когда она заметила, что в здании с флагштоком над крышей что‑то происходит. В верхних этажах распахнулись окна, стекла сверкали под лучами солнца, в одном из окон появилась горничная, явно занимавшаяся уборкой. Прикатил фургон какой‑то торговой фирмы, из него что‑то выгрузили; из двух труб показался легкий дымок; другая горничная, а может быть, та же самая, вышла со стороны платформы и принялась полировать дверные ручки из светлой меди. Наконец, ближе к заходу солнца, Салли увидела то, чего ждала: у главной дороги светофор сменил сигнал с южной стороны, свисток локомотива эхом прокатился по долине, и вскоре показался он сам, таща за собой всего лишь один вагон; минуя лабиринт перекрещивавшихся стрелок, вагон подкатил прямо к вилле.

Локомотив принадлежал «Грейт Норзен компани», но вагон был частной собственностью, окрашенный в приятный темно‑синий цвет с серебряными эмблемами на дверях. Когда вагон остановился у платформы, из дома выскочил слуга – может, дворецкий или мажордом, – и открыл двери вагона. Секунду спустя появился Аксель Беллман. Его тяжеловесную фигуру, металлический блеск его светлых волос, выбивавшихся из‑под шелковой шляпы, нельзя было не узнать даже издали. Он вошел в дом, за ним последовал лакей; другой слуга, вышедший из дома, выгрузил багаж.

Тем временем локомотив, отцепленный от вагона, уже катил к выезду из долины. Минуту‑две спустя из боковой двери вышла горничная с полным снаряжением для уборки – метла, совок для мусора, щетка, пыльная тряпка, – и вошла в вагон; вскоре на флагштоке взвился флаг с той же эмблемой, что и на дверях вагона. Салли ясно видела ее в лучах заходящего солнца: это была звезда.

Багаж, слуги, этот дом… Значит, он намерен здесь остаться на какое‑то время. Салли не ожидала, что все будет так просто.

Салли казалось, что она вся окаменела. Ей и есть хотелось, и пить тоже, но скоро это будет неважно. А вот что окаменела – может оказаться важным. Она поднялась и стала прохаживаться под деревьями, наблюдая, как удлиняются тени и ярче горят окна внизу, как изменился характер работ. Когда тень полностью накрыла долину, раздался свисток; через несколько минут она увидела, как первый людской поток устремился к воротам: рабочие уходили домой. В цеха, где производственный процесс был непрерывен, приходили на смену другие, но остальные помещения запирались, и у каждого снаружи оставался сторож. Пространство вокруг арсенала с взрывными устройствами было, словно сцена, залито светом, возможно, электрическим; огни отражались на белом гравии, и все это имело какой‑то нереальный вид, как изображение на слайде в волшебном фонаре.

Становилось сыро. Трава под ногами Салли уже была влажной от росы. Она подняла свой маленький баул и вдруг заметила, что прижимает его к груди словно ребенка. Рыдания сотрясали ее.

Спокойное его лицо под дождем, среди пепла и гари…

Ее как будто подшибло, как будто волна жалости, горя, любви сокрушила все барьеры, и она громко выкрикивала его имя в мучительной боли, которая едва не затопила ее целиком. Но в своем отчаянии она уцепилась за ту самую мысль, которая привела ее сюда, – так моряк тонущего корабля в последний миг цепляется за мачту, – и волна прокатилась над ней и откатилась.

Она должна идти. Салли пробиралась между деревьями, стараясь сосредоточиться на своих движениях – высвободить левую ногу, застрявшую в переплетении корней, приподнять юбки, чтобы не зацепиться за кустики ежевики… Наконец она выбралась опять на дорогу, уже несколько взяв себя в руки.

Она отряхнула юбку, поправила капюшон плаща и стала спускаться в долину, во тьму.

Как она и ожидала, там был сторож. Все оказалось так, как она и предполагала: истинные размеры территории, к которой подошла ближе, массивность железных ворот, прочность ограды, увенчанной шипами, и яркий свет, отражавшийся на гравии по ту ее сторону. Форма охранника с эмблемой «Полярной звезды» на груди и фуражке, наглый вид, с каким он медленно двинулся к воротам, крутя в руке короткий стек, пристально разглядывая ее из‑под козырька фуражки, – все это пронизало холодом даже ее заледеневшее сердце.

– Я хотела бы видеть мистера Беллмана, – сказала она сквозь прутья ограды.

– Вам придется подождать, пока мне будут даны инструкции пропустить вас, – ответил он.

– Будьте любезны сообщить мистеру Беллману, что приехала мисс Локхарт, чтобы повидаться с ним.

– Мне не положено покидать пост у ворот. Никаких инструкций пропускать кого бы то ни было я не получал.

– Тогда пошлите ему записку.

– Не толкуйте мне, что я должен делать…

– Бывает так, что приходится. Немедленно пошлите мистеру Беллману записку, иначе он заставит вас пожалеть об этом.

– А может, его здесь и нет?

– Я видела, как он приехал. Мисс Локхарт здесь, чтобы увидеться с ним. Сообщите ему немедленно.

Она смерила его взглядом. Секунду поколебавшись, он повернулся и пошел к своей будке; она услышала вдалеке телефонный звонок. Охранник ждал в будке. Вскоре она увидела свет, приближавшийся со стороны дома, – слуга шел с фонарем в руке. Подойдя к воротам, он с любопытством оглядел Салли, потом отправился переговорить с охранником.

Через минуту они вышли оба. Охранник отпер дверцу в воротах, и Салли вступила на территорию завода.

– Я приехала повидаться с мистером Беллманом, – сказала она слуге. – Пожалуйста, проводите меня к нему.

– Ступайте за мной, мисс, я погляжу, может ли мистер Беллман принять вас.

Охранник запер ворота, и Салли пошла за слугой к дому по тропинке между паровозным депо и главными железнодорожными ветками. Они шли по скрипучему гравию, Салли прислушивалась к шумам; в депо слева от нее что‑то гремело, как будто гигантские металлические барабаны катились вдоль их пути; откуда‑то издалека доносился громкий монотонный стук, словно пульсировало сердце великана; в него внезапно врывался грохот молота, ковавшего железо или дробившего камни; а из плавильни, построенной в стороне от до рожки, двери которой – огромные металлические щиты – были открыты, вырывалось адское зарево и каскад веером разлетавшихся искр, когда выливалась раскаленная добела сталь.

Все эти звуки терзали и пугали ее. Они представлялись ей бесчеловечными и чудовищными, будто издавали их орудия ужасных пыток. Чем дальше они продвигались в этот мир металла, огня и смерти, тем ничтожнее и слабее чувствовала себя Салли; она все острее ощущала голод, жажду, усталость, у нее раскалывалась голова, промокли ноги; она мучительно чувствовала, какой неопрятной, жалкой она выглядит.

Однажды она стояла у водопада Шаффхаузен в Швейцарии, подавленная его неистовой мощью. Упади она тогда, и ее вмиг унесло бы потоком, как если бы она не существовала вовсе. Сейчас она испытывала то же чувство. Огромная империя – миллионы фунтов, обширная, крайне запутанная организация, снабжение, экономика, тайное попустительство великих держав, с сотнями, если не тысячами вовлеченных в процесс жизней, – все это действовало под напором чудовищной силы, неизмеримо большей, чем все, что она могла бы ей противопоставить.

Да только это неважно.

Впервые она позволила себе подумать напрямую о Фреде. Что бы он делал, столкнувшись с чем‑то, настолько превышающим его силы? И тотчас ответила себе: он хладнокровно сравнил бы себя и то, что ему противостояло, и, насколько бы оно ни оказалось сильнее, – что ж, он признал бы, что выбора нет; и не колебался бы, только засмеялся бы возбужденно и немедля бросился бы на штурм. О, как она любила эти светившиеся мужеством глаза! Ему чужда была безрассудная жажда риска; он всегда сознавал опасность, сознавал отчетливей, чем кто‑либо в мире. Он всегда знал… о, сделать то, что нужно было сделать в пылавшем доме, о, сколько же мужества!..

Она споткнулась и вдруг осознала, что стоит на темной дорожке, прижимая к себе баул и безудержно, захлебываясь, рыдает; слуга стоял чуть поодаль с фонарем в руке. Через минуту (две? три?) она справилась с собой, вытерла глаза истерзанным носовым платком и кивнула слуге, предлагая идти дальше.

Да, думала она, он поступил бы именно так: соизмерил бы преимущества той стороны и все‑таки ринулся бы в атаку, да с каким азартом! И она поступит так же, потому что любит его, своего дорогого Фреда, и не выкажет страха, хотя сейчас, когда она подходила все ближе, ужас перед Беллманом вгрызался ей в самое нутро. И каждый следующий шаг давался с великим трудом.

Но она справилась с собой. И с высоко поднятой головой, с дорожками слез, еще блестевших на ее щеках, поднялась по ступеням вслед за слугой и вступила в дом Беллмана.

В воскресенье Джим Тейлор проснулся поздно с раскалывающейся от боли головой и с ноющей болью в ноге; приняв с помощью рук сидячее положение, он увидел, что его колено в гипсе.

Он не мог понять, где он. С минуту он вообще ничего не помнил. Затем все – или только часть – вернулось, он упал на спину, в мягкие подушки и закрыл глаза, но только на миг. Он вспомнил, как Фредерик опять карабкался вверх по лестнице, к этой сумасбродной девчонке Изабел Мередит, и еще вспомнил, как вырывался из рук Вебстера и Макиннона и чьих‑то еще, порываясь лезть вслед за Фредериком. Дальше в памяти был провал.

Джим опять подбросил себя на постели. Он лежал в комфортабельной, даже роскошной комнате, в каких еще никогда не бывал; за окном слышен был уличный шум, и было видно дерево – да где он, черт побери, находится?

– Эй! – крикнул он.

Рядом с кроватью он обнаружил звонок и с силой нажал его. Потом попытался сбросить ноги с кровати, но боль победила, и он снова крикнул:

– Эй! Фред! Мистер Вебстер!

Дверь отворилась, и на пороге возникла статная фигура в черном. Джим узнал вошедшего, это был Лукас, камердинер Чарльза Бертрама.

– Доброе утро, мистер Тейлор, – сказал он.

– Лукас! – воскликнул Джим. – Выходит, это дом мистера Бертрама?

– Да, сэр.

– Который час? И давно я здесь?

– Сейчас около одиннадцати, мистер Тейлор. Вас привезли сюда в пятом часу утра. Как я понимаю, вы были без сознания. Видите, доктор уже осмотрел вашу ногу.

– А мистер Бертрам здесь? Или мистер Гарланд? А Макиннон – где он?

– Мистер Бертрам помогает на Бёртон‑стрит, сэр. Где находится мистер Макиннон, не могу сказать.

– А что мисс Локхарт? И Фредерик? Мистер Гарланд младший, я имею в виду. С ним все в порядке?

На невозмутимом лице Лукаса промелькнуло сочувствие, и Джиму показалось, будто ледяная железная рука сжала его сердце.

– Мне очень жаль, мистер Тейлор. Мистер Фредерик Гарланд умер, пытаясь вынести из дома молодую леди…

Внезапно комната поплыла перед глазами Джима. Он упал навзничь и услышал, как тихо закрылась дверь за вышедшим из комнаты Лукасом. И тут Джим понял, что он плачет, как не плакал никогда с самого раннего детства – рыдания невыносимого горя сотрясали его, смешанные с воплями ярости и отрицания – отрицания того, что он, Джим Тейлор, плачет, отрицания того, что Фредерик мертв, отрицания того, что Беллману позволят выбраться сухим из воды, – Джим знал, как все случилось. Фредерика убил Беллман так же точно, как если бы всадил нож ему в сердце. И он за это заплатит, Бог свидетель. Как могло такое случиться с Фредом… все те битвы, в которых они выжили, в которых сражались бок о бок… а как они разыгрывали друг друга, подшучивали, как смеялись…

Новый взрыв отчаянных рыданий. В тех романах, которые он читал и писал сам, мужчины не плачут, но в реальной жизни еще как плачут. Плакал отец Джима, когда умерла от чахотки его жена, мать Джима, которому было тогда десять лет; и сосед их, мистер Соломонс, тоже плакал, когда хозяин вышвырнул его семью на улицу, – плакал и сыпал яростными проклятиями; плакал Дик Мейхью, чемпион в легком весе, когда потерял свой титул, побежденный Бобом Горменом. В этом не было ничего позорного. Это было честно.

Он позволил горю излиться и немного успокоился, потом снова сел и дернул шнурок звонка. Не обращая внимания на боль, он спустил обе ноги на пол. Почти тотчас вошел Лукас с подносом.

– Мисс Локхарт, – сказал Джим. – Вы не знаете, где она?

Лукас поставил поднос на столик у кровати и передвинул его, поставив перед Джимом, который только сейчас заметил, что на нем ночная сорочка Чарльза. На подносе были чай, тосты и вареное яйцо.

– Мистер Бертрам сказал, как я понял, что она покинула Бёртон‑стрит вскоре после того, как пожарные вынесли тело мистера Гарланда из дома, сэр. Куда она могла пойти, я не знаю.

– А мистер Макиннон? Простите, Лукас, если я уже спрашивал вас об этом. Понимаете, я более чем ошарашен. Что вам известно о том, что там произошло?

Лукас стоял рядом и, пока Джим пил чай и намазывал маслом тосты, пересказал ему все, что слышал сам. В пять часов утра мистер Вебстер прислал записку Чарльзу с просьбой о помощи. Чарльз тут же бросился на Бёртон‑стрит и обнаружил, что Джиму нужна медицинская помощь: он упал, взбираясь по связанным простыням наверх к Фредерику. Чарльз тотчас отправил его к Лукасу, велел вызвать доктора, чтобы тот занялся ногой Джима, сам же до сих пор находится на Бёртон‑стрит с Вебстером и, судя по всему, останется там еще на какое‑то время. Салли же исчезла, как и Макиннон. Джим закрыл глаза.

– Я должен отыскать его, – сказал он. – Говорил ли вам что‑нибудь мистер Бертрам обо всем этом, Лукас?

– Нет, сэр. Хотя я, конечно, догадывался, в общих чертах, что произошло нечто необычайное. Я должен посоветовать вам, мистер Тейлор… доктор, который врачевал вашу ногу, особенно настаивал, чтобы вы не двигались. Мистер Бертрам приказал мне подготовить для вас комнату и передал, что вы останетесь здесь надолго, и чтобы вам было здесь удобно, сэр. И я действительно посоветовал бы вам…

– Все это очень мило с его стороны, и я так и скажу ему, когда увижу. Но отсиживаться здесь мне никак нельзя – дело срочное. Вы могли бы вызвать мне кеб? Да, еще одежда – думаю, все мои вещи сгорели… черт побери, только сейчас вспомнил: я же был в одной ночной сорочке. Вы сможете подобрать мне что‑нибудь из одежды?

Пятнадцать минут спустя, в дурно сидящем на нем костюме Чарльза, Джим уже ехал в Айлингтон. Когда кеб остановился перед дверью Салли, Джим велел извозчику подождать и кое‑как (с помощью трости, одолженной у Лукаса) взобрался по ступенькам к двери и позвонил.

Почти тотчас хозяин дома отпер дверь. Он был старый их друг: в прежние времена, еще до появления Салли, он работал на Фредерика, так что хорошо всех их знал. Он казался встревоженным.

– Салли дома? – спросил Джим.

– Нет, она ушла некоторое время тому назад, – сказал мистер Моллой. – Она приехала… не знаю, думаю, что‑то около пяти утра, переоделась и сразу уехала. Выглядела ужасно. Что происходит, Джим? И что с твоей ногой?

– Послушайте, старина, на Бёртон‑стрит был пожар. Фреда убили. Простите, что так грубо вываливаю все на вас. Но я должен разыскать Салли, потому что она задумала попасть в беду. Она ничего не сказала, куда направляется?

Невысокий мужчина побелел как стена. Он бессильно помотал головой.

– Мистер Фред… Я не верю…

– Простите, дружище. Это правда. Жена ваша дома?

– Да. Но…

– Попросите ее оставаться здесь и ждать Салли. Может, она вернется. А если хотите помочь, то самое лучшее, что можно сделать, это махнуть на Бёртон‑стрит. Думаю, им как раз сейчас не помешает пара лишних рук. О‑о… – Ему пришла в голову мысль, он быстро окинул взглядом аккуратный холл. – Есть у вас что‑нибудь, принадлежащее Салли? Ага, вот это сойдет.

Мистер Моллой, моргая, посмотрел вверх, куда потянулась рука Джима: там, на крючке возле двери, висела шляпка Салли, которую она часто носила.

– Но куда ты едешь? – спросил Моллой. – И что случилось, Джим?

– Я должен найти ее, – сказал Джим, с трудом спускаясь по ступенькам. – Ступайте же и помогите мистеру Вебстеру, это самое лучшее, что можно сделать.

Он рывком взобрался в кеб, скрежеща зубами от боли, и крикнул извозчику:

– Хэмпстед, приятель. Кентон‑гарденс… пятнадцать.

Сразу узнав Джима после вчерашней встречи, хозяйка Макиннона, открывшая дверь, отшатнулась.

– Все в порядке, миссис, – сказал Джим. – Сегодня все будет в порядке. Мистер Макиннон дома?

Она кивнула.

– Но…

– Вот и прекрасно. Я поднимусь к нему, с вашего разрешения. А вы подождите меня! – крикнул он извозчику и захромал в дом.

Боль усиливалась, по его лицу катился пот; он сел на ступеньку и, подтягиваясь на руках, задом подымался по лестнице. Хозяйка смотрела на него, открыв рот.

Добравшись до двери Макиннона, он опять заставил себя встать и громко постучал тростью.

– Макиннон! – крикнул он. – Впустите меня, прошу вас!

Из комнаты не донеслось ни звука. Джим постучал еще раз.

– Ну же, открывайте скорее. Ради бога, Макиннон, это Джим Тейлор… я не собираюсь чинить вам неприятности… мне нужна ваша помощь…

Послышался какой‑то шорох, затем ключ в замке повернулся. Макиннон выглянул на лестницу; он был бледный, подозрительный, сонный. Еще секунда, и ярость Джима выплеснулась бы через край – столько дел, а этот жалкий червяк уполз в свою нору и залег спать! Усилием воли он сдержал себя.

– Позвольте мне войти, – сказал он. – Я должен сесть…

Он доковылял до стула. Хозяйка дома не теряла времени, комната была обставлена заново; стены еще хранили следы вчерашней битвы, но кровать и гардероб, по крайней мере, были новехонькие.

– Салли, – сказал Джим. – Куда она отправилась? Есть идея?

– Нет, – сказал Макиннон.

– Что ж, мы должны отыскать ее. Теперь насчет фокуса, который вы проделываете, не знаю, как он называется, – не фокус, я имею в виду, но какая‑то парапсихологическая штука, я читал об этом. По‑моему, вы прирожденный экстрасенс, не так ли, по крайней мере, иногда. Вот, возьмите.

Он протянул Макиннону шляпку Салли; тот взял ее и безвольно сел на кровать, положив шляпку рядом с собой.

– Я читал, как они это делают: берут какую‑нибудь вещь, принадлежавшую тому, кого они разыскивают, и сосредотачиваются на ней и сразу видят, где тот находится. Это так? Вы так умеете?

Макиннон кивнул.

– Умею, – сказал он, облизнув пересохшие губы. – Иногда. Но…

– Ну, так давайте. Это ее шляпка. Она часто ее надевала. Вы должны узнать, где она, и сделать это сейчас же. Давайте… не буду прерывать вас. Хотя… вот что… если вы нальете сюда капельку бренди, я не откажусь…

Макиннон взглянул на ногу Джима и достал из ночного столика фляжку. Джим сделал большой глоток, и у него перехватило дыхание, когда огненный напиток опалил горло. Макиннон взял шляпку в руки.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Но гарантировать ничего не могу. Если ничего не увижу, ничего и не смогу сказать. Да и вообще, вряд ли это под ходящее время для… Я знаю, знаю. Дай мне сосредоточиться.

Он опять сел на кровать, взял шляпку обеими руками и закрыл глаза.

Джиму было худо: ногу отчаянно дергало, болела голова. Он опять набрал полный рот бренди из фляжки, но на этот раз проглотил не сразу, а пропускал медленно – закрыв глаза, как Макиннон. Еще один солидный глоток, и он завинтил колпачок, а фляжку сунул в карман.

– Север, – проговорил Макиннон минуту спустя. – Она едет на север. Думаю, она в поезде. Вижу что‑то вроде серебряной эмблемы. Может быть, это звезда? Ну да, именно звезда. Пожалуй, туда она и едет.

– «Полярная звезда», – сказал Джим. – В этом есть смысл. Значит, вы думаете, она едет на север?

– В этом не может быть сомнений.

– Куда?

– Ну, пока она еще только едет. Это же не точная наука, вы ведь знаете.

– Понятно. Но вы можете сказать: на северо‑запад? На северо‑восток? И как далеко на севере она сейчас?

– Видимость тускнеет. Вы не должны задавать мне столько вопросов, – сказал Макиннон сердито. – Ну вот, все исчезло.

Он уронил шляпку на кровать и встал. Джим с помощью трости поднялся тоже.

– Ладно, – сказал он. – Теперь одевайтесь. Я не знаю, когда вы покинули Бёртон‑стрит. Возможно, вам неизвестно, что Фред мертв. Он был моим самым лучшим другом, таких у меня не было и, скорее всего, больше не будет. А теперь еще уехала Салли, и она в опасности, и мы поедем спасать ее, вы и я. Я не знаю, что буду делать, если и ее не станет, потому что я люблю ее, вы это знаете, Макиннон? Вы знаете, что это значит – любовь? Я люблю ее, как любил Фреда, как своего друга. Куда бы она ни поехала, я поеду за ней, и вы должны поехать со мной тоже, потому что они прежде всего из‑за вас попали во всю эту переделку. Так что одевайтесь и передайте мне вон тот справочник Бредшо.

Макиннон беспрекословно передал ему железнодорожный справочник и спешно стал одеваться, в то время как Джим дрожащей рукой листал страницы, отыскивая расписание воскресных поездов на север.