Иисус в гефсиманском саду

Весь вечер Иисус просидел за разговорами с учениками, а к полуночи сказал:

— Я выйду. Петр, Иаков, Иоанн, ступайте со мной; остальные оставайтесь здесь и поспите.

И оставили они остальных и зашагали к ближайшим воротам в городской стене.

И сказал Петр:

— Господин, будь осторожен нынче ночью. Ходит слух, будто храмовую стражу многократно усилили. А наместник только и ждет повода, чтобы принять решительные меры.

— Почему?

— Да вот из-за всего этого, — объяснил Иоанн, указывая на слова «ЦАРЬ ИИСУС», грязью намалеванные на ближайшей стене.

— Это ты написал? — спросил Иисус.

— Конечно, нет!

— Так значит, это до тебя и не касается. Не обращай внимания.

Иоанн знал, что оно касается их всех, но промолчал. Только задержался счистить надпись — а затем бегом догнал остальных.

Иисус прошел через долину к саду на склонах Масличной горы.

— Будьте здесь и бодрствуйте, — промолвил он. — Если кто появится, дадите мне знать.

Ученики сели под оливой и завернулись в плащи, поскольку ночь была холодной. Иисус отошел чуть в сторону и опустился на колени.

— Ты не внемлешь, — прошептал он. — Я взываю к тебе всю жизнь, но лишь молчание мне ответом. Где ты? Ты — там, среди звезд? Может статься, ты занят — создаешь иной мир, ибо этот тебе опротивел? Ты ушел, верно, ты покинул нас?

Пойми, ты выставляешь меня лжецом. Я не хочу лгать. Я пытаюсь говорить правду. Но я рассказываю людям, что ты заботишься о них как любящий отец, а это не так; по мне, ты слеп, равно как и глух. Ты не видишь — или просто не желаешь видеть? Одно — или другое?

Никакого ответа. Тебе все равно.

Если бы ты слушал, ты бы знал, что я имею в виду под правдой. Я — не из этих кромсателей логики, привередников-философов с их благоуханным греческим вздором об идеальном мире духовных сущностей, где все — совершенство и где только и пребывает подлинная истина в отличие от здешнего грязного материального мира, мира искаженного, грубого, исполненного лжи и несовершенств… Ты их вообще слышал? Глупый вопрос. Клевета тебя тоже не занимает.

А это между тем не что иное, как клевета: ты создал этот мир, и он — прекрасен, в каждой своей малой частице. Когда я думаю обо всем, что люблю, я задыхаюсь от счастья — или, может, от печали, не знаю; а ведь все эти вещи в здешнем мире сотворены тобою. Если человек вдыхает аромат жареной рыбы вечером у озера, или чует в жаркий день дуновение прохладного ветерка, или целует мягкие податливые губы, или видит, как малый звереныш бежит со всех ног, спотыкается и падает, и поднимается снова, — если человек это чувствует и все же повторяет, будто все эти вещи — не более чем грубые, несовершенные копии чего-то лучшего из иного мира, он клевещет на тебя, Господи, если только слова хоть что-нибудь да значат. Впрочем, эти люди не считают, будто слова что-то значат; слова для них — просто фишки в сложных играх. Правда то, и правда сё, да что такое вообще правда — так рассуждают они до бесконечности, эти безжизненные фантомы.

Гласит псалом: «Сказал безумец в сердце своем: „Нет Бога“». Понимаю я этого безумца! Ты обходился с ним так же, как со мною, верно? Если это делает меня безумцем, так я заодно со всеми созданными тобою безумцами! Я люблю этого безумца, даже если ты — не любишь. Бедный дурень шепотом взывал к тебе каждую ночь — и никакого отклика не услышал. Даже Иов, невзирая на все свои беды, получил от тебя ответ. Но мы с безумцем с тем же успехом могли говорить в пустой горшок, вот только пустой горшок издает звук вроде шума ветра, если поднести его к уху. Какой-никакой, а ответ.

Ты не это ли пытаешься мне сказать? Что когда я слышу ветер, я слышу твой голос? А когда я смотрю на звезды, я вижу твои письмена, — а не то так в коре дерева или на рифленом песке у кромки воды? Это все чудесно, да, бесспорно, но отчего ж они так трудны для прочтения? Кто переведет их для нас? Ты сокрылся в загадках и таинствах. Должно ли мне поверить, что Господь Бог ведет себя как один из этих философов и говорит то и это, чтобы сбить с мысли и с толку? Нет, не верю. Зачем ты так обращаешься со своим народом? Господь, сотворивший воду прозрачной, свежей и сладкой, не станет подмешивать в нее грязь, прежде чем дать испить своим детям. Так где же ответ? Ветер, звезды и песок исполнены твоих слов, и нам надо просто-напросто проявить упорство, пока мы не сумеем наконец их прочесть? Или они пусты и бессмысленны? Одно — или другое?

Ответа нет, кто б удивился… Вслушайся. Ни дуновения ветра; букашки шуршат в траве; Петр под оливой похрапывает; собака лает где-то в усадьбе в холмах; сова ворочается в долине; а за всем этим беспредельная тишина. Ты не в звуках, верно? А ведь это помогло бы. Люблю мелких букашек. Славный пес, надежный; жизнь готов отдать, охраняя усадьбу. Сова — красавица и о птенцах заботится. Даже Петр — человек доброй души, несмотря на все его громкие слова да шумность. Если бы я думал, что ты — в этих звуках, я мог бы полюбить тебя всем сердцем, даже если бы никаких других звуков ты не создавал. Но ты — в молчании. Ты ничего не говоришь.

Господи, есть ли разница между этими словами — и словами «тебя здесь вообще нет»? Так и воображаю себе, как спустя годы какой-нибудь умник-философ станет пускать пыль в глаза своим бедным ученикам: «Великое отсутствие Бога есть несомненный знак его присутствия». Люди послушают-послушают, подумают: надо же, вот это голова — ума палата! — и попытаются поверить; и вернутся домой озадаченные, несытые, потому что это бессмыслица. Такой священник куда хуже безумца из псалма; безумец, по крайности, человек честный. Когда безумец молится тебе безответно, он решает: великое отсутствие Бога означает, что его, черт подери, просто нету.

Так что мне рассказать людям завтра, и послезавтра, и послепослезавтра? Продолжать ли талдычить о вещах, в которые я сам не могу поверить? Сердце мое утомится, а живот сведет от тошноты; в рот набьется пепел, а глотку обожжет желчью. Настанет день, когда я скажу какому-нибудь горестному прокаженному, что грехи его прощены и язвы исцелятся, а он мне ответит: «Но они так и не заживают. Где же обещанное тобою излечение?»

А Царство?.. Уж не обманываю ли я самого себя, заодно со всеми прочими? Что я такое делаю, уверяя людей, будто Царство грядет, будто живущие ныне своими глазами увидят приход Царства Божия? Представляю, как мы ждем, и ждем, и ждем… Может, прав был мой брат, когда говорил о великой организации, об этой его церкви, которая послужит проводником Царства на земле? Нет, он заблуждался, он заблуждался! Мои сердце, разум и тело дружно восстали против этого. И сейчас восстают.

Потому что я ясно вижу, что случится, если такое произойдет. Дьявол станет радостно потирать руки. Как только люди, полагающие, что они исполняют Господню волю, дорвутся до власти — будь то в собственном доме, или в деревне, или в Иерусалиме, или в самом Риме, — дьявол овладеет ими. Очень скоро они примутся составлять списки наказаний за разные невинные занятия, и приговаривать людей к порке или побиванию камнями во имя Господа — за то, что не то едят, не ту одежду носят и не в то верят. Лица высокопоставленные будут строить пышные дворцы и храмы, и расхаживать там с важным видом, и облагать налогами бедняков, чтобы те оплачивали их роскошь; и само Писание станут они держать в секрете, говоря, что есть истины слишком сакральные, чтобы открыть их простецам, так что преподносить их дозволяется лишь в толковании священников, и станут пытать и убивать всех, кто захочет сделать слово Божье простым и понятным для всех; и с каждым прожитым днем их будет все сильнее одолевать страх, ибо чем больше власти заберут они себе, тем меньше станут доверять кому бы то ни было, и счет потеряется шпионам, и предательствам, и доносам, и тайным трибуналам, и уличенных несчастных безобидных еретиков предадут страшным публичным казням, дабы устрашить прочих и принудить их к покорности.

А время от времени, дабы отвлечь людей от горестей и распалить в них гнев против кого-то еще, главы церкви станут объявлять, что такой-то народ и такая-то нация — воплощение зла и должны быть уничтожены, и соберут огромные армии, и пошлют их убивать, жечь, насиловать, разорять и грабить, и поднимут свое знамя над дымящимися руинами некогда цветущей и плодородной земли, и объявят, что Божье Царство тем самым умножилось и возвеличилось еще более.

Но любой священник, который захочет удовлетворить свои тайные страсти, — алчность, похоть, жестокость, — окажется, что волк на пастбище среди ягнят, где пастуха связали, заткнули ему рот и завязали глаза. Никто и никогда не дерзнет оспорить правоту того, что этот святой человек совершает при закрытых дверях; и все его беспомощные жертвы будут взывать к небесам о жалости, и слезы их оросят ему руки, и он вытрет руки о рясу и сложит их благочестиво, и возведет очи горе, и станут говорить люди: как хорошо, что в священниках у нас — такой праведник, как ревностно заботится он о своих детях…

Где будешь ты тогда? Ты посмотришь вниз и поразишь этих богохульных змей ударом молнии? Сбросишь наместников с тронов и сравняешь с землею дворцы их?

Задавать такой вопрос и ждать ответа — то же, что знать: ответа не будет.

Господи, думай я, что ты меня слышишь, я бы вот о чем помолился превыше всего: чтобы всякая церковь, созданная во имя твое, оставалась бедна, неправомочна и смиренна. Чтобы не обладала она иной властью, кроме власти любви. Чтобы никого не отвергала. Чтобы не владела она никакой собственностью и не создавала законов. Чтобы не выносила приговоров, но лишь прощала. Чтобы уподобилась она не дворцу с мраморными стенами и отполированными полами и стражей в дверях, а походила скорее на дерево, корни которого уходят глубоко в землю, а само оно дает укрытие всем птицам и зверям, весной одаряет цветами, и тенью — в жаркий день, и плодами — в свой срок, а со временем даст и крепкую надежную древесину для плотника; и притом роняет тысячи семян, чтобы на его месте выросли новые деревья. Говорит ли дерево воробью: «Убирайся прочь, здесь тебе не место»? Говорит ли дерево голодному: «Этот плод не для тебя»? Испытывает ли дерево благонадежность зверья, прежде чем пустить его в тень?

Вот и все, что я ныне могу: шептать в тишине. Надолго ли меня хватит? Тебя здесь нет. Ты меня не слышишь. Лучше бы я говорил с деревом, говорил с собакой, с совой, с малым кузнечиком. Они-то всегда тут, рядом. Я — на стороне безумца из псалма. Ты думал, мы и без тебя обойдемся… нет, тебе вообще все равно, обойдемся мы без тебя или нет. Ты просто взял да и ушел. Так мы и живем: обходимся, как можем. Я — часть этого мира, и я люблю в нем каждую песчинку, каждую травинку и каждую каплю крови. Да ничего другого и не надо, ведь этих вещей достаточно, чтобы взвеселилось сердце и успокоился дух; мы знаем, что тело они радуют. Тело и дух… а есть ли разница? Где заканчивается одно и начинается другое? Может, это — одно и то же?

Время от времени мы станем вспоминать тебя, как некогда любимого деда, который ныне умер; станем рассказывать о тебе разные истории, станем кормить ягнят, и жать хлеб, и давить вино, и сидеть под деревом в вечерней прохладе, и привечать путника, и приглядывать за детьми, и врачевать недужных, и утешать умирающих, а затем, когда придет наш срок, приляжем на отдых без боли и страха и вернемся в землю.

И пусть молчание говорит само с собою…

Иисус умолк. Он сказал все, что хотел.