Глава 2. Наказания

1) Юридические основы понятия о политическом преступлении. Процесс эволюции этого понятия выясняется предшествующим историческим очерком. Вначале, когда право отца семьи было перенесено на вождя племени, то этот последний в награду за свои заботы об общине стал пользоваться почетом и неприкосновенностью, причем малейшее нарушение этих прерогатив считалось преступным. Затем власть вождя становится наследственной, источники ее, теряясь во мраке времен, сливаются с религиозными мыслями, что усиливает безграничное право монарха над подданными, и всякое покушение, на него направленное, рассматривается как кощунство, как оскорбление божества и потому наказывается строжайшим образом.

Но по мере распространения греческой цивилизации начинают преобладать другие взгляды. Старые восточные монархии разбиваются о твердыню нового государства, республиканского, которое провозглашает суверенность народа как высший идеал общественного устройства… Суверенность эта, однако, быстро превращается в тиранию, причем всякое покушение, направленное против власти народа, против его религии, даже против его предрассудков, рассматривается как величайшее из преступлений и наказывается смертью.

Сократ жизнью заплатил за попытку разойтись с греческим народом в идеях о нравственности. И он был не единственный – немногого недоставало, чтобы Алкивиад, Протагор, Аристобул, Теофраст, Еврипид и другие не поплатились той же ценою[115]. Самые пустячные нарушения религии и подробностей культа наказывались смертью, как государственные преступления. Точно так же евреи отнеслись к Иисусу Христу.

Рим получил эти взгляды в наследство от Греции и, будучи свободным, основал на них свою политическую жизнь. А когда он склонился перед цезарями, то понятие об оскорблении величества было перенесено с римского народа на Августа и впоследствии прилагалось императорами к любому деянию, смотря по их капризам.

Императорский абсолютизм в Риме, как и восточный деспотизм, однако же, имели то преимущество перед республиканской тиранией, что менее стесняли религиозную мысль. Законов, направленных против свободы совести, при императорах издаваемо не было; Лукиана и Плотина никто не беспокоил.

Затем начались вторжения варваров, у которых вождь пользовался патриархальными правами, как у народов первобытных. Права эти, особенно в военное время, строго уважались и поддерживались естественной военной дисциплиной.

При столкновении с римской цивилизацией, однако же, эта естественная дисциплина должна была ослабеть, и потому для ее поддержания монархии западных государств, возникших на развалинах Римской империи, принуждены были ввести в свое законодательство римское понятие об оскорблении величества, основанное на божественном праве, которое при сочувствии пап и явилось впоследствии орудием деспотического гнета.

Даже теперь еще по традиции вера в божественное право монархов не совсем погасла, несмотря на либеральные реформы, внушенные великими мыслителями XVIII столетия, и на неизбежный прогресс идей. Понятие об оскорблении величества сохранилось не только в современных законах, но и в сознании большинства народа. На цареубийцу смотрят иначе, чем на обыкновенного преступника; каковы бы ни были его побуждения, иногда далеко не низменные, всеобщая ненависть приговаривает его к смерти, притом насколько возможно мучительной, как в старину приговаривали, за кощунство и святотатство.

Нельзя отрицать, однако же, что и понятие о политическом преступлении, по крайней мере в науке, преобразовалось согласно новому понятию о государстве и его миссии по отношению к гражданам.

В самом деле, не поглощая всей жизни нации, государство существует теперь, лишь поскольку охраняет права граждан. Помимо центральной власти, воплощенной в правительстве, теперь начинает развиваться власть окружная и общинная, стремящаяся к автономии.

Даже более – катаклизмы, совершившиеся в истории народов, борьба последних за независимость и постепенное уничтожение религиозных предрассудков отделили понятие о государстве от понятия о форме правления и заставили признать, что последняя, как и все, созданное человеком, подчинена закону изменяемости и совершенствования.

Политическое преступление поэтому перестало считаться во всех случаях угрозой самому существованию общества; мы теперь отличаем попытки изменить форму правления от покушений на все то, что, будучи результатом физических, экономических и исторических причин, является прочной основой единства и независимости нации.

Но из этого еще не следует, чтобы ввиду изменяемости формы правления каждый, желающий насильственно изменять ее на лучшую, по его мнению, мог не считаться преступником.

Уже изучая политическое преступление с антропологической точки зрения, мы заметили, что бурная оппозиция желаниям большинства, которое вообще мизонеично, является противоестественной. Таковы все те редкие и кратковременные движения – бунты, в которых участвует один какой‑нибудь класс общества или несколько мечтателей и психопатов, увлекшихся идеями, хотя бы и справедливыми, но не разделяемыми средой.

Естественный закон в данном случае вполне совпадает с юридическим; насильственная борьба с политическим мизонеизмом большинства, стремление насильственно изменить тот строй, который это большинство считает для себя самым удобным, одинаково оскорбляют оба закона.

Напротив того, грандиозные, медленные и мирные революции, в которых участвует весь народ во имя новых политических взглядов, разделенных большинством и устанавливающих новое правопонимание, нисколько не противоречат естественному закону, хотя вместо старого юридического закона провозглашают новый.

Виновность по старому закону в данном случае не влечет за собой преступности; потому что самый этот закон добровольно отменен.

В конце концов, однако же, революция представляет собой нечто существующее de facto, а не de jure.

Юридически ее оправдывает только перемена общественного мнения, причем всякий стремящийся насильственно противодействовать желанию большинства является преступником.

«Всякая действующая политическая система, – говорит Ортолан, – всякая царствующая власть претендует на законность и соответствующим образом карает своих противников; существующие формулы закона даже не меняются: часто одна и та же служит как той власти, которая пала, так и той, которая ее заменила». О преступности нужно, однако ж, судить, становясь на точку зрения абсолютной справедливости и отвлеченного разума.

В самом деле, во взгляде на политические преступления установился предрассудок, в силу которого они считаются не имеющими ничего общего с преступлением вообще, так как тяжесть их зависит будто бы от произвола правительств и надобностей минуты. Но это не так, политические и уголовные преступления произошли от одного и того же корня. В самом деле, если уголовное преступление есть насильственное нарушение личных или имущественных прав индивидуума, вызывающее реакцию сначала со стороны самого потерпевшего, потом со стороны его семьи, племени, целого государства, являющегося мстителем за поруганные права личности, то преступление политическое есть насильственное нарушение прав общества, вызывающее такую же реакцию со стороны тех же политических единиц, защищающих безопасность свою собственную или своего вождя.

Для нас, эволюционистов, всякая политическая организация, принятая большинством, есть проявление инстинкта общественности, который служит источником всех прав и обязанностей для индивидуума, принадлежащего к данной ассоциации.

Значит, пока большинство готово пожертвовать частью своей индивидуальной свободы ради общественных интересов, передавая часть своих прав общественной власти, всякое деяние, противное этому образу действий, является преступным.

В данном случае оскорбление нравственного чувства отступает на задний план перед необходимостью для социального ядра защищать свою политическую организацию. Политический преступник, покушающийся на жизнь монарха, несомненно оскорбляет нравственное чувство, что, конечно, усугубляет его преступность и усиливает общественную реакцию на его преступление, но он, кроме того, колеблет основы политического организма, в поддержании которого заинтересовано громадное большинство его сограждан.

Уверять, что все формы политических преступлений оскорбляют нравственное чувство и являются бесчестными, как это делает выдающийся итальянский критик Зигеле, преувеличивая идеи Гарофало, значит совершенно позабыть о том, что даже классические юристы называли чистым политическим преступлением, то есть о таких деяниях, к которым не примешивается ничего преступного в обычном смысле слова, но которые, может быть, в самой высокой степени вызывают репрессию со стороны государства, так как направлены к перемене образа правления или к низвержению главы правительства.

Пример такого деяния мы недавно видели в свержении с болгарского престола князя Александра Баттенберга, а еще более свежий – в бунте кантона Тессино. Если бы не убийство одного высокопоставленного деятеля каким‑то фанатиком из личного мщения, этот бунт не мог бы оскорбить самого тонкого нравственного чувства, а между тем он был направлен ни больше ни меньше как к замене одного правительства другим и был причиной больших перемен в политической жизни страны.

Да, наконец, чем оскорбил бы нравственное чувство или поступил бы бесчестно тот, кто публично на площади одного из итальянских городов стал бы проповедовать антиконституционные взгляды или предлагать новую форму правления, по его мнению, более полезную для страны? Кто попробовал бы, например, – и, по нашему мнению, хорошо бы сделал – провести административную и отчасти политическую самостоятельность итальянских областей наподобие Швейцарии или Соединенных Штатов?

Однако же переход от мысли к действию всегда сопровождается шумом; побьют, например, при этой проповеди, полицейского – вот вам и преступление против нравственного чувства.

Но подумайте же о громадной разнице, лежащей между этим преступлением и тем, которое совершает прирожденный преступник!

Последний из‑за пустячного мотива готов проявить максимум насилия: убить, например, человека из‑за пучка солода в грош ценой. А в политическом преступлении, напротив того, при самых возвышенных мотивах совершается возможно меньшее насилие. Вместо того чтобы делать зло стране, политические преступники часто делают или стремятся делать ей добро, притом жертвуя скорее собой, чем другим кем‑либо, что и доказывает отсутствие в них злой воли, в большей части случаев эгоистичной. Иисус Христос веревкой выгнал торговцев из храма; в этом можно найти признаки преступления против личности и против нравственного чувства – пусть так; но можно ли сравнивать это преступление хотя бы с самыми невинными подвигами каморры или даже с простым нанесением ушибов в уличной драке? Когда наименьшее насилие совершается с наивысшей, наиблагороднейшей целью, то преступник оскорбляет нравственное чувство только для того, чтобы еще выше поднять к нему уважение.

Кроме того, разделение политических преступлений на бесчестные и оскорбляющие нравственное чувство не имеет никакого практического значения и не может отразиться на наказании.

Гарофало обращал большое внимание на практическую сторону своей теории и предложил различные наказания, смотря по степени оскорбления, нанесенного нравственному чувству большинства, и сообразно антропологическому типу преступника.

Но именно изучение политического преступления с антропологической точки зрения показало нам, до какой степени политические преступники отличаются от обыкновенных. В самом деле, преобладание между ними преступников по страсти и по случаю, возвышенность стремлений, благородство целей делают необходимым изобрести для них специальные наказания, даже в тех случаях, когда к политическому преступлению примешивается уголовное.

Можно сказать более: даже прирожденные преступники, раз они совершают преступление с политической целью, не должны бы, по нашему мнению, быть наказываемы наравне с уголовными, и уж особенно смертной казнью. В самом деле, будучи антимизонеистами, они часто предвидят полезные социальные и политические реформы, а благодаря импульсивности, столь для них характерной, спешат осуществить эти реформы при помощи средств, противных честному человеку, но иногда приводящих к результатам, выгодным для целой нации.

Политическое преступление оскорбляет, стало быть, не нравственное чувство и не чувство чести, а политический и социальный мизонеизм большинства. Поэтому‑то деяние, само по себе не безнравственное, было преследуемо с древнейших времен и будет преследоваться впредь при помощи специальных законов. Необходимость защищаться оправдывает это преследование со стороны общества. И если мы теперь хотим сделать его более умеренным и регулировать на будущее время, то все же должны признать его необходимость для мирной эволюции политической и социальной жизни.

Для нас, стало быть, основой вменяемости политического преступления является право большинства граждан поддерживать излюбленную ими политическую организацию; преступление состоит именно в нарушении этого права.

И отнюдь нельзя сослаться на то, что право это есть не что иное, как произвол мизонеичного большинства, хотя правда и находится иногда на стороне возмутившегося меньшинства.

В таких случаях политические формы, о которых мечтает последнее, рано или поздно завоюют себе общее сочувствие, но, пока этого не случилось, осуществлять их путем насилия было бы преступно. Как в природе не бывает скачков, так и в общественной жизни, по закону, который Конт назвал динамическим, прогресс осуществляется медленно и постепенно. И как бывает наказан всякий, хотя бы на йоту нарушивший законы природы, так будет наказан и тот, кто захочет сдвинуть социальный прогресс слишком быстро и несвоевременно; он вызовет бурную реакцию со стороны оскорбленного в своем естественном стремлении к инерции общества.

Закон большинства есть, в сущности, закон природы, и на этом законе зиждутся государства, так как он представляет собой общую волю граждан[116], которые, в принципе, должны принимать участие в «создании правительства».

Если это большинство находилось прежде в зависимости от вождей, если оно кланялось перед войсками монархов, то теперь, почувствовав в себе силу править собой, оно подняло голову и, после многовековой борьбы за политическую власть, успело укрепить за народом присущее ему право участвовать в управлении государством.

Но раз это право закреплено, следует упорядочить пользование им. Вся масса народа не может принимать прямого участия в ведении общественных дел, поэтому вслед за великим катаклизмом конца XVIII века, провозгласившим и упрочившим народовластие, были созданы учреждения, благодаря которым это ведение переходит в руки людей, наиболее к тому способных. Так составились конституции, передающие всю или почти всю власть народа в руки парламентов и депутатов, избранных большинством и контролируемых при помощи плебисцитов референдума, права петиций и запросов.

Теперь, значит, правительство может быть рассматриваемо как отбор, как эманация из народа «способных» или признаваемых таковыми на основании закона, и единственным условием его прочности, его законности, является поддержка большинства.

Отсюда вытекают и все санкции, утверждающие данную политическую организацию как выражение воли народа до тех пор, пока антропологические, физические или социальные факторы медленным и мирным путем не дадут этой воле другого направления и не поддержат численной или моральной силой новых политических форм.

2) Элементы политического преступления. Не всякое, стало быть, противодействие работе данной политической организации является преступным. Здесь, как и во всяком другом преступлении, определяющим преступность моментом служит переход ко внешнему действию, заключающий в себе элементы воли и насилия или обмана.

Оппозиция существующей политической организации может и не быть преступной. Орландо называет такую оппозицию легальной, потому что она не выходит из границ, начертанных конституцией, предусматривается последней.

Бланчли идет еще дальше. Утверждая, что правительство имеет право требовать от народа повиновения, он допускает все‑таки, что там, где оно не заботится о достижении поставленных ему целей, противодействие со стороны народа является правом, хотя исключительным и возникающим лишь тогда, когда справедливость, чьи‑либо естественные и конституционные права слишком явно нарушены и не могут быть восстановлены легальным путем. Понятно, что противодействие это должно прекратиться тотчас же, как только цель его – восстановление нарушенного права – достигнута.

3) Объект преступления. Предположив, что политическое преступление представляет собой преднамеренное и насильственное или обманное нарушение воли большинства, посмотрим теперь, что именно является его объектом, так как в этом и лежит его отличие от других преступлений.

Мы уже говорили, что объектом политических преступлений является вообще политическая организация, принятая большинством. Но всякая политическая организация предполагает: во‑первых – территорию, в пределах которой она развивается; во‑вторых – учреждения и лиц, воплощающих ее в себе и приводящих в действие.

Поэтому на политическую организацию можно напасть как со стороны территории, так со стороны учреждений и лиц.

В первом случае политическим преступлением является всякая попытка насильственным или обманным образом уменьшить территорию, изменить ее границы, предать ее в руки врагов государства, вызвать войну, угрожающую независимости или безопасности страны, – вообще все то, что называется «изменой родине».

Во втором случае политическим преступлением является всякая попытка насильственным или обманным образом изменить существующий политический строй, помешать выполнению обязанностей или нарушить права представителей законной власти, покуситься на их жизнь или честь – вообще все то, что относится к категории преступлений против государственной власти.

Теперь, кроме того, между государствами существуют такие отношения, которые взаимно обязывают их заботиться о физической безопасности монархов или глав правительства, находящихся на чужой территории; нарушение этой безопасности является, стало быть, новой категорией политических преступлений.

Наконец, существуют «косвенные» политические преступления, состоящие в том, чтобы помешать правильному проявлению народовластия там, где оно лежит в основе политического устройства. Сюда относятся «проступки электоральные», то есть насильственное или обманное вмешательство в процедуру выборов.

Особые обстоятельства – например, сосредоточение нескольких воль для достижения вышеприведенных целей (заговор) или действие вооруженной рукой при большом числе участников (бунт, возмущение) – могут сделать политическое преступление более тяжким.

4) Преступления социальные и религиозные. Многие задают вопрос, можно ли считать эти преступления политическими, но мы находим бесполезным доказывать существование связи между социальными и политическими вопросами, так как видели уже, насколько бунты и революции связаны с политической экономией. Можно сказать даже, что борьба классов за политическую власть всегда ведется, в сущности, ради улучшения их экономического положения.

Может быть, никогда раньше два социальных лагеря не стояли в таких враждебных отношениях друг к другу. С одной стороны – рабочие классы, выдвинув из своей среды энергичную боевую дружину, не останавливаются в борьбе с привилегированными классами даже перед убийством и другими преступлениями, которые при ближайшем рассмотрении являются политическими, как это мы видели на примерах ирландских фениев и анархистов Франции, Бельгии, Германии; с другой стороны – правящие классы защищаются от нападений, не только противопоставляя насилию насилие, но и косвенно, путем государственного социализма, пытаясь успокоить пролетариат и залечить наиболее болящие его язвы с целью сохранить свою власть.

В самое последнее время некоторые очень важные политические вопросы были возбуждены именно во имя причин экономических. Так, в Америке невольнический вопрос был причиной войны за целость Союза, а вопрос о допущении китайских кули чуть было не поссорил Штаты с Китайской империей. Во Франции вопросы об итальянцах рабочих, в Америке – об экономическом протекционизме, в Англии – об алкоголизме и теперь служат поводами к ожесточенной парламентской борьбе партий.

Экономические вопросы не становятся, конечно, политическими до тех пор, пока сохраняют частный характер. Стачки, например, пока они совершаются в небольших размерах, суть лишь нарушения общего права. Но когда они распространены очень широко, то являются симптомом социальной болезни и становятся уже движением политическим. Да и вообще, как в их образовании, так и в прекращении политические мотивы всегда играют роль.

Здесь следует отметить факт, добытый нашими специальными исследованиями, о которых мы говорили выше: стачки вполне подчиняются законам, управляющим политическими преступлениями, – они чаще устраиваются мужчинами, в жаркое время года, в департаментах республиканских, экономически процветающих и не испытывающих особого гнета.

То же можно сказать и о большинстве религиозных преступлений. Не говоря уже про то, что религиозные революции часто бывают, в сущности, не чем иным, как социальными переворотами, – подобно христианству, обусловившему триумф плебейских классов, и протестантизму, поставившему мыслителей выше церковной иерархии, – история показывает, до какой степени политические вопросы совпадают с религиозными. Во Франции и в Италии оскорбление кардинала или членов его двора считалось политическим преступлением, а в Англии, напротив того, поблажки папизму признавались изменой родине; в Иудее и Греции политическими преступлениями считались кощунство и религиозная ересь.

Мы должны, стало быть, отказаться от предрассудков, свойственных даже нашим единомышленникам по науке, и остерегаться тех ошибок, в которые впадают наши противники. Провозглашать вместе с Серджи, что религия есть явление патологическое, попытка застраховать себя от действия сил природы, что она ничего не дает человеку, кроме неудобств и разочарований, значило бы сделать крупную ошибку. Уже самое существование религии, ее повсеместное распространение и неистребимость это доказывает.

Вредные паразиты или быстро губят то существо, на счет которого живут, или сами быстро погибают; религии давно исчезли бы, следовательно, если бы были явлением патологическим и не играли определенной роли в жизни человечества.

И действительно, они кодифицируют нравственность, рождающуюся из нужд общественной жизни, а без такой кодификации общество не могло бы ни существовать, ни тем более совершенствоваться.

Во всяком случае, в некоторых странах – не во всех, однако же (иные дикие народы, как, например, карубары, и образованные – китайцы – очень нравственны и почти не религиозны), – именно религия обусловила развитие нравственного чувства и правосудия, даже давала народу последнее, пока на ее месте не явилось государство со своими законами и магистратурой, – государство, надо заметить, почти совпадающее с церковью в лице своих вождей и первосвященников.

Помимо этого религии были полезны и в другом отношении – они поддерживали мизонеизм. Последний противился, правда, быстрому развитию прогресса, но он зато удерживал человечество на краю пропастей, в которые оно неминуемо было бы ввергнуто беспокойными элементами, гоняющимися за преждевременным новшеством.

Религии, правда, носят в себе и добро и зло, но зло (каннибализм, умерщвление врагов, Божий суд и прочее) мало‑помалу исчезает, а добро остается, по крайней мере во внешности человеческих отношений.

Они, например, во всяком случае, увеличивали счастье человека, доставляя ему чувственные наслаждения, благовонные курения для обоняния, иконы и другие изображения богов для зрения, музыку и пение – для слуха, жертвенные яства – для вкуса, культ Венеры – для полового чувства и прочее; развивали эстетический вкус, благоприятствуя всякого рода художествам; наконец, поддерживали этику, рекомендуя милосердие. Благодаря этому религии овладевали сердцем человеческим до такой степени, что становились иногда абсолютными властительницами общества, соперницами или заместительницами государства, которому, собственно говоря, и дали первую организацию в форме теократии.

На подобную силу нельзя смотреть как на ничтожество только потому, что она является таковым для нас, философов. С ней надо считаться как с могучим политическим фактором, влияющим на общественное мнение, которое, не совпадая ни с истиной, ни с идеалами мыслителей, все‑таки гораздо сильнее отзывается на ходе общественной жизни, чем идеи отдельных гениальных умов, в минуту их появления всегда малопонятные массам.

И религия действительно всегда рассматривалась как политическая сила не только в древних государствах Востока, где религиозная власть совпадала с политической, как у евреев, индийцев и египтян, а и там, где политическое законодательство достигло высокой степени совершенства, как в Греции, например, в которой, как мы видели, антирелигиозная мысль наказывалась как покушение на целость государства.

Даже теперь, несмотря на глубокий разлад между церковью и государством, юридическое отделение религиозного организма от политического совершается больше на словах, чем на деле, так как они находятся в постоянном соотношении. Раз более половины рода человеческого (старики, женщины, дети, аристократы, крестьяне и невежды) привязаны к религии, то государство не может оставаться покойным, когда задеты религиозные вопросы.

«Каким образом государство, – пишет Леруа‑Болье, – то есть механизм, ответственный за общественное спокойствие да еще забравший в свои руки образование, воспитание, общественное призрение и заботы об улучшении участи преступников, может разорвать свою связь с самой древней, самой общей и самой деятельной силой во всех этих областях? Если бы религия влияла только на женщин, то и тогда она могла бы оказать большие услуги государству, потому что в домашней жизни, в воспитании, даже в отношениях граждан друг к другу женщины являются правящей силой».

Мы сами, не будучи верующими, но опираясь на мизонеизм и законы инерции, нисколько не сомневаемся (!) в законности наказания, постигшего Сократа и Иисуса Христа (как бы оно ни было ужасно и возмутительно с правильной точки зрения), и находим, что если бы какой‑нибудь великий гений – Спенсер или Дарвин – захотел силой навязать атеизм народу, совершенно к тому не подготовленному, то он нарушил бы волю большинства, стремящегося защитить свои прежние верования, и потому совершил бы политическое преступление.

С другой стороны, пока человечество не освободилось из‑под нравственного влияния духовенства, государство не будет обладать достаточной силой, чтобы помешать последнему всюду вмешиваться и всеми командовать. Ясно, значит, что защита существующих верований, в форме превентивной или репрессивной, представляет собой весьма важную политическую задачу.

Можно сказать более. История говорит, что было время, когда нарушение обычаев считалось самым тяжким преступлением, по существу своему политическим. Таким оно остается и теперь у народов варварских и даже кое‑где в Европе. Давно ли ношение шлейфа, усов, бород и курение табака считались вопросами политическими? Свиное сало, которым англичане смазывают ружейные патроны, послужило причиной восстания в Индии, так же как на крайнем Востоке – непочтительное обращение с писаной бумагой.

При данных обстоятельствах всякий слишком круто поставленный вопрос становится политическим. Выше мы видели, что в Болонье перенесение университета в другой город считалось политическим преступлением; в Венеции таким преступлением была подделка опия, а в Уэльсе – кража скота.

Это доказывает, что слияние религиозных и бытовых вопросов с политическими есть факт вполне естественный и что тот, кто восстает против него, принужден впадать в противоречия и нелепости, как в Италии, где нарушение свободы выборов (в Бельгии, Испании и Германии считаемое преступлением политическим) рассматривается как покушение на свободу личности, а возбуждение междоусобной войны (преступление политическое по преимуществу) называется нарушением общественного порядка, тогда как злоупотребления духовенства считаются преступлениями политическими.

5) Определение. Ввиду всех этих соображений политическим преступлением для нас является «всякое насильственное нарушение закона, установленного большинством для поддержания уважения к политической, социальной и экономической организации, этим большинством излюбленной».

Такое определение, основанное на объективном понятии о нарушенном праве большинства, решает, по нашему мнению, почти все вопросы, с юридической точки зрения поставленные, например, Мореном, Ортоланом, а в Италии – Гриппо и Мекаччи, которые хотят, чтобы всякое преступление, имеющее политическую цель, считалось политическим.

По‑нашему, цель только и помогает определить наличность объективного нарушения права, но сама по себе недостаточна, чтобы составить политическое преступление.

Могут встретиться, в самом деле, и преступления против общего права, совершенные с политической целью, например сектантское или партийное убийство; но если политическая организация при этом не страдает, то такие преступления не должны выходить из разряда уголовных. Политическая страсть, вооружившая руку убийцы, может повлиять на оценку его преступления по сравнению со страстями более низкими, но она не поднимет его до степени покушения на целость государства.

Наоборот, существуют преступления, целью которых является исключительно нажива, но так как в результате они угрожают целости и спокойствию государства, то должны считаться политическими. Такова, например, продажа государственных тайн и планов неприятелю. Чем большей опасностью угрожает такая передача, тем строже она должна быть наказана, несмотря на то что состав преступления остается одинаковым.

6) Преступления смешанные. Этим мы не желали бы, однако ж, уменьшить важное значение элемента преднамеренности, имеющего особенную цену для нас, так как мы стремимся к оценке преступления и определению наказания на основании изучения души преступника и его сравнительной опасности для общества. Мы полагаем даже, что преднамеренность поможет нам решить другой вопрос, смущающий юристов, то есть вопрос о том, следует ли в преступлениях смешанных давать предпочтение уголовным мотивам над политическими, или наоборот.

В данных случаях только первоначальный импульс может служить различием между двумя категориями преступлений, как это уже было установлено Брусье; но мы полагаем, что для точного определения импульса необходимо антропологическое исследование преступника. Было бы нелепо, в самом деле, взывать к свободе, как некоторые делают, для того чтобы доказывать, что уголовное преступление как менее тяжкое покрывается политической целью. Надо помнить, что политика часто является вуалью для самых возмутительных злодейств и что трудно понять, почему эти последние не наказываются по всей строгости законов и с соблюдением обычной процедуры.

Тем более что смешанные преступления под политическим предлогом чаще всего совершаются прирожденными преступниками, то есть людьми самыми опасными для общества. А в этих случаях они становятся еще опаснее, потому что деяния их, совершаемые под покровом высоких идеалов, не только внушают меньше отвращения, но даже привлекают на их сторону честных людей, привыкающих видеть мученика во всяком политическом арестанте.

7) Наказания. Для того чтобы установить правильную и действительную систему наказаний, следовало бы исходить из физических факторов политических преступлений как наиболее важных. Мы видели, например, что в жарких странах восстания случаются чаще и бывают более бесплодными, поэтому репрессия там может быть менее энергичной. Наоборот, в холодных странах, где бунты редки, но упорны и продолжительны, было бы справедливее относиться к ним с меньшей терпимостью.

На юге Испании, например, пронунсиаменто{115} легко возникают и гаснут, а карлистское восстание в Астурии поддерживалось очень долго. Это доказывает, что даже в политических вопросах единообразное законодательство, удовлетворяя национальному чувству, не всегда является выгодным с тактической точки зрения.

Наказания должны отличаться друг от друга не только продолжительностью, но и качеством. Сильная, но краткая мера вроде, например, заключения в одиночной тюрьме, достаточна для того, чтобы усмирить бурное, но скоропреходящее возбуждение, тогда как в противном случае придется надолго удалить виновных из центра их революционной деятельности, то есть сослать, и притом на срок тем более долгий, чем серьезнее и продолжительнее вызванное ими движение.

Система наказаний должна быть сообразована и с другими физическими факторами, например с географической конфигурацией страны, так как мы видели, что население равнин гораздо апатичнее горцев, полных инициативы и склонных к революции.

То же следует заметить и относительно различия рас, большей или меньшей плотности населения и т. п. Во всех этих случаях репрессия должна проявиться различно. Так как в крупных центрах преступления часты, а в округах с разбросанным и малокультурным населением редки, то в последних они являются более тяжкими. Мы здесь, понятно, излагаем лишь общие правила, не претендуя на то, чтобы законодательство в одной и той же стране было различным для каждого округа соответственно малейшей разнице в климате или географической конфигурации. Наш совет относится к различиям крупным, какие существуют, например, между островной и континентальной Италией по отношению к климату или к расовым отличиям населения Австрии. В этой последней этнический характер рас столь различен, что репрессивные меры, приложимые в Каринтии, конечно, не могут годиться для Венгрии или Далмации.

Следует, стало быть, помнить, что уложение о наказаниях, в особенности политических, годное для одной страны, не может быть перенесено целиком в другую, а должно быть сообразовано с условиями, в которых живет последняя. Так, в странах полуварварских, где существует фетишистское поклонение трону, оскорбление величества должно оцениваться иначе, чем в странах цивилизованных, где предрассудков на этот счет не имеется.

Наказания должны быть согласованы с этими различиями. Например: нарушение обычая, особенно того, что касается религиозного культа, нравов, иногда даже моды, должно быть строго наказываемо в странах более или менее варварских и очень слабо в странах цивилизованных.

Если итальянец в Абиссинии оскорбит образ Божией Матери, то он должен подлежать даже смертной казни ввиду серьезных осложнений, которыми грозит этот поступок его родине, Италии, тогда как в Милане с него за это можно взять лишь небольшой штраф. Стремиться к уничтожению полигамии на мусульманском Востоке было бы тяжким преступлением, а у нас таким преступлением было бы стремление ввести ее.

Значит, утописты, которые, не довольствуясь насильственным объединением законов, предназначенных для различных рас Италии, стремятся распространить эти законы и на Среднюю Африку, считая первым своим долгом тотчас же и во что бы то ни стало уничтожить все рабство, доказывают только, до какой степени мы невежественны. Вот англичане, подобно древним римлянам, уважают обычаи покоренных ими стран, соглашаясь даже сохранить вдовьи костры в Индии, не говоря уже о предрассудке относительно свиного сала.

Если в культурных странах атеизм и презрение к суеверным обычаям не должны быть наказываемы, потому что доказывают высшую степень развития, то в странах и менее цивилизованных публичное их проявление является наказуемым пропорционально силе той реакции, которую такое проявление может вызвать. Поэтому антисемитизм должен вызывать более энергичные репрессии в странах цивилизованных, чем в варварских, в которых он вполне естествен.

Но при назначении наказаний прежде всего следует иметь в виду антропологические факторы политических преступлений.

8) Прирожденные преступники. Мы уже видели, как опасно вмешательство прирожденных преступников в политические преступления. Присущее им отсутствие нравственного чувства усиливает эпидемию подражания, и потому они должны быть укрощаемы в высшей степени энергично, тем более что польза от их вмешательства в революции (см. выше) есть скорее исключение, чем правило.

Это обстоятельство внушило Хаусу – незнакомому, однако ж, с криминальной антропологией – справедливую мысль рассматривать как политические преступления только те акты, совершенные во время восстания, которые допускаются военными обычаями, а на все покушения против личности и имущества, внушенные ненавистью, жадностью или чувством мщения, то есть мотивами, свойственными преимущественно прирожденным преступникам, смотреть как на простые, уголовные.

В покушениях на жизнь государей различие это выступает менее ярко, потому что если они часто подсказываются личной ненавистью, желанием заставить говорить о себе или стремлением к косвенному самоубийству, то политическая страсть, всегда к ним примешивающаяся, маскирует низменный их характер.

С другой стороны, натура этого преступления такова, что оно не может быть сравниваемо с простым убийством или покушением на жизнь ближнего, потому что оно влечет за собой крупные политические перевороты. Для него, стало быть, требуется специальная форма репрессии.

То же нужно сказать и относительно измены родине; здесь политический характер преступления преобладает над всяким другим, так что даже прирожденные преступники, совершившие измену, должны быть судимы специальным судом, установленным для политических преступлений.

При этом не надо, однако ж, упускать из виду ту опасность для общества, которую, во всяком случае, представляет собой прирожденный преступник. Политический характер его преступления есть лишь диверсия, нисколько не изменяющая его преступной натуры, которая представляет собой один из опаснейших ферментов для толпы.

Вот почему задачей законодателя по отношению к прирожденным преступникам является главным образом устранение рецидивов путем пожизненной ссылки, которая, не прибегая к ужасу смертной казни, достигает той же цели, то есть устраняет опасного человека навсегда.

9) Сумасшедшие и маттоиды. Политические сумасшедшие опасны в такой же степени, как и прирожденные преступники. Они или действуют изолированно, или благодаря своей болезненной импульсивности и кажущейся гениальности приобретают последователей и становятся во главе движения.

Общественная безопасность требует удаления их в специальные лечебницы, не только при самом начале революционной деятельности, но если можно, то и раньше, когда они только еще довольствуются угрозами. Не следует отказываться от предварительного заключения таких субъектов, которые даже и в мирное время должны ему подвергаться, пока не наделали чего‑либо непоправимого.

Безграничная свобода, предоставляемая резонирующим сумасшедшим, в иные минуты может причинить бедствия целому народу, и не только потому, что эти несчастные чаще всего стремятся к убийству главы государства, но и потому еще, что они, будучи одарены ясным умом и большой наклонностью к составлению заговоров, весьма успешно сплачивают вокруг себя политические партии. Становясь во главе таких, не обладая здравым смыслом, достаточным для того, чтобы вовремя остановиться, и действуя на массы самой своей ненормальностью, странностью, они, подобно бациллам или частичкам фермента, при удобных условиях и в предрасположенном к заболеванию народном организме могут вызывать губительные эпидемии политического или религиозного помешательства. Примеры тому мы видим в исторических средневековых эпидемиях, а также и в наше время: у русских нигилистов, американских мормонов и методистов, наконец, у бельгийских стачечников.

Мы, итальянцы, не настолько еще, конечно, разъедены алкоголем и гордостью; благодаря нашей латинской умеренности мы еще можем быть стойкими в несчастье; но все‑таки когда подумаешь о холерных беспорядках в Южной Италии или о бунте из‑за пошлины на помол, в которых, по исследованию Дзани, главными деятелями были семеро сумасшедших, то поневоле усомнишься в прочности порядка и покоя, царствующих у нас теперь. Случись какое‑нибудь обстоятельство, способное подействовать на воображение народа, и психический фермент, представляемый сумасшедшими, найдет удобную для своего развития среду.

Специальные психиатрические лечебницы для преступников, разумеется, тогда только принесут пользу, когда устранят возможность рецидивов. Поэтому судьи, эксперты или директора учреждений, выпуская своих клиентов на свободу, должны нести на себе ответственность за последствия. Таким путем будет достигнута цель, к которой английская система подходит с другой стороны – отдавая освобождение на волю Его Величества, то есть, в сущности, делая заключение пожизненным.

Эпилептики, маньяки, преследователи и алкоголики, являющиеся, как мы видели, самыми опасными вожаками и участниками бунтов, должны быть прежде всех подвергнуты заключению. Мономаны тоже, конечно, могут быть опасными, но они иногда даже в великих революциях играют роль гениев, коих являются слабым подражанием, поэтому к ним нужно относиться с должным вниманием, так же как к нравственным идиотам и истеричным, которых болезнь приводит иногда к чрезмерной добродетели, к святости (см. главу десятую) и которые поэтому более полезны, чем вредны для прогресса человечества.

Маттоиды, в свою очередь, еще менее опасны, чем мономаны, потому что у них далеко не всегда бывают навязчивые идеи (idées fixis), а нравственное чувство задето лишь слегка. Поэтому предварительное заключение становится необходимым для них лишь тогда, когда появляется буйный бред, то есть когда их мечты о славе и величии разбиваются о серьезное препятствие или когда голод и бедствия доводят их до отчаяния.

Таких лиц нельзя, конечно, преследовать юридически, и чем дальше, тем больше мы будем в этом убеждаться. Они суть продукт нашей общественной среды, подогреваемой политическими учреждениями, дающими большой простор самолюбию.

Хотя они приносят, может быть, больше вреда, чем пользы обществу, но все‑таки было бы слишком жестоко уединять их раньше, чем они явным образом нарушат общественную безопасность, тем более что, занимаясь политикой, теоретически они служат полезным ферментом для общественной мысли. Но когда их мономания принимает преступную форму, как у Сбарбаро и Манжионе, то, конечно, они должны быть удаляемы из общества, хотя не в тюрьму, а в психиатрическую лечебницу, что одновременно удовлетворяет как требованиям политики, так и требованиям гуманности, а кроме того, устраняет всякие подозрения и всякую реакцию.

В самом деле, не тяжело ли было видеть Сбарбаро, имевшего полное право на невменяемость и помещение в лечебницу, привлеченным к суду, как вполне здоровый человек? Ведь этим только создали для него апофеоз, позорный для нашей страны, так как он доказал, что мы потеряли критерий истины или, по крайней мере, мужество, нужное для того, чтобы провозгласить последнюю.

А как легко было сделать его навсегда безвредным, положившись на показание нескольких экспертов‑альенистов! Суд был бы избавлен от хлопот и противоречий, а страна – от развращающего зрелища.

Затем, для того чтобы маттоиды с своими уродливыми измышлениями не играли исторических ролей, не влияли на общественное мнение и на политику, нужно лишить их удобной почвы – сделать так, чтобы голоса их не встречали поддержки в чувствах большинства. Вообще, не имея возможности поймать этих общественных микробов на штыках, мы должны дезинфицировать наши раны и язвы, на которых они находят удобную среду для развития, – должны предупредить их часто вполне справедливую критику, устранив условия, слишком легко поддающиеся последней. Дело в том, что маттоиды, будучи совершенно лишены мизонеизма, гораздо раньше большинства чуют эти условия, а потому публика склонна видеть в них пророков и принимать рекомендуемые ими меры.

10) Случайные преступники. Убедившись в том, что в этих случаях дело идет не столько о неопытности, сколько о проявлении особого рода импульсов, уничтожающих мизонеизм, мы, сторонники возможного облегчения наказаний для молодежи, не думаем, однако ж, чтобы можно было очень повышать возрастной уровень той наказуемости, так как в таком случае от наказания ушли бы преступники, хотя и менее вменяемые, но более часто встречающиеся.

Да, наконец, теперь начинает уже исчезать тот предрассудок, вследствие которого молодые люди были отстраняемы от политики; выборные системы, даже самые узкие, допускают теперь участие в выборах лиц, достигших гражданского совершеннолетия, что мы считаем одним из лучших средств для предупреждения политических преступлений.

Предлагая со своей стороны понизить возрастной ценз членов парламента до 21 года – с целью оживления парламентских учреждений, – мы не можем, конечно, считать этот возраст менее ответственным за политические преступления.

Раз мы признаем за молодыми людьми право пользоваться таким большим влиянием на политическую жизнь нации, то должны признавать за ними и обязанность не прибегать к насилию для разрушения того политического порядка, который установлен большинством граждан, тем более что будучи допущены в парламент, они могут бороться с ним легальными путями.

Но мы этим вовсе не хотим сказать, чтобы наказания за политические преступления для не достигших совершеннолетия не должны быть понижаемы. Их следует назначать соответственно меньшей сознательности, большей впечатлительности и большей наклонности несовершеннолетних к подражанию. В общем, молодые люди должны быть наказываемы за политические преступления менее строго, потому что они более предрасположены к этим преступлениям и совершают их в силу своей большей активности, страстности, великодушия и смелости.

То же следует сказать и о женщинах, которых обычная судебная процедура не отличает от мужчин, но к которым, по нашему мнению, следовало бы относиться с большей терпимостью, особенно в политических преступлениях. Дело в том, что у женщин и всегда преобладает элемент страсти, а в иные физиологические периоды (при менструациях, во время беременности) на них прямо следует смотреть как на временных истеричек.

Что касается наказаний за «физические насилия», то тут, нам кажется, прежде всего нужно иметь в виду влияние вожаков, которое иногда доходит до степени гипнотического внушения. Ответственность этих вожаков должна быть, следовательно, повышена, ответственность же людей увлеченных может быть ограничена какими‑нибудь кратковременными и преимущественно физическими карами (содержание на хлебе и воде etc.); этого будет достаточно, чтобы предупредить рецидивы.

То же можно сказать и о преступлениях, совершенных толпой, одно присоединение к которой, как мы видели, уже изменяет индивидуальность, причем каждый становится способным совершать такие преступления, которые, находясь в одиночестве, не смел бы и задумать.

Очевидно, стало быть, что в данном случае ответственность каждого отдельного лица совершенно уничтожается или по крайней мере значительно смягчается и падает на вожаков, увлекших толпу. Тем не менее, однако же, человек, совершивший, хотя бы и под влиянием толпы, дикое и кровавое преступление, не может быть, как мы видели, вполне честным и порядочным, а потому, несмотря на меньшую ответственность, должен быть все‑таки наказан как случайный преступник, имевший уже хотя бы легкую наклонность к преступлению. По мнению Гарофало, его следует наказывать так же, как человека, совершившего тяжкое преступление под влиянием гипнотизма, – вполне хорошие люди не подчиняются внушению.

Среди таких случайных преступников нужно, однако ж, отличать прирожденных, которые всегда замешиваются в народные движения и делают их более жестокими. Их следует наказывать беспощадно, строго.

Что касается «насилий нравственных», то к ним надо прилагать следующие рассуждения, касающиеся преступников по страсти.

11) Преступники по страсти и преступники гениальные. Эта категория преступников нуждается в специальных наказаниях, так как резко отличается от прочих и легко может быть из них выделена. Здесь импульсы, зависящие от антропологических аномалий, заменяются более великодушными и гуманными. Здесь, наконец, мы впервые встречаемся с преступлением чисто политическим, которое общество принуждено карать для защиты прав большинства, но к которому оно должно относиться не без уважения и не без сомнения.

И народное сознание, не всегда совпадающее с юридическим, вполне оправдывает такой взгляд. Оно всегда с отвращением относится к наказанию гениальных или чистых сердцем политических преступников, если заподозрит в этом хотя малейший след произвола. Присяжные чаще всего оправдывают таких преступников.

Даже тогда, когда дело касалось преступлений смешанных, как в процессах Чиприани, Сбарбаро и Коккапиллера, общественное мнение оправдывало преступников повторными выборами в парламенте, если видело в них людей гениальных или действовавших по страсти. То же имело место и во Франции по отношению к нескольким посредственностям, которых политические процессы сделали мучениками, а затем выдвинули к власти (Пиа, Валлес, Рошфор).

Дело в том, что такие преступники, хотя и в насильственной форме, часто разоблачают какой‑нибудь недостаток в общественной или политической организации, намечают какую‑нибудь реформу, давно уже созревшую в общественном сознании, или обличают несправедливость, которую требуется устранить. То, что кажется с первого взгляда дерзкой утопией и пугает страну, в конце концов может оказаться неизбежной реформой, вполне отвечающей потребностям большинства. Вчерашние преступники сегодня становятся апостолами. Так было с Иисусом Христом, Лютером, Мадзини, чтобы не упоминать о множестве других.

Поэтому‑то суд охотнее оправдывает таких людей, чем обвиняет их.

С другой стороны, мы знаем из истории, что слишком жестокие кары за политические преступления не только ускоряли гибель правительств, к ним прибегавших, но и оказывались более вредными для страны, чем самые преступления. Так было во Флоренции, которая пала отчасти благодаря преследованию и изгнанию лучших граждан; так идет теперь дело в России, угнетающей в лице нигилистов цвет своей интеллигенции, и еще больше так шло оно в Испании, которая, сжигая на кострах своих лучших граждан, искоренила все признаки гениальности и превратилась, как мы видели, в интеллектуальную пустыню.

Как бы то ни было, однако ж, нарушение политических прав большинства не перестает быть преступным, и права эти должны быть ограждены. Отсюда необходимость специального наказания за политические преступления, которое бы, с одной стороны, ставило чересчур страстных людей в невозможность вредить обществу, принимая, однако ж, во внимание возвышенность их характера и мотивов, а с другой – было бы легко отменяемо в тех случаях, когда взгляд большинства на самое преступление изменится. Таким наказанием могло бы быть изгнание – для преступлений чисто политических – и заключение в крепости или ссылка в колонию – для преступлений смешанных.

12) Временное наказание. Характерными чертами наказаний за политические преступления должны быть, по нашему мнению, их временность и удобоотменимость.

В самом деле, если политическое преступление представляет собой попытку изменить политический порядок, установленный большинством граждан, то очевидно, что наказание за него должно прекращаться не только тогда, когда этот порядок изменится, но и тогда, когда большинство изменит свой взгляд на преступление. Надо помнить, что новое политическое направление, хотя бы оправдываемое большинством, не сразу становится на место старого, потому ли, что внезапные и бурные переходы вообще всегда пугают, или потому, что существующий политический порядок недостаточно еще раздражил население для того, чтобы заставить его предпочесть революцию мирному и медленному развитию.

Как бы то ни было, люди, ускорившие наступление нового порядка или вообще тому содействовавшие, не могут более считаться преступниками, когда этот порядок наступит. Стало быть, наказание неотменимое превращается в этом случае в несправедливость. Тем‑то и объясняется частое оправдание политических преступников.

Легко, однако ж, предвидеть возражение, что невозможно или по крайней мере очень трудно справляться всякую минуту о настроении общества для того, чтобы, сообразуясь с ним, изменять судьбу политических преступников. И действительно на практике это встретит большие затруднения; но все‑таки, как мы видели, страна может восстать против несправедливого, по ее мнению, приговора единственным легально доступным для нее путем – путем плебисцита.

С другой стороны, парламенты, представляющие собой власть народа и служащие более или менее зеркалом его воли, в большинстве конституций являются высшим судом для политических преступлений, по крайней мере самых тяжких. Они могли бы даже, как во Франции, амнистировать и совершенно отрицать преступность посредством своего голосования. Таким правом облечен Северо‑Американский конгресс, так же было и в республиканском Риме.

Достаточно, стало быть, чтобы обе законодательные палаты в соединенном заседании один раз в три года или в пять лет провозглашали, что такие‑то и такие деяния не считаются более преступными. Перестали ли же считаться таковыми, например, атеизм и кощунство, когда‑то наказывавшиеся как тяжкие преступления, а скоро, надо полагать, перестанут быть наказуемыми и оскорбление величества и стачки.

Для преступлений чисто политических, без всякой примеси уголовщины, наказание должно быть вполне и абсолютно временным. Кроме того, оно не должно быть ни позорящим, ни слишком тяжким (изгнание) и продолжаться только до тех пор, пока само деяние считается преступным.

Эта идея даже и не нова: мы видели ее приложение в Греции – в форме остракизма, во Флоренции – в форме адмониции{116} и в Сицилии – в форме пенализма. Вообще она была прилагаема в разные времена правительствами действительно либеральными.

В сложных политических преступлениях нужно отличать чисто политическую часть от уголовной, причем первая ни в каком случае не покрывает последней, которая должна быть наказуема в полной мере как оскорбляющая нравственное чувство общества. Здесь следовало бы назначать и наказание сложное, то есть разделять его на две части: постоянную, неотменимую и на известное число лет, в качестве кары за покушение на жизнь или свободу гражданина, и временную, отменимую, в качестве кары за преступление чисто политическое.

13) Шкала наказаний. Не претендуя на изложение полной системы наказаний, попробуем теперь вкратце систематизировать наши идеи касательно репрессии политических преступлений.

Ввиду того что меры, касающиеся сумасшедших и прирожденных преступников при их вмешательстве в политику, нами уже твердо установлены (заключение в лечебницы и отягчение обычных уголовных наказаний соответственно особой опасности преступника), перейдем прямо к наказаниям, предлагаемым нами для преступников по страсти и случайных.

а) За убийство или тяжкое ранение главы государства, своего или иностранного, а также и за всякое убийство, совершенное с политическими целями (сложное преступление), – изгнание или ссылка отдельно от уголовных преступников, по бельгийской системе.

По сроку это наказание должно соответствовать тому, которое виновный понес бы при простых уголовных преступлениях того же порядка.

б) За измену родине (шпионство, преступления министров, подача повода к войне и прочее) – ссылка или изгнание бессрочные.

в) За возмущение и образование вооруженных шаек с целью ниспровержения существующего политического, религиозного или общественного порядка – для вожаков тоже ссылка или изгнание, без определения срока.

г) За все насильственные деяния, направленные против существующего порядка, не вошедшие в предыдущие категории, – изгнание на неопределенное время.

д) За простые личные оскорбления главы государства – одиночное заключение на неопределенное время.

е) За простое участие в бунтах и вооруженных восстаниях для лиц, которые не были ни вожаками, ни инициаторами последних, но не отстали от них в самом начале, – то же наказание.

К молодым людям (несовершеннолетним) во всех случаях прилагается низшее наказание, непосредственно следующее за тем, которое должно бы быть назначено соответственно преступлению; острое алкогольное отравление, совершенное не с целью подкрепить себя для совершения преступления, должно рассматриваться как увеличивающее виновность.

Если целью вышеупомянутых преступлений будет личная корысть, то наказание усиливается штрафом, пропорциональным имущественному положению виновного, а кроме того, «лишением политических прав и права занимать общественные должности».

ж) За обнародование государственных или административных тайн, ввиду опасности, с одной стороны, оставлять это преступление безнаказанным, а с другой – путем слишком строгих наказаний лишить публику возможности знать правду, мы предлагаем, помимо исключения виновного из службы, подвергать его денежным взысканиям в виде залога, который бы мог быть возвращен, если обнародование тайны окажется впоследствии полезным для общества.

з) Что касается оскорблений, нанесенных монарху или парламенту путем печати, то они являются предохранительным клапаном и указателем для общественного мнения, так как если идут от маттоидов, то ничего не изменяют, а если идут от умных и убежденных людей, то оказываются полезными для государства, открывая ненормальности, которые иначе остались бы скрытыми.

За эти оскорбления, следовательно, достаточно было бы назначать штраф, достигающий крупных размеров в тех случаях, когда на суде будет доказано, что оскорбительная статья или заметка была внушена личной ненавистью или вообще низким чувством.

За словесные оскорбления, почти никогда не обусловливаемые душевной испорченностью, достаточно небольшого штрафа в пользу какого‑нибудь патриотического дела. В самом деле, если теперь суд за кощунство кажется нам смешным, то таковым же должен казаться и суд за оскорбление монарха или парламента, потому что если они достойны уважения, то останутся достойными его, несмотря ни на какую брань, а если не достойны, то никакие карательные меры и драконовские законы не спасут их от презрения.

и) Религиозные преступления и проступки против обычая в странах варварских (в колониях), если они совершены туземцами или европейцами во вред туземцам, всегда должны быть наказываемы, а в цивилизованных странах – только в таком случае, если влекут за собой иностранное вмешательство или вообще угрожают целости и спокойствию родины.

к) Простые уголовные преступления представителей народа, депутатов, должны быть наказываемы по общим законам, а смешанные – по специальностям.

Парламентские преступления должны быть наказываемы заключением в специальную парламентскую тюрьму, как это делается в армии для преступлений специально военных.

л) Наконец, за косвенные политические преступления, колеблющие самые основы государства, то есть за подделку выборов и за всякие покушения, направленные против свободы, последних следует наказывать штрафом и временным лишением политических прав. Но надо сверх того наказывать и за воздержание от подачи голоса, как это установил Солон; таким путем мы заставим, может быть, участвовать в выборах людей менее развращенных, потому что «от такого участия уклоняются преимущественно люди» наиболее «честные, но апатичные», а штраф их несколько стимулирует.

13) Юридическая компетенция. Нам остается рассмотреть, каким политическим или судебным органом должно быть поручено приложение этой системы наказаний и кто должен прекращать действие кары, когда само преступление перестало быть таковым в сознании общества.

Рассуждая теоретически, раз наказуемость политических преступлений вполне зависит от мнения большинства, то весь народ или по крайней мере его представители и должны бы быть судьями этих преступлений. На практике, однако ж, такая процедура, с одной стороны, для случаев не очень важных является излишней, а с другой, при ее применении оценка политического преступления была бы очень неопределенна и всецело зависела бы от борьбы партий.

Но не надо забывать, что юридическая литература, в большей части случаев консервативная, так как мало сталкивается с политической жизнью, судила бы политические преступления с противоположной господствующей идеям точки зрения, что повело бы к опасным конфликтам.

Поэтому‑то мы полагаем, что суд присяжных – в особом пристрастии к которому нас заподозрить нельзя – при рассмотрении дел о политических преступлениях представил бы ту выгоду, что вдохновлялся бы действительной жизнью, при полной независимости от исполнительной власти. Но в данных случаях больше чем где‑либо следует требовать, чтобы он представлял достаточные гарантии честности и развития своих членов.

Там, где выбор судей предоставлен всему народу, как в Америке, нет ничего проще, как поручить избрание присяжных тем же выборщикам, которые избирают и судей; там, где выборы двухстепенные, можно поручить это избрание выборщикам первой степени. Но так как суд над политическими преступниками всегда задевает важные политические вопросы, то хорошо бы было, чтобы в выборах приняли участие именно те граждане, которые особенно интересуются этими вопросами.

У нас такая реформа слишком сильно бы пошатнула старые устои юстиции, и потому мы можем ограничиться присяжными, которых для этого специального суда можно бы было выбирать из определенной законом категории граждан, в состав которой и должны войти лица, наиболее интеллигентные и заинтересованные политической жизнью, то есть депутаты, сенаторы, профессора‑юристы, члены провинциальных и коммунальных муниципалитетов, президенты и администраторы кооперативных рабочих союзов и прочие.

Таким путем, не вводя насильственно новшеств, которые в силу нарушения естественного мизонеизма приводят часто к противоположным результатам, можно достичь цели, то есть получить трибунал, совершенно независимый как от правительства, так и от партийных страстей, но вполне соответствующий настроению народа.

Оскорбления, нанесенные одним сословием, кастой или племенем другому в среде той же самой нации, должны быть судимы присяжными, принадлежащими к обеим враждующим сторонам, что устранит всякие подозрения.

Суду таких присяжных должны подлежать дела по всем политическим преступлениям, кроме измены министров, которая должна быть судима палатами, так как нужно, чтобы суд в этом случае происходил в той среде, из которой исходит обвинение и которая обладает особой на то компетенцией.

Еще одна реформа кажется нам вполне уместной для репрессии преступлений, вредящих всему народу, и притом таких, на которые суд и правительство могут воздействовать или слишком слабо, или слишком поздно: надо допустить в данных случаях воздействие самого народа.

На это мы тоже имеем исторический опыт, так как видели, что такого рода учреждение существовало в республиканском Риме, причем оно представляло собой могущественное средство для охраны свободных учреждений, так что с отменой его началась эра деспотизма и произвола в политических делах.

Благодаря праву инициативы каждый гражданин мог явиться обвинителем перед судебной властью, но эта обязанность возлагалась главным образом на адвоката слабых.

Обязанность эта являлась не подлым доносом сообщника, за который развращенные законодательства вознаграждают освобождением от наказания, а мужественным гражданским актом призыва к суду врагов государства и его учреждений. Закон требовал от обвинителя, чтобы он гарантировал серьезность обвинения своей личностью и имуществом, играя на суде роль стороны в гражданском процессе.

Если политические партии, вместо того чтобы представлять собой удобную карьеру для личных самолюбий и удобное поле для академических рассуждений, были настоящими авангардами высоких политических идеалов, то они могли при помощи этого средства обличать измену и наказывать насилие.

И это еще не все; всеобщему праву обвинения должно соответствовать, по нашему мнению, право гражда