Поражение в гонке

На полюсе их уже ждали черные флажки.

Скотт, находясь на последнем стомильном участке за рекордно южной отметкой Шеклтона и медленно приближаясь к полюсу, считал «изнурительной эту работу по буксировке и передвижению саней». И еще жаловался, что их «чертовски выматывает монотонность, и в таких условиях легко представить, как можно окончательно выйти из строя». Он и его спутники совсем упали духом, еще даже не достигнув своей цели. Между тем, с учетом обратной дороги, они не прошли еще даже половины намеченного маршрута.

Скотт измучил своих людей на подъеме, не думая о том, что силы понадобятся им для возвращения. В любом случае своим отношением к людям как к тягловой силе он наглядно проиллюстрировал слова Нансена о том, что «использовать собак, может, и жестоко, но не менее жестоко перегружать работой людей». В том, что Скотт столкнулся с температурой, которая на пять‑десять градусов была ниже, чем при путешествии Амундсена, следует искать только его вину. Взяв пони и, следовательно, отложив время старта, он попадал на плато на три недели позже летнего солнцестояния, когда сезон подходил к концу. Низкая температура становилась причиной страданий, которые людям было трудно переносить. Помимо рукавиц и сапог, другой меховой одежды у Скотта не было, а отсутствие меха, которым можно было бы прикрыть лицо, – логичное объяснение многочисленных случаев обморожения участников партии. Плохая лыжная техника, нерациональная навигация, перегруженные, плохо обслуживаемые и плохо управляемые сани, неэффективная организация лагеря, тяготы, связанные с тем, что в последний момент к группе добавился пятый человек, – список реальных проблем был длинным. Такая последовательная некомпетентность Скотта вообще может расцениваться как прямое стремление к смерти.

Он явно сам усложнял многие вещи.

Кроме того, он подвергал себя и своих спутников опасности погибнуть от жажды. Человек, выполняя тяжелую работу на большой высоте и в условиях низких температур, теряет огромное количество жидкости через пот. Эту потерю нужно восполнять, для чего обязательно следует много пить. Скотт, несмотря на собственный опыт и повсеместно доступную информацию по данной теме, не учел этого. Им едва хватало топлива для приготовления еды – что уж говорить о растапливании снега для получения физиологически необходимой людям воды. Поэтому Скотт и его спутники страдали от обезвоживания, которое вело к физической слабости и психическим расстройствам. К тому же они страдали от недоедания.

За время своего полярного путешествия люди Амундсена в итоге даже набрали вес. Питание сыграло свою роль в достижении победы – оно же решило участь Скотта. Рацион, разработанный Амундсеном для санного похода, включал в себя пеммикан, печенье, сухое молоко и шоколад. В рацион Скотта входили пеммикан, печенье, масло, какао, сахар и чай. Меню британской партии обеспечивало каждому человеку 4500 калорий в день, то есть ровно столько же, сколько получали люди Амундсена, пока он не увеличил порции на обратном пути, по дороге домой. Возможно, для группы Амундсена, двигавшейся налегке, такая калорийность была достаточной, но, учитывая гротескно тяжелую работу, которую выполняли люди Скотта, вручную буксируя сани, этого было катастрофически мало. Им требовалось еще не менее 1000–1500 калорий. Зимнее путешествие во время экспедиции «Дискавери» однозначно показало, что, выступая в роли собак в упряжке, люди при таком количестве калорий фактически недоедают. Скотт и Уилсон упустили это из виду. Аткинсон – нет. Но как флотский хирург он знал, что капитаны военно‑морского флота в целом и Скотт в частности склонны считать мятежом даже обоснованную критику. Поэтому Аткинсон предпочел держать язык за зубами.

Между тем Амундсен не только обеспечил своих людей достаточным количеством энергии – в соответствии с современными идеями питание его группы было лучше сбалансировано, в нем преобладали необходимые организму углеводы и некоторые важные витамины.

Скотт этого не предусмотрел. К моменту, когда британская партия достигла плато, все люди страдали от недостатка витаминов. По сравнению с норвежцами они получали слишком мало тиамина (витамина В₁), рибофлавина (витамина В₂) и никотиновой кислоты, входящих в комплекс витаминов группы, недостаток которых влияет на психику и нервную систему.

Такая разница в питании отчасти явилась результатом того, что Амундсен взял с собой больше шоколада и сухого молока (источники витамина В₁). Но основная причина заключалась в составе печенья, которое использовала каждая экспедиция во время марша. И то, и другое было произведено специально для них и имело повышенную калорийность. Но печенье Скотта, изготовленное компанией «Хантли и Палмерс», содержало пшеничную муку и пищевую соду в качестве разрыхлителя. Печенье Амундсена, выпущенное норвежской фирмой «Саетре», содержало непросеянную муку, овсяные хлопья и дрожжи в качестве основного разрыхлителя. А, как известно, дрожжи и зерна являются мощным источником витамина В[107].

В данном случае два вида печенья символизировали два разных мира. Важность витаминов еще не получила научной оценки, но норвежцы, которые всегда жили в гармонии с природой, инстинктивно определили правильный источник важнейших веществ.

Биологические требования людей индивидуальны. Принятые стандарты являются усредненными показателями. Определенного количества витаминов может быть достаточно для одного человека, но будет не хватать другому. Тем не менее в целом цивилизация требует от человека большего – и это ведет к тому, что естественная жизнь на открытом воздухе позволяет оставаться здоровым при меньшем количестве витаминов. А урбанистическая среда с ее искусственным образом жизни, как правило, требует усиленной витаминизации. По этой причине преимущество рациона Амундсена в содержании витаминов группы В почти наверняка было гораздо большим, чем демонстрируют цифры. По той же причине группа Скотта очень рано столкнулась с цингой, хотя базовые рационы обеих экспедиций были практически полностью лишены витамина С.

Более того, Скотт, в отличие от Шеклтона, не понимал важности правильного питания на базе. Это дало Амундсену еще одно преимущество. Зная, что его выживание на марше не в последнюю очередь зависит от того, что он ест перед стартом, Амундсен настаивал на более натуральной и сбалансированной диете в течение всей зимы, вследствие чего отправился в путь в лучшем физическом состоянии, чем его соперник.

Но главным вопросом была мобильность. Три месяца – это максимальный срок, в течение которого человеческий организм может сохранять запасы витамина С. Амундсен, если предельно упростить его философию, видел безопасность в скорости – и вернулся к своему источнику витамина С в виде склада с тюленьим мясом через два с половиной месяца. Скотт за это же время не прошел и половины пути.

Недостаток витаминов и неправильное питание британской партии в целом объясняют несчастья, происходившие со Скоттом с отметки 88° южной широты: его восприимчивость к холоду, его явную слабость. Недостаток витамина С привел и к нагноению не поддающегося лечению пореза на руке старшины Эванса.

Недостатком витаминов объясняется и депрессия, охватившая всю партию (правда, это дополнительно осложнялось низким моральным духом людей и влиянием меланхоличной натуры Скотта). Так или иначе, но определенно ясно лишь то, что до полюса британцы дошли, будучи нездоровыми как физически, так и психически.

Мы начали чувствовать холод [написал Скотт]. Это критическое время, но нужно тащить сани дальше… Ох! Всего несколько прекрасных дней! Кажется, что полюс уже так близко, и только погода задерживает нас.

Повредив руку, Эванс стал неестественно тихим и подавленным. Оутс, обычно не склонный жалеть себя, стал нехарактерно мрачным. В тридцати милях от полюса 15 января он написал: «Должно быть, пеммикан, съеденный за завтраком, не пошел мне впрок, поскольку в дороге я чувствовал уныние и тоску по дому».

На следующий день в преддверии полюса они продолжили свой путь в несколько более приподнятом настроении, поддерживаемые верой в то, что победа уже близка. Не заметив следов экспедиции Амундсена на леднике Бирдмора, они предположили, что с ним произошел несчастный случай. Им и в голову не могло прийти, что норвежцы выберут какой‑то другой маршрут. Несмотря на предупреждение, полученное у подножия ледника, Скотт поощрял это мнение, поскольку стиль его руководства предполагал, что неудобные мысли нужно скрывать от подчиненных. Он пытался скрывать их даже от самого себя, хотя опыт подсказывал, что утрата иллюзий всегда болезненней вдвойне. Насколько он преуспел в своем самообмане, остается только догадываться. Конечно, Скотт опрометчиво написал в дневнике, что «скоро это определенно произойдет». Но в последний момент он все‑таки не забыл добавить фразу для читателя, которая гласила, что существует «единственная ужасная возможность – увидеть там флаг норвежцев, опередивших нас».

Скотт проиграл эту игру. Но сказал ему об этом не крест Святого Олафа, а, как и предположил Амундсен, черный флажок, установленный на пути к полюсу.

Странно, что первым темное пятнышко, уничтожившее белизну ландшафта, заметил не Скотт, идущий впереди на лыжах, и не Уилсон, находившийся– рядом с ним. Его увидел Боуэрс, который едва передвигался пешком в центре упряжки и с трудом вытаскивал ноги из снега, как солдат, медленно отрабатывающий шаг на месте. Было пять часов дня.

Постепенно пятнышко превратилось во что‑то движущееся – и они оказались перед черным флагом разбившихся иллюзий. Собачьи испражнения и отпечатки лап на снегу говорили сами за себя. Им показалось, что безжалостный ветер стал гораздо холоднее, чем час назад.

«Сегодня мы не очень счастливая партия», – тихо произнес Оутс.

Они долго не могли уснуть после такого открытия.

Скотт [как написал Оутс] воспринял свое поражение намного лучше, чем я ожидал… Амундсен – я должен сказать, что у этого человека точно есть голова на плечах… Норвежцы… похоже, совершили весьма комфортную прогулку со своими собачьими упряжками, которая сильно отличалась от нашего жалкого перетаскивания саней вручную.

Так усталый, голодный, обмороженный Оутс, с аристократической отстраненностью стоя на краю земли, сравнивает своего командира, который привел их к неминуемому поражению, с его победившим оппонентом. Он чувствовал какое‑то иррациональное удовольствие от того, что увидел победу сильнейшего, дистанцируясь от своего некомпетентного лидера, к которому относился с тихим презрением. Боуэрс по тому же поводу написал:

Печально, что нас обошли норвежцы, но мы добились своего благодаря старой доброй транспортировке грузов людьми – чему я очень рад. Это величайшее путешествие, когда‑либо предпринятое человеком и организованное по всем канонам традиционных британских санных походов, началось, когда мы оставили наш транспорт у подножия ледника.

Да, у Боуэрса было очень мало общего с Оутсом, который в этой компании держался особняком.

Даже Уилсону недоставало того мужества, с которым Оутс встретил поражение. Амундсен, как сказал Уилсон, «победил нас потому, что устроил из этого гонку. Мы все равно сделали то, ради чего пришли, и поэтому наша программа тоже выполнена». Этот аргумент он использовал для того, чтобы успокоить Скотта, которому сейчас как никогда требовались слова утешения.

Для Скотта черный флаг был не поражением, а настоящим провалом. То, что этого следовало ожидать, то, что винить в этом он мог только себя, не приносило никакого облегчения – скорее, наоборот. Его решение поступать так, словно Амундсена не существовало, «продолжать – и делать все, что от нас зависит, ради нашей страны без страха и паники», идеально соответствовало духу Балаклавского сражения. Он отлично понимал, что его мог спасти только какой‑нибудь несчастный случай, произошедший с Амундсеном. И все же слепо продолжал вести своих людей к тому, что, как он знал, почти неминуемо будет поражением.

Он испытывал терпение богов. Своей жене перед выходом к полюсу он опрометчиво написал:

Есть много обстоятельств, которые заставляют меня сомневаться в способностях [Амундсена] достичь цели. С другой стороны, ему будет трудно признать поражение, и я не могу даже представить, как он сообщит об этом.

А теперь на полярном ветру развевался его черный флаг. «Конечно, норвежцы нашли простой путь наверх». Недостойный и вдобавок ко всему опасный самообман, как полагал Скотт.

На следующее утро британцы свернули лагерь и оставили черный флаг позади, чтобы дотащить свои сани последние несколько миль до полюса, продвигаясь по следам Амундсена со странным ощущением какой‑то разрядки напряжения. В половине седьмого вечера они дошли до места, которое считали целью. Была среда, 17 января 1912 года, – прошло ровно тридцать четыре дня после того, как норвежцы примчались сюда на своих собаках. Скотт мрачно записал в своем дневнике:

Полюс. Да, но при совсем других обстоятельствах, нежели ожидалось. У нас был ужасный день – помимо разочарования дул жесточайший ветер от 4 до 5 и температура минус 22 °C. Спутники мои трудились с обмороженными ногами и руками… Боже правый! Это отвратительное место и особенно ужасное для нас – тех, кому пришлось пробиваться сюда, чтобы проиграть.

Скотту достался от Амундсена единственный оригинальный участок работы – определение высоты полюса над уровнем моря. Но сделать это было невозможно, потому что гипсометр был неисправен; вся экспедиция оказалась бессмысленной. Оставалось лишь проверить координаты, определенные Амундсеном, – совершенно пустая затея после того, как, по словам Уилсона, «все присутствующие согласились с тем, что он может заявить приоритетное право на сам полюс».

Эта сцена разительно отличалась от той, что происходила здесь месяц назад. Вместо норвежского квартета, неторопливо проводившего свои круглосуточные наблюдения, Боуэрсу и Скотту пришлось ограничиться пятью наблюдениями в течение одной ночи, на большее времени не было. Боуэрс возился с теодолитом и определял значения, а Скотт записывал их.

Температура держалась на отметке минус 30 °C, то есть на целых восемь градусов ниже, чем в то время, когда здесь был Амундсен. Закончились дары фортуны в виде безветрия и ясного неба, не видно было собак, растянувшихся и гревшихся на солнце. Вместо этого дул резкий ветер и над двумя дрожавшими от холода мужчинами нависали свинцовые снежные тучи. Причем, как написал Скотт,

воздух был такой странный, влажный и холодный – обычно при таком в два счета промерзаешь до костей… это мало отличалось от однообразия последних дней… Ну, что‑то здесь все‑таки есть, и завтра ветер может стать нашим другом… А теперь домой – нам предстоит отчаянная борьба за то, чтобы сообщить эти новости первыми. Интересно, сможем ли мы.

Другими словами, Скотт надеялся хоть на какую‑то иллюзию победы. Он еще не совсем понял, что возвращение станет схваткой со смертью, но четко осознал, что время терять нельзя.

В пять часов утра они снова были на улице. Закончив свои наблюдения и обработав результаты, Боуэрс и Скотт решили, что находятся примерно в трех милях от полюса. Посмотрев в направлении, на которое указывали расчеты, Боуэрс заметил палатку Амундсена, стоявшую в двух милях от них. Они впряглись в сани, дошли до нее и обнаружили норвежский флаг с вымпелом «Фрама», развевавшиеся в высоте. Но с шоком, который вызвал первый черный обрывок материи, это сравниться уже не могло.

Скотта восхитил четкий силуэт палатки.

Внутри он обнаружил письмо Амундсена к королю Хаакону VII и к себе самому:

Уважаемый капитан Скотт,

поскольку Вы, вероятно, первым после нас окажетесь в этом месте, я прошу Вас, пожалуйста, передайте это письмо королю Хаакону VII. Если Вы сможете использовать что‑то из вещей, оставленных в палатке, пожалуйста, не стесняйтесь делать это. Я от души желаю Вам безопасного возвращения.

Искренне Ваш, Руаль Амундсен

«Я озадачен этим письмом», – заметил Скотт в своем дневнике. И данная запись красноречиво говорит о состоянии его ума. Он даже не понял, что Амундсен на всякий случай принял меры предосторожности. Скорее всего, он подозревал тайную попытку унизить его. И в результате всего одним движением, по словам Раймонда Пристли, Скотт «был разжалован в почтальоны».

Оставленные Амундсеном вещи пришлись кстати: Боуэрс обрадовался паре рукавиц из оленьего меха, которые заменили его старые, собачьи, потерянные несколько дней назад. «Было похоже, что норвежская партия ожидала более холодной погоды… и не столкнулась с ней, – отметил Скотт в своем дневнике, изучив предметы меховой одежды, аккуратно сложенные на полу палатки. – Этого нельзя было понять из утрированного отчета Шеклтона». Увы, но даже здесь Скотт до последнего продолжал борьбу с невидимым соперником.

Оставив записку о том, что они тоже были здесь, участники британской партии застегнули палатку и отправились туда, где, по их предположениям, находится полюс. Там, по словам Скотта, они «построили пирамиду, укрепили наш бедный маленький “Юнион Джек” и сфотографировались – делать это было довольно холодно».

Во всем этом таится патетическая ирония. Невыспавшиеся, замерзшие, усталые, все еще потрясенные поражением, Скотт и Боуэрс допустили ошибку в расчетах. Они решили, что прошли дальше полюса, а на самом деле не дошли до него. Думая, что двигаются к нему, они удалялись от нужной точки. В соответствии с их собственными наблюдениями они вообще не попали на полюс[108].

Вера британцев в то, что они достигли математически выверенной точки полюса, еще больше укрепилась после обнаружения черного флажка Амундсена примерно в полумиле от построенной Скоттом пирамиды. К этому флажку была прикреплена записка Амундсена, гласившая:

Норвежский Полхейм находится на отметке 89°58′ ю. ш. к в. (комп.) 8 миль. 15 дек. 1911. Руаль Амундсен.

Это было написано на английском. Скотт ошибочно принял флажок за оставленную норвежцами отметку о полюсе, хотя это явно было не так – они обнаружили всего лишь крайний левый знак из тех, которыми Амундсен «огородил» место полюса.

После очередного раунда наблюдений Скотт перенес «бедный маленький “Юнион Джек”», как он думал, еще ближе к полюсу, но на самом деле теперь он наоборот отошел от него. После этого британская партия отправилась в обратный путь. По словам Скотта, «теперь мы повернулись спиной к объекту наших амбиций с горьким чувством. Нас ждут 800 миль тяжелой дороги – прощайте наши мечты!»

По сравнению с возвращением Амундсена обратная дорога Скотта была гораздо более прямой: ни «Чертова ледника», ни изломов рельефа, ни загадочных гор – только детально нанесенный на карту и уже пройденный маршрут к широкому входу на ледник Бирдмора. Они стартовали удачно и первое время шли хорошо – с постоянным полярным ветром, дувшим в спину, и закрепленным на санях парусом, с плотным крепким настом и удобным для спуска склоном с вершины плато. За первые три недели они проходили в среднем по четырнадцать миль в день, почти не уступая Амундсену в скорости передвижения.

Несомненно, с точки зрения атмосферы британское путешествие резко контрастировало с норвежским. Амундсен по дороге домой устроил победную гонку, торопясь сообщить новости. Возвращение Скотта напоминало бегство побежденного. Вначале он тешил себя надеждами на спасение от полного поражения с помощью того, что опередит Амундсена у телеграфного аппарата и расскажет миру свою историю первым. Он даже начал составлять текст сообщения, в сохранившемся отрывке которого есть такая фраза: «Вызывает удовлетворение, что вышеуказанные факты доказывают одно и то же – обе партии были на полюсе». Но самообман был недолгим. Что‑то в Скотте сломалось после поражения – и его компаньоны чувствовали это.

Они не смеялись, не чувствовали воодушевления, не бежал впереди них какой‑нибудь лихой Бьяаланд – это был упорный, бесконечный, утомительный пеший поход. Скотт понял, что у них очень мало продуктов, а до склада еще слишком далеко. Но теперь было уже поздно. Он вынес своим спутникам жестокий приговор – идти или умереть. Вполне нормальная дневная дистанция не давала возможности понять реальное состояние этих людей и увидеть их ужасное истощение. Они вынуждали себя проходить огромные расстояния, чтобы достичь следующего склада прежде, чем закончатся запасы. И без того минимальный рацион был сокращен настолько, что люди шатались от голода и слабости, получая чуть больше половины необходимого количества пищи. Чтобы пройти нужное расстояние, им приходилось тащить сани до двенадцати часов в день на высоте 10 тысяч футов – это трудно даже для здоровых людей. Конечно, без пищи или отдыха в случае опасности можно выполнять какую‑то работу, не причиняя своему здоровью особого вреда. Но лишать себя и того, и другого – значит требовать от природы слишком многого.

У Скотта и его спутников не было животных, которые составили бы им компанию или развлекли в пути. Каждый был занят своими мыслями, сокрушающее однообразие давило на психику. Внезапно они стали сильнее, чем обычно, чувствовать холод.

Поиск каждого склада оборачивался настоящим стрессом, потому что у них не было такой изобретательной системы поперечных линий из флажков, как у Амундсена. А единственного имевшегося флага часто было недостаточно. Пирамиды – слишком низкие и плохо построенные – не давали возможности для эффективной навигации. На обратном пути Скотт полагался на свои следы, которые вели в сторону полюса. Так же поступил и Амундсен. Но он ехал на собаках, а впереди саней шел Бьяаланд, искавший эти следы на снегу. Если же в сани впряжены люди, это просто невозможно, особенно при условии, что следы плохо различимы. Им приходилось бросать сани и ходить вокруг, так что поиск маршрута становился делом крайне утомительным и возможным только в хорошую погоду. Дважды в течение первой недели британцы без необходимости останавливались из‑за преследовавшей их метели, потому что считали ориентирование невозможным. В любом случае их старые следы, заметенные снегом и ставшие малозаметными, часто было трудно найти, когда солнце светило им в лицо и слепило их. Именно по этой причине Уилсон особенно страдал из‑за «снежной слепоты». Скотт, в отличие от Амундсена, не догадался перейти на ночное передвижение, чтобы солнце оказалось сзади. Установка палатки всякий раз требовала бессмысленной траты сил из‑за грубой ошибки в ее конструкции. «У нас уходит чертовски много времени на установку палатки, – описал Скотт привычное впечатление от работы на ветру, – все пальцы замерзли».

Боуэрс заметил: «Брести пешком для меня невыносимо. Я буду невероятно рад отыскать мои старые любимые лыжи». Он сделал это 31 января, преодолев пешком по снегу в упряжке 360 миль. Двумя днями ранее он оставил в своем дневнике последнюю запись в своем обычном непринужденном стиле. Начиная с 4 февраля он вовсе перестал вести дневник.

Боуэрс был экстравертом и оптимистом, а такие люди обычно не любят распространяться о неприятностях. Примерно в это время он, наконец, начал понимать, до какой степени некомпетентен Скотт. Первый звонок прозвучал 25 января, когда искали склад на отметке 88°30′: «У нас с собой еды всего на три дня, и, если мы не найдем склад, нас ждут большие неприятности‑», – написал он. Боуэрс отвечал за запасы и знал, что Скотт рассчитал все впритык. Но насколько впритык – это он начал понимать только сейчас.

За завтраком 7 февраля случилось то, что Скотт назвал «паникой», а Уилсон «дискуссией», – оказалось, что пропала суточная порция печенья. Скотт обрушился с гневом на Боуэрса как на офицера, отвечавшего за запасы. Боуэрс, по словам Скотта, был «ужасно расстроен». Уилсон, как обычно, пытался успокоить Скотта и восстановить мир. Между тем Скотт совершенно забыл о присутствии старшины Эванса, единственного рядового среди них, который был поражен зрелищем беспомощных и ругающихся офицеров. Не время показывать свой нрав, когда подчиненные настолько зависят от руководителя. К сожалению для себя, Эванс во время западного путешествия «Дискавери» уже делил со Скоттом одну палатку и поэтому из личного опыта знал, как капитан мог трактовать те или иные вещи. Чтобы мириться с этим, вероятно, требовалась моральная сила Уилсона.

После такого бурного завтрака они начали спуск по леднику Бирдмора, достигнув верхнего склада, заложенного на леднике, в тот же вечер. Теперь они располагали запасом еды ровно на пять дней. До следующего склада, ждавшего их на середине ледника, оставалось пять дней пути – в соответствии с графиком движения к полюсу. На леднике с его ледяными осыпями, расщелинами и любыми другими причинами для потенциальной задержки Скотт вообще не оставил себе никакого запаса прочности. На следующий день они оказались с подветренной стороны горы Бакли, где после стольких недель холодных ветров, преследовавших их на плато, наконец‑то было солнечно и тихо. Стоило воспользоваться благоприятным моментом и пройти эту дистанцию, обещавшую стать достаточно легкой. Однако Скотт принял гротескно неверное решение и остановился в этом месте на целый день для сбора геологических образцов, после чего им пришлось тащить в санях тридцать фунтов камней. Геология стоила им шести или семи миль, а также многих драгоценных часов. Время снова было против них.

На следующий день Скотт обнаружил, что еда заканчивается.

Сегодня вечером мы оказались в довольно неприятной дыре [отметил Оутс 12 февраля]. Попали в ужасные расщелины и глыбы голубого льда. Боролись с этим хаосом примерно до 9 вечера, пока не вымотались окончательно.

Скотт сбился с пути. Он не помечал маршрут, проходя через лабиринт расщелин по дороге к полюсу, и не сохранил никаких результатов наблюдений‑, которые помогли бы им попасть в безопасное место. Теперь он запоздало жалел об этом. В результате на широком пространстве ледника, где перспектива может оказаться обманом, а ледяные осыпи, как правило, вообще невидимы сверху, он наткнулся на одну из самых опасных осыпей.

Кроме того, Скотт не мог найти свой склад; в такое же трудное положение 2 января на «Чертовом леднике» попал и Амундсен. Но у него с собой был запас продуктов, а у Скотта осталось еды ровно на один раз. Потеря склада могла обернуться катастрофой, думать об этом было слишком тяжело. «Завтра мы должны быть там, – написал он. – Но пока не унываем. Место трудное».

Они разбили лагерь среди расщелин, и Скотт, имевший все основания для тревоги, долго не мог уснуть. Утром на место их ночевки спустился туман. С сосущим ощущением под ложечкой – то ли от отчаяния, то ли от скудного завтрака – они вслепую двинулись вперед, потому что альтернативы у них не было. Когда в момент недолгого прояснения Уилсон почти случайно заметил флаг над складом, у них оставался небольшой кусок пеммикана и немного чая на всех. Они чудом спаслись. По словам Скотта,

это была самая тяжелая ситуация за все время путешествия, возникло страшное ощущение опасности… В будущем продукты нужно рассчитывать так, чтобы мы не оставались без запаса в случае плохой погоды. Больше мы в такую «яму» попадать не должны.

Думать об этом было поздно.

Помимо недостаточного запаса надежности в партии Скотта отсутствовала должная система учета. Он сам точно не знал, сколько продуктов у него осталось. Все окончательно убедились в слабости Скотта как руководителя.

Но теперь к их тяготам добавилась еще одна. По словам Оутса,

с Эвансом творится нечто экстраординарное, он совсем пал духом и ведет себя, как старуха или того хуже. Он довольно сильно ослабел от работы. И как он собирается пройти оставшиеся 400 миль, я не знаю.

Одним из важных достижений Амундсена было то, что его люди преодолели 1400 миль до полюса и обратно без болезней и несчастных случаев. Один случай зубной боли и затрудненное дыхание во время гонки на высоте 10 тысяч футов – это жалобы здоровых людей. Британцы же начали болеть практически сразу после ухода с полюса. Оутс отморозил пальцы на ногах, и они почернели. Скотт упал и повредил плечо. Прогрессировала «снежная слепота». После почти двадцатимильного перехода – практически самого длинного за все время путешествия – 29 января Уилсон обнаружил, что перенапряг ноги и несколько дней мог лишь хромать за санями, не в силах их тащить. Он записал, что «идти еще примерно 400 миль до тех пор, пока мы встретим собак и узнаем новости о корабле». Эта тоскливая мысль о помощи извне открывает целую серию дневниковых записей с пессимистическим подтекстом. Еще во время южного путешествия 1902 года он хорошо узнал Скотта и помнил, как с ними тогда едва не случилась беда. Происходящее все больше и больше напоминало те события. Это повергало людей в состояние депрессии. Примерно с 88° начались проблемы с психикой, и первым сломался старшина Эванс.

Скотт не замечал слабостей, которые скрывались за звероподобной внешностью Эванса, хотя для всех остальных они были очевидны. То, что Оутс, Уилсон и Боуэрс недолюбливали старшину Эванса, не улучшало моральный климат в коллективе. Более того, истинный характер его отношений со Скоттом давно вызывал подозрения. Ведь они возникли в результате фаворитизма. В те дни как никогда были важны лояльность и единство, но в лагере нарастал градус враждебности, а в случае с Уилсоном – и определенная доля упрека. В конце концов, именно его совет был отвергнут.

Старшина Эванс сильно страдал от обморожения, которому, как Уилсон помнил еще со времен «Дискавери», он всегда был подвержен. Скотт заметил 30 января, что у Эванса «отвалились два ногтя на руках… руки у него действительно в очень плохом состоянии, и, к моему удивлению, есть признаки, что из‑за этого он начинает впадать в уныние – я все больше разочаровываюсь в нем».

Скотт не испытывал симпатии к инвалидам, более того, он ожидал, что его люди будут переносить несчастья молча. Он не видел, что Эванс имел и физические, и психические недостатки.

В каком‑то смысле для Эванса поход к полюсу значил больше, чем для остальных. Он решил – и Скотт его в этом поддержал, – что сразу обретет финансовое благополучие: продвижение по службе, деньги, а затем почетная отставка и владение маленьким пабом до конца своих дней. Но неудача означала полную катастрофу. Скотт четко дал это понять – он попросил офицеров и ученых подождать с жалованьем за второй сезон, поскольку у экспедиции было недостаточно средств. Когда Эванс увидел развевающийся в снегах флаг Амундсена, его мир рухнул. Лидер оказался неудачником, надежды уничтожены. Он стал неестественно тихим и замкнутым, куда‑то пропал обычный экстраверт, эгоист и импульсивный рассказчик. Потом он дал выход своей тоске, что проявилось в бесконечных стенаниях: вернувшись домой, они станут посмешищем, им суждено быть вечно вторыми; с ними все кончено, нет смысла продолжать… Это выглядело так, будто Скотт встретился с карикатурой на самого себя.

Кому‑то из них – возможно, Оутсу – удалось успокоить Эванса и убедить его продолжать тащить сани. Но тут неожиданно добавились физические проблемы.

Эванс был самым крупным и тяжелым человеком в партии. Тем не менее он получал тот же рацион, что и остальные. Поэтому он страдал от недоедания больше всех. Недостаток калорий ощущался все сильнее, и состояние его здоровья пропорционально быстро ухудшалось. Все теряли в весе, но Эванс – больше остальных. Рана на руке, которую он получил, укорачивая сани, не поддавалась лечению, и к концу января он был совершенно неспособен выполнять какие‑либо хозяйственные дела в лагере. Мало того что он стал таким беспомощным – из‑за физической слабости он чувствовал себя вдвойне проигравшим. Скорее всего, именно это способствовало тому, что он сломался. Скотт всегда слишком многого от него ожидал и слишком тяжело его нагружал.

В начале февраля Эванс начал быстро деградировать. Были периоды просветления, но в целом он все хуже и хуже соображал, стал медленным и апатичным. Его слабость прогрессировала, и в итоге наступил периодический паралич. Помимо неопределенного замечания Скотта о том, что, судя по словам Уилсона, он, должно быть, «повредился в уме в результате падения», никакого письменного диагноза не сохранилось, и от чего страдал Эванс в действительности, до сих пор остается тайной. Одним из правдоподобных объяснений может быть гипотермия – слишком низкая температура тела. Но пока наиболее убедительный диагноз – это цинга. Он основан на том, что падение всего лишь ускорило резкое ухудшение состояния здоровья Эванса.

4 февраля, начав спускаться по леднику, Скотт и Эванс по пояс провалились в расщелину, причем Эванс дважды. В горах такие случаи являются обычным делом, но в тот вечер Скотт записал, что Эванс «становится еще более тупым и ни на что не годным», а на следующий день он уже «вообще ничего не соображал».

Рана, которая не поддавалась лечению, гноившиеся порезы и продолжительные кровотечения из носа также подтверждают, что после ухода с полюса Эванс страдал от нарастающей нехватки витамина С и, возможно, находился на ранней стадии цинги. Одним из следствий этой болезни является истончение стенок кровеносных сосудов. В таких условиях даже легкого шока от попадания в расщелину, как в случае с Эвансом, могло быть вполне достаточно для повреждения внутричерепных сосудов и медленного кровоизлияния в мозг. Этим и могло объясняться все происходившее с ним.

Пять человек были втиснуты в палатку, предназначенную для четверых. Жуткое ощущение – жить бок о бок с товарищем, теряющим разум. Они боялись, не станет ли Эванс буйным, однако большую часть времени он, казалось, пребывал в оцепенении, с трудом осознавая, что происходит вокруг него. В конце концов, все они были уставшими, голодными, ослабевшими. Все страдали от холода и недоедания. Поэтому никто – и меньше всех Уилсон – не хотел так близко наблюдать психическое помешательство в то время, когда сама мысль о том, чтобы заглянуть поглубже в глубины собственного разума, была невыносима.

Снова заканчивались продукты. Партия вышла 13 февраля со склада, расположенного на середине ледника, с запасом еды на три с половиной дня, но, как сказал Скотт, «мы не знаем, насколько далеко находимся от следующего склада… Мы впрягаемся в сани ради еды… Мы сократили рацион, меньше спим; чувствуем себя довольно усталыми».

Тягостной неизвестности и горьких свидетельств некомпетентности Скотта при подготовке похода было вполне достаточно для того, чтобы повергнуть в состояние подавленности даже людей, находившихся в полном уме. Вполне возможно, что у всех членов партии в разной степени началась апатия. У Эванса случился кризис 16 февраля. В полдень он упал от изнеможения, совершенно больной, с сильным головокружением. Оутс, как обычно, описал ситуацию без прикрас и эпитетов:

Эвансу… первому пришлось бросить упряжь, сесть в сани, а позже заявить, что он не может идти дальше. Если он не придет в себя до завтра, одному Богу известно, как мы доставим его домой. Вероятно, мы просто не сможем везти его в санях.

Сам Эванс к этому моменту превратился в жалкую развалину, но его тащили с собой до последнего. На следующий день он, казалось, почувствовал себя лучше, вначале даже впрягся в сани, но потом впервые не смог их тащить. Его спутники пришли в полное отчаяние. Они снова попытались как можно быстрее добраться до следующего склада, поскольку продукты почти закончились и любое промедление грозило бедой. У Эванса что‑то случилось с ботинками. Его оставили одного приводить себя в порядок и велели незамедлительно догонять партию.

После обеда [пишет Оутс], когда Эванс так и не появился, мы встали на лыжи и пошли его искать. Мы со Скоттом шли впереди и увидели его ползущим по снегу на четвереньках в самом жалком состоянии. Он не мог идти, и тогда двое других отправились за пустыми санями, и мы привезли его в палатку.

Не скрывалась ли за этим более или менее сознательная попытка бросить Эванса? Следующая ремарка в дневнике Скотта, пожалуй, только подтверждает такие подозрения:

Использую эту возможность сказать, что мы связаны нашими больными товарищами… В случае с Эдгаром Эвансом… безопасность остальных, кажется, требовала, чтобы его оставили, но Провидение сжалилось над ним в последний момент.

Когда Эванса положили в палатку, он впал в кому – и той же ночью умер, не приходя в сознание.

Почти немедленно после этого они двинулись в путь, прошли через торосы и отыскали свой склад в нижней части ледника. Там Скотт и его спутники впервые за целую неделю нормально поели и, как он заметил, «позволили себе пять часов сна… после этой ужасной ночи», прежде чем продолжить движение через «Ворота» к Шэмблз‑Кэмп, той самой «скотобойне», где были убиты пони.

Там они выкопали туши и вечером наконец‑то с огромным удовольствием набили животы кониной. Но на этом поводы для оптимизма закончились. Когда они вышли из Шэмблз‑Кэмп, продолжилась история тяжелой борьбы с теми же условиями, в которых норвежцы легко мчались в сторону дома, как на коньках. Постепенно начинало сказываться общее напряжение. Скотт бранил Боуэрса за то, что он недостаточно «ловок» в обращении с лыжами. Боуэрс справедливо обижался, ибо менее всех заслуживал упреки. Все они были весьма посредственными лыжниками, что означало повышенный расход энергии в движении и потерю последних сил. Когда счет пути шел на дюймы, они, вероятно, теряли сотню ярдов на милю исключительно из‑за плохой техники, то есть тридцать миль в путешествии от полюса до отметки в 79°28′ 30'', почти у «Склада одной тонны». В конечном итоге это сыграло роковую роль в истории британской экспедиции.

Теперь они с трудом проходили ничтожные шесть‑семь миль. Скотт написал 21‑го: «С трудом шли весь день, временами возникали мрачнейшие мысли… На 800 миль пути ни одного настолько трудного перехода еще не было, мы больше не сможем идти так, как сейчас». Они дошли до склада на юге Барьера 24‑го и обнаружили, что у них осталось мало топлива.

«Хотел бы я, чтобы топлива было больше», «нехватка топлива тревожит по‑прежнему», «топлива прискорбно мало». Бесконечные сожаления. И потом запись 27 февраля: «Даст Бог, у нас больше не будет неудач. Естественно, мы все время обсуждаем вероятность встречи с собаками: где, когда, и так далее». То есть Скотт наконец‑то признал, что их единственным спасением должны были стать собаки.

«Положение критическое. Может, на следующем складе мы окажемся в безопасности, но есть ужасные сомнения».

Теперь Скотт понял, что начинается настоящая борьба со смертью.

В тот день Уилсон перестал вести дневник, словно уже не мог переносить собственных мыслей. До базы им оставалось больше 300 миль.