В одном дне пути от полюса

По мере того как проходили дни, даже эскимосы, несмотря на усталость от долгих переходов, стали проявлять нетерпение и заинтересованность. На стоянках они взбирались на какой-нибудь ледяной пик и, напрягая зрение, глядели на север в надежде увидеть полюс, ибо они были уверены, что на этот раз мы достигнем его.

После короткого сна в ночь с 3 на 4 апреля мы снова двинулись в путь. Погода и дорога были даже еще лучше, чем накануне. Поверхность льда, если не считать редких торосистых гряд, была такая же ровная, как поверхность ледниковой кромки между мысом Хекла и мысом Колумбия, и тверже к тому же. Я радовался мысли, что, если хорошая погода продержится, я смогу достичь цели за намеченные пять переходов до полудня 6 апреля.

Мы снова шли 10 часов по прямой. Собаки часто трусили рысцой, а то и бежали, и за 10 часов мы отмахали не меньше 25 миль. В этот день со мной приключилась маленькая неприятность: я бежал рядом с упряжкой, оступился, и полоз саней проехал по моей правой ступне; однако повреждение было не настолько сильное, чтобы помешать мне ходить.

В конце перехода мы пересекли затянувшуюся полынью примерно в 100 ярдов шириной. Лед был такой тонкий, что, выбежав вперед, чтобы направлять собак, я был вынужден идти широкими скользящими шагами на медвежий манер – так лучше распределяется вес тела. Погонщики всецело положились на собак и пустили их бежать как вздумается, а сами перебирались скользящим шагом, где могли. Двое последних пересекали полынью на четвереньках.

Я с замиранием сердца следил за ними с другой стороны – следил за тем, как под тяжестью саней и людей прогибается лед. Когда одни сани приблизились к северному краю полыньи, их полоз прорезал лед, и я так и ждал, что сани вместе с собаками провалятся сквозь лед и пойдут ко дну. Но нет, этого не случилось.

Этот бросок воскресил в моей памяти тот день почти три года назад, когда мы, спасаясь от голодной смерти, пошли на отчаянный риск и пересекли Великую полынью по такому же ненадежному льду – льду, который прогибался под нами и который я несколько раз пробивал, скользя по нему на своих длинных лыжах. Тот, кто предпочитает ждать, пока лед станет действительно надежным, в этих широтах далеко не уйдет. Путешествуя по полярному льду, всегда приходится так или иначе рисковать. Человеку зачастую приходится выбирать между перспективой идти вперед и утонуть и перспективой стоять на месте и погибнуть от голодной смерти, и он бросает вызов судьбе, избирая то, что короче и не так мучительно.

В ту ночь мы все изрядно устали, но тем не менее были довольны своими успехами. Мы почти достигли 89-й параллели, и я записал в своем дневнике: «Дайте мне еще три дня такой погоды!» Температура в начале перехода была -40°. В ту ночь я свел всех слабых собак в одну упряжку и по мере необходимости стал забивать их и скармливать мясо остальным.

Мы остановились для короткого сна и рано вечером того же дня, 4 апреля, снова вышли в путь. Температура повысилась до -35°, дорога была такая же, однако сани всегда скользят легче при повышении температуры. Собаки большую часть времени трусили рысцой. К концу перехода мы подошли к замерзшей полынье, тянувшейся с севера на юг, и так как молодой лед был достаточно крепок, чтобы выдержать сани с упряжкой, мы катили по нему в течение 2 часов. Собаки бежали во весь опор, отмахивая мили так, что сердце радовалось. Легкий ветерок, в начале перехода дувший с юга, переменился на восточный и усиливался с каждым часом.

Я и мечтать не смел, что нам удастся так быстро продвигаться вперед. Однако это давалось нелегко. Выносить жгучий мороз было бы просто невозможно, если бы дух наш не был укреплен неуклонной устремленностью к цели. Резкий ветер обжигал наши лица, кожа трескалась, и еще долгое время после того, как мы забирались в иглу, лицо болело так, что едва можно было заснуть. Эскимосы жаловались на холод и на каждой стоянке туже запахивали свои меховые одежды, прикрывая лицо, поясницу, колени и запястья. Они жаловались и на то, что у них болят носы – такое я слышал от них впервые. Воздух был резок и жгуч, как замерзшая сталь.

На следующей стоянке я велел убить еще одну собаку. Минуло ровно шесть недель с тех пор, как мы покинули «Рузвельт», и у меня было такое ощущение, словно мы уже в виду цели. На следующий день я предполагал, если позволит погода и состояние льда, совершить длинный переход, «вскипятить чайку» и снова двинуться в путь без сна, чтобы попытаться наверстать 5 миль, потерянных 3 апреля.

На марше мое тело и ум были всецело сосредоточены на том, чтобы пройти как можно больше миль, и я не мог любоваться красотой замерзших пустынь, через которые мы проходили. Однако в конце дневного перехода, пока возводились иглу, я обычно располагал несколькими свободными минутами, чтобы оглядеться вокруг и осознать живописность окружающего ландшафта – неисследованной бесцветной, негостеприимной ледяной пустыни, в которой мы были единственными живыми существами. Только враждебный лед и еще более враждебная ледяная вода отделяли нашу затерявшуюся на карте мира стоянку от крайних оконечностей суши нашей матери-Земли.

Разумеется, я никогда не забывал, что, быть может, здесь нам и суждено сложить головы, и мир так никогда не узнает, насколько далеко мы зашли в завоевании неисследованных пространств безмолвной полярной пустыни. Но эта мысль не проникала в сознание. Надежда, бьющая вечным ключом в человеческой груди, всегда поддерживала во мне веру в то, что мы, безусловно, сможем вернуться по той же белой дороге, которой сюда пришли.

Иногда я взбирался на вершину ледяного пика к северу от лагеря и напряженно вглядывался в белизну горизонта, пытаясь вообразить себя уже на полюсе. Мы продвинулись так далеко, а каверзный лед чинил нам так мало препятствий, что теперь я осмеливался дать волю своей фантазии и лелеял образ, который до сих пор усилием воли изгонял из своего воображения – образ нас самих у цели.

Пока что нам очень везло с полыньями, но меня терзал постоянный страх, как бы не встретилась непроходимая полынья в самом конце. С каждым последующим переходом страх возрастал. Стоило нам подойти к какой-нибудь торосистой гряде, как я, задыхаясь, спешил к ней, в страхе, что за нею окажется полынья, а взобравшись на вершину гряды, с облегчением переводил дух – лишь только затем, чтобы так же спешить вперед к следующей гряде.

На стоянке 5 апреля я дал людям выспаться более основательно, чем на предыдущих ночевках, так как все мы были измотаны и нуждались в отдыхе. Я произвел определение широты. Наблюдения дали 89°25 северной широты, то есть мы находились в 35 милях от полюса, и я решил разбить следующий лагерь как раз в такое время, чтобы произвести полуденное определение широты, если будет солнце.

Еще до полуночи 5 апреля мы снова вышли в путь. День был пасмурный – тот же серый свет без теней, который мы наблюдали сразу после того, как Марвин повернул обратно. Небо было как бесцветная завеса, постепенно темнеющая почти до черного у горизонта, лед призрачного медово-белого цвета, совсем как на ледяном куполе Гренландии. Именно такие краски выбрал бы богатый воображением художник, чтобы изобразить полярный ледовый ландшафт. Куда девались сверкающие под голубым балдахином ледяные поля, освещенные солнцем и полной луной, по которым мы шли последние четыре дня!

Идти было еще легче, чем накануне. Снега на твердой гранулированной поверхности старых ледяных полей почти не было, а сапфирно-голубые озера были еще обширнее, чем прежде. Температура повысилась до -15°. Трение саней об лед уменьшилось, так что собаки, казалось, заразились общим приподнятым настроением. Некоторые из них даже вскидывали головы и лаяли на ходу.

Несмотря на сумрачность дня и тоскливый вид нашего окружения, по какой-то странной перемене чувств мой страх перед полыньями бесследно пропал. Теперь я был уверен в успехе и, несмотря на физическое истощение – результат форсированных маршей последних пяти дней, – без устали шел вперед и вперед. Эскимосы почти машинально следовали за мной, однако я понимал, что они-то должны чувствовать ту усталость, к которой меня сделал невосприимчивым мой возбужденный мозг.

Пройдя по моим расчетам полных 15 миль, мы устроили привал, напились чаю, позавтракали и дали отдохнуть собакам. Затем вышли в новый 15-мильный переход. За 12 часов пути мы прошли 30 миль. Многие непосвященные удивляются, почему нам удавалось идти быстрее после отсылки каждого вспомогательного отряда, в особенности последнего. Всем, кому приходилось управлять военными частями, это ясно без объяснений. Чем крупнее отряд и чем больше число саней, тем больше вероятность поломок и задержек по той или иной причине. Крупный отряд не может передвигаться с такой быстротой, как маленький.

Взять, например, полк. Полк не может за ряд форсированных маршей проходить в среднем за день столько, сколько проходит отборная рота. Рота не может проходить столько, сколько проходит отборное отделение. А отделение не может проходить столько, сколько проходит лучший ходок в полку.

Итак, учитывая, что мой отряд сократился до пяти отменных погонщиков, что каждый человек, собака и сани находились под моим личным наблюдением, что я сам шел во главе отряда, что все сознавали важность момента, требующего последнего максимального напряжения сил, – совершенно естественно, что мы увеличили скорость передвижения.

Когда Бартлетт покидал нас, мы практически заново отстроили сани и взяли себе лучших собак. К тому же мы понимали, что надо достигнуть цели и как можно скорее вернуться на материк. Погода нам благоприятствовала. В среднем дневной переход за все путешествие от суши до полюса превышал 15 миль. Мы неоднократно совершали переходы и по 20 миль. А после того как повернул обратно последний вспомогательный отряд, среднее наших пяти переходов составляло примерно 26 миль.