Мое озеро. Лоси

Над озером все так же хрипели грозы, все так же парил и варил июль, и молнии, уходя через тайгу в землю, каждый день оставляли на тропах длинные белые щепки с раскрошенных елей. От избушки к озеру спускалась пробитая моими сапогами, глубокая торфяная дорожка. Обратно дорожка начиналась внизу у лодки, поднималась по тростнику, крапиве, малиннику, смородине и сворачивала к выскобленной дождями и ветром двери. Дорожка шла и дальше в осинник, переваливала высокий еловый берег, спускалась к болоту. За болотом долго и трудно тянулась таежная тропа. Я давно не видел тропу и не знал, много ли новых завалов перегородило узенькую дорожку.

Эта дорожка была к людям. Под дождями и парным теплом тропа от избушки в еловый остров давно заросла, и ее можно было угадать только по старой памяти. Я знал, что до самой осени никто не придет ко мне, и всякий раз, поднимаясь с озера в избушку, спокойно видел свою обратную тропу совсем заросшей. Пожалуй, эта нехоженая тропа тоже была особым условием лесной жизни, и следы на этой тропе могли бы меня насторожить.

И тропа насторожила. По тропе мимо избушки к озеру спустился лось. Я узнал об этом по глубоким, скользившим вниз острым следам – это был бык, молодой и сильный бык. Конечно, у него еще не выросли рога. Рога у лося будут только к осени, к желтому листу на березе. Тогда лось впервые попробует эти рога на еловом стволе. Он будет старательно и долго вытирать о ель новую корону лесного царя. С короны слетит музейная позолота, и она вспыхнет горячим цветом новых подвигов. К желтым листьям на березе в тайге родится новый царь. А пока завтрашний рыцарь незадолго до моего возвращения домой спустился к воде, постоял на берегу и тихо ушел по тонкому снулому ручью к другому озеру.

Появление лося около избушки я отнес к области случайных событий, отдал положенную дань сантименту при воссоздании картины визита и снова вернулся к обычному представлению о лосях: мол, лось – животное угрюмое, лось – постоянная добыча волка и медведя, постоянный объект охоты людей, и что еще может остаться ему, кроме беспокойного прислушивания и принюхивания? Правда, среди обычных суждений о лосях моя память хранила и такие встречи, которые позволяли все‑таки надеяться на возможный контакт с этими осторожными животными.

Одно такое событие произошло этой весной. Я бродил по краю осинника в надежде отыскать первые бутончики ландыша и услышал неподалеку обезумевший хрип бездомных псов и страшные для человека крики лесных телят…

Телята жались к кусту можжевельника и кричали. На спине лосенка–однодневка цвела глубокая рана. Я разогнал псов. Раненый лосенок еще кричал, а другой, сла–бенький последыш, вытянул губы и зачмокал на моем пальце. Лосихи нигде не было. Мать, видимо, ушла далеко, отелившись на ходу под собаками. Я нес лосят в деревню. Они еще не могли ходить, еще не знали молока, и я, человек, был тогда для них тем первым добрым впечатлением жизни, которое могло навсегда привязать лесных телят к людям…

Здесь мне хочется остановиться и совершить небольшой экскурс по первым метрам увлекательной дороги, что небезуспешно ищут те люди, для которых лоси, медведи и даже дикие свиньи не только поставщики мяса…

Слишком занятый собственным желудком волосатый предок человека, наверное, и был классическим примером того голого потребительства, которое во имя наживы встречается и сегодня, в электронном зареве цивилизации. Но еще там, в начале становления, вероятно, и был задан вопрос: а как дальше? – который принес человеку его благородное имя.

Как дальше? Этот вопрос возникает до сих пор. Как дальше при совершенном охотничьем оружии? И даже когда на этот вопрос нам удается ответить, в мире находятся люди, мало чем отличающиеся от того рыбака первобытных стоянок, который жил только сегодняшним днем.

Тот рыбак еще не знал, что вслед за ручьем, по берегам которого свели лес, может пострадать и озеро, куда приходит этот ручей. Уже совсем потом люди наконец поняли, что природа может предъявить к оплате свой счет не только там, где после леса осталось гнилое болото. Но сначала мысль, что вслед за ручьем может пострадать и озеро, принявшее в себя болотную воду, казалась чуть ли не бредом. Как и сейчас, во времена строгих теорий, описывающих равновесие природы, кажется воплем вегетарианца требование оставить в покое то животное, которое мирно живет по соседству с человеком и доверчиво смотрит ему в глаза.

Наверное, для аргументации такого требования не обязательно прибегать к понятиям гуманности или благородства. Эти понятия известны. И поэтому мне просто хочется напомнить любителям быстрого оборота капитала, что бездумно убитый лось – это не только набеги волков на хозяйство людей.

Представьте себе: лось убит, и волк, живший рядом с лосем, потерял свою привычную добычу и вырвался к стаду коров. Но за нападение на хозяйство людей волку положена смертная казнь. Приговор приведен в исполнение. В лесу теперь не стало ни волка–потребителя, ни волка–санитара. Отсутствие санитара–хищника приведет к болезням других животных… И пусть нас не удивит тот факт, что лес, по которому человек слишком необдуманно расхаживал с ружьем, вдруг встретит очередного гостя мертвой тишиной. А может быть, очень скоро мы не встретим и самого леса, уничтоженного вредителями. Мы долго будем ломать голову над причинами опустошения, но вряд ли сразу поймем, что беда пришла после того, как, не подумав, мы запросто выстрелили в аборигена – лося.

Убитый лось обернулся разорванной системой регулирования природы, система пришла в неустойчивое состояние, нарушилось равновесие… Когда и в каком конкретном случае может начаться катастрофа – это вопрос следующих дней. Будет ли эта катастрофа всеобщей или ограничится локальными потрясениями – на это ответит строгая теория. Но пока нет теорий, пока есть только жестокие примеры нарушения равновесия природы, примеры рек, озер, леса, камня, воздуха и даже тишины; давайте не будем строго судить тех людей, которые убеждают нас, что не все годное в пищу может быть внесено в перечни горячих и холодных блюд. Давайте поверим этим людям, что и лось, и медведь, и прочие традиционные поставщики вкусного мяса имеют право и даже обязаны иногда просто жить, знать собственные трудности и заботы, а то и погибнуть своей смертью.

Сколько оставить рядом с собой животных, сколько и кого из них попросить принести себя в жертву человеку – на это точно ответит разум. И к этому ответу человек, желающий жить дальше, должен приготовиться, должен приготовиться жить рядом со своими лесными, степными и прочими внешне дикими соседями.

Дикость животных настораживает людей. За дикостью видится прежде всего возможная агрессия. Но эта агрессия, пожалуй, имеет под собой только одну–единственную объективную почву – люди где‑то внутри себя, видимо, побаиваются, как бы медведь, вчерашний объект усиленного преследования со стороны человека, после благодушного к нему отношения не вспомнил бы прежние обиды и не перешел бы в контрнаступление.

Не волнуйтесь, завтрашние соседи диких животных. Уже сейчас есть люди, которые научились жить рядом с этими животными и положительно решили для вас многие волнующие вопросы так называемой возможной агрессии. Это те самые люди, которые уговаривают вас не уничтожать все живое.

Решение пришло к этим людям вместе с доверием животных, пришло через умение объяснить своему дикому соседу, что ты сам не представляешь для животного никакой опасности. Порой такое объяснение проходит предельно просто, как в примере с крошечными лосятами, которых я принес в деревню.

Но история с лосятами закончилась все‑таки печально. Человек мог, но не остался для них человеком… Деревня тут же разделилась. Одни кликали беду, милицию, штрафы и сторонились. Другие несли молоко, соски. Я промыл рану, засыпал лекарством. Мальчишки и девчонки тащили куртки, сено, укрывали бедолажек и очень просили оставить лосяток им. Но жадность и трусость стояли рядом, и в сельсовет пошла моя записка, записка с тайной надеждой, что лосят возьмут на ферму к совхозным телятам. Записка шла, а лосята сосали молоко, доверчиво жались к ребятам и больше не кричали. Лесные телята уже пробовали ходить, когда из сельсовета прислали отрицательный ответ.

Обратная дорога в лес была трудной. Я отыскал утренние следы лосихи, оставил около этих следов телят и повернул в деревню. Лосята стояли такие же слабенькие и жалкие, как утром. По лесу все еще носились ошалевшие псы. А я уходил, боясь повернуться и увидеть глаза лесных телят… Я все‑таки повернулся. Лосята ковыляли за мной. Они шли за человеком, шли, еще не умея как следует ходить, шли, с трудом переставляя свои ножки–палочки, не гнущиеся еще в коленях, и снова кричали…

После истории с лосятами мне стало совсем ясно, к кому из жителей деревни можно обратиться с просьбой, кто поймет тебя, кто поможет в деле или в трудностях, а кому можно и доверить свои тайны, и даже попросить сохранить их в мое отсутствие…

А тайны уже были. Они постепенно окружали мою жизнь в лесу. И главной тайной было доверие животных, которые обитали рядом с моей избушкой.

Сначала доверие диких животных казалось мне сказочной мечтой. Но все‑таки, надеясь на успех, я начал свою жизнь в избушке на берегу озера сравнительно тихо. Первым и главным условием моей жизни было – не допустить таких действий, которые могли быть восприняты моими лесными соседями как акты агрессии. Я учился быть тишиной, учился во многом ограничивать себя, и на эти старания животные ответили мне своим доверием.

Первыми около моей избушки поселились белые трясогузки. Они заявились ко мне разом, дружно обследовали мое хозяйство, нашли, видимо, его вполне подходящим и летом, в период сложившихся территорий, вдруг поделили мое владение, но далеко не на равные части: одной птичке досталась избушка, другой – дорожка к озеру, а третья заняла лодку и пристань. Теперь совсем близко я мог видеть, как трясогузки оберегали свои территории, как придерживались принципа невмешательства, как голосами предупреждали соседей, что хозяин «дома» вступил в свои права, и как самой тихой из птиц достался худший участок…

Вскоре я уяснил для себя, что у птиц были разные характеры. Одна, ленивая, но злая и задиристая, захватила избушку. Там было больше комаров и мух, там чаще бывал я, а вокруг меня всегда носились стаи слепней. Я назвал эту птичку «комендантом». Сначала «комендант» мирился с подругами, но однажды утром он уселся на край крыши и зло крикнул. Подруги остановились, испуганно замахали хвостиками и отступили… Первой исчезла бойкая и суетливая трясогузка. Я нашел ее в тот же день у пристани. Она захватила лодку и хозяйничала там. На досках около воды остались после нее прозрачные крылышки стрекоз, а на моих удочках тут же появились белые пятнышки помета. Третья, и последняя, птичка сунулась было обратно к домику, но «комендант» прогнал ее, и нерасторопной подружке осталось занять только сухой куст между пристанью и моим жилищем. Когда я надолго уходил из избушки и снова возвращался, птички тут же слетались ко мне, снова дружно вертелись у самых ног, но быстро спохватывались и бросались занимать свои прежние хозяйства – и они никогда не перепутывали их…

Порой привычная обстановка взаимного доверия человека и его лесных соседей казалась мне самому сказочной, но эта сказка постепенно начала оборачиваться нежелательными на первый взгляд последствиями, и я не раз сравнивал себя с теми отчаянными вегетарианцами, которых мясокомбинат и рыборазводные пруды считают чуть ли не адом…

Вы помните начало моего повествования, где я, объясняя неудачи промысла на летних озерах, ссылался на не–подходящую погоду? Но в тот раз погода не могла взять на, себя всю вину за мои неудачи. И эти неудачи крылись в моем не очень ясном даже для самого себя положении: я был рыбаком, охотником и совсем не собирался давать лешему обещания «не знать крови», но в то же время рядом со мной жили не только трясогузки, которых я называл по имени. Имена получили и некоторые щуки, и даже стайки плотвичек, которых я приучал не бояться моей лодки и брать корм из рук. Возвращаясь домой после развлечения с плотвичками и окунями, я видел просящие глаза пса, молча и немного грустно разводил руками, показывал Бурану пустую кошелку и отправлялся варить своему плотоядному другу ячневую кашу.

Но я все‑таки не был вегетарианцем. Когда растительная пища уже не могла заменить мне животный белок, я брал ружье, призывал пса и отправлялся на охоту подальше от избушки. Из дальней дороги мы приносили пяток рябчиков или глухаря и тут же, рядом с нашей избушкой, видели точно таких же глухарей и рябчиков. Они были вполне доступны для моего ружья, но ружье по–прежнему молчало на берегу нашего озера. Молчал и мой пес, которому по его охотничьей специальности было положено вязко облаивать любых глухарей. Что это? Усталость собаки? Нет! Пес по–своему привык к нашим соседям и не видел в них объекта охоты. Так неужели даже собака, настоящая охотничья собака, просто пес, имела в своем арсенале тот механизм поведения, который обеспечивал мир ее постоянным соседям?

После таких наблюдений я окончательно уверился в своей правоте, примирился с неудачами промысла и растительной пищей, подкрепив это смирение той истиной, что в любом начинании никогда не обойтись без лишений.

Пожалуй, лишения всегда сопутствовали трудным дорогам, поискам любой, даже самой малой цели, но всегда окупались радостью пройденных дорог. Мои трудные до–роги тоже окупались – тайга платила мне за них благорасположением животных. Но пока меня окружали только пернатые, а соседство с пернатыми было привычным для человека. Для этого не стоило забираться в таежную глухомань и коптиться в охотничьей избушке. И я мечтал увидеть рядом с собой тех животных, которые обитали только здесь, на берегу дальнего отхожего озера… Правда, медведи уже были известны мне по прошлому году. Их соседство не пугало, не беспокоило меня, я знал, как встретиться, как разойтись с ними, но наши встречи пока не очень походили на встречи существ, живущих под одной крышей, а я хотел видеть медведя, который обязательно поселится около моей избушки… Такой медведь появился чуть позже, а до этого мне пришлось познакомиться поближе с лосем и даже с целым стадом лосей.

Молодой бык, посетивший мое хозяйство, не был случайным прохожим. День спустя он повторил свой визит. Из тайги в мутное от копоти окошко домика уже бился туманный рассвет. В рассвете гудели комары. Я записывал что‑то в дневник и слушал передачу по «Маяку». И вот в привычный хрипок транзисторного приемника неожиданно вошли новые для меня ночные звуки. «Чмок–чмок, чмок–чмок» – сначала далеко, потом ближе, потом совсем рядом, и за крошечным квадратиком стекла появился неторопливый силуэт ночного гостя.

Утром на дорожке после лося остались точно такие же, как и в первый раз, следы раздвоенных копыт. Эти следы снова спустились к воде, обошли лодку и по ручью направились к Тимкову озеру.

Чего ждал я от возможной встречи с лосем? Я не буду перечислять все вопросы, которые может решить человек, установивший так называемый контакт с представителями животного мира, – это достояние специальных книг. Но для тех, кого волнует встреча с диким животным, я отвечу: помимо всего мне очень хотелось проверить: можно ли ждать со стороны лося агрессии в том случае, когда человек убедительно продемонстрирует ему свою беззащитность?

Демонстрация добрых намерений животному, с которым ты собираешься установить контакт в природе, обычно начинается с такого шага: увидеть, показаться, не испугать своего будущего знакомого. Здесь много тонкостей, но главное – надо уметь особенно не выделяться из обстановки, привычной для животного. Порой этот шаг труден, но иногда на пути к контакту с четвероногим или пернатым собратом тебя могут ожидать и приятные неожиданности – бывает, животное, еще не знавшее людей с плохой стороны, примет тебя сразу, и от тебя не потребуется особых усилий.

Такая приятная неожиданность ждала меня и на Тимкове озере. Выбираться из ручья в озеро пришлось с шумом. Я стоял в лодке, работал шестом. Шелестел тростник, срывался шест, и я уже не надеялся увидеть не только лося, но даже утиный выводок. Тростник наконец кончился, и открылась вода. Вокруг воды ровным кругом громоздилась еловая стена, и от этой стены далеко выбежал на воду веселый зеленый мысок. По мыску торчало с пяток тоненьких кривых березок. А впереди, чуть загораживая и оттеняя эти березки бурым огнем, стоял лось. И лось никуда не собирался уходить.

Теперь мне предстояло подойти и познакомиться с животным. Подойти к животному – это искусство охотников. Секрет такого искусства заключается в умении не быть навязчивым, знать, точнее, чувствовать допустимые дистанции и в конце концов оказаться рядом с добычей, оказаться на расстоянии верного выстрела. Но наука охотников оканчивается как раз там, где выстрел должен был принести успех. Человек, решивший не убить, а познакомиться, искал оценку своему труду много позже.

Знакомство с животным обычно редко проходит по выписанным заранее рецептам, где точно указываются характер твоих движений, метры, минуты. Здесь проявля–ется твоя индивидуальность, твое умение объяснить животному, что ты существо вполне мирное… Вспомните дедку Степанушку, успокоившего медведицу, вспомните Петра Мушарова, который сказал животному: «Здравствуй, Мишко…» Тогда мишка все‑таки ушел, тогда этого хотел человек. Я же не хотел, чтобы мой новый знакомый уходил. И лось не ушел. Он опустился в озеро и долго бродил вдоль мыска. Я дождался вечера, дождался тумана и только тогда вернулся домой. На следующий день я прибыл в озеро раньше своего нового знакомого. Лось спокойно вышел к воде и принялся бродить вдоль берега в поисках пищи… Потом я уже курил в его присутствии, поднимался в лодке и даже ловил рыбу. Я делал все, что делал без него, но делал тихо и мирно и иногда даже разговаривал с ним, произнося тихие, короткие слова.

После нашего знакомства лось не изменил своих привычек, не покинул ни озеро, ни тропу около моей избушки, я по–прежнему опасался агрессии со стороны животного, но вскоре убедился, что громадный лесной бык может причинить мне одну–единственную неприятность – случайно наступить на мое легкое долбленое суденышко. Я помнил лодку, которую сокрушил лось, живший рядом с Серой Совой, помнил историю этого замечательного человека и очень завидовал ему – ведь его лось жил совсем рядом с человеком.

Снова, хотя и не очень остро, я вспомнил о возможной агрессии со стороны лесных коров и быков, когда встретился со стадом лосей в Долгом ручье…

На Долгий ручей лоси выходили только с заходом солнца и далеко слышались в тихие вечера. Лосей много. Они уже привыкли ко мне. По вечерам я пробирался в ручей, прижимался вместе с лодкой к берегу, оборванному ногами грузных животных, и подолгу ждал их появления.

Ночь за ночью я научился узнавать животных «в лицо». Меня занимал тот порядок, в котором они появлялись здесь и исчезали в тайге. Порядок поддерживался строго и твердо, но без окриков и приказов. Всем животным я дал свои клички, по которым мне легче было потом в дневнике разбираться, кто и как вышел в прошедшую ночь на ручей. Лоси появлялись строго между десятью и одиннадцатью часами. Был июль, и ночь хорошо просматривалась. Первым всегда заявлялся могучий бык. Бык опускался в воду тяжело, будто падал, рвал задними ногами берег, а потом долго обнюхивал и ощипывал оторвавшийся кусок торфа. Ел он мало. Он больше стоял, гордый и сильный, не отвечая на интригующие пируэты своих поклонниц. Быка я назвал Подвигом. Он первым подходил к лодке и проверял: я ли это? До него оставалось тогда десять – пятнадцать легких ударов весла. К утру Подвиг независимо продвигался вверх по ручью. Иногда мы встречались глазами. Наверное, туманный сумрак немного мешал этой встрече, и бык, видимо не разобрав моих немых фраз, отводил взгляд. За все время я не слышал от него ни единого звука, кроме тяжелого плеска туловища и редкого удара ногой по воде, – он даже не фыркал.

Следом за Подвигом являлись сразу две коровы. Я боюсь утверждать, что они были слишком молоды, но меня смущало отсутствие рядом с ними телят. Первую, быструю и стройную, в светлых подпалах, я называл Люсенькой. Люсенька всегда находилась рядом с героем. В ее поведении не было ничего замысловатого. Она так же пережевывала траву, так же копалась в воде, но реже других оставалась на одном месте и вечно бросалась к Подвигу, чтобы ухватить поднятое им со дна лакомство. И бывало, Подвиг отступал, отдавая дань той лукавой нежности, с которой Люсенька тянулась к сочному стеблю. Тут же рядом, но чуть в стороне паслась Алла. Тихое, скромное на вид существо, она деликатно разбирала листья кувшинок, отыскивая среди них закрывшиеся на ночь бутоны…

Я не боюсь даже самых крайних ассоциаций, ибо любое количество фантазии, построенной на реальных фактах, дороже и ясней грошового равнодушия к загадкам… Да, у всех членов лосиного клуба на Долгом ручье были свои характеры.

Алла порой казалась задумчивой, но за этим наигранным безразличием ко всему, а главное, к Подвигу мне виделась глубокая уверенность лосихи в своих чарах… Да, именно она, Алла, уведет за собой этого героя осенью, в сентябре. Именно по ее следу понесется лесной рыцарь, чтобы найти ее и попросить остаться. Потом Подвиг поднимет голову и затрубит на весь лес, вызывая соперника… Но песня над тайгой будет не скоро. Она начнется тогда, когда у Подвига над головой вспыхнут бурым огнем новые рога. Рогов пока нет, нет сентября и нет песен. И Алла просто ждет.

Сейчас я, наверное, могу сказать: «Да, я почти не ошибся». Осенью я видел бой лосей. Два самца хрипели друг на друга. Рев, мыльная пена по бокам, по груди, грохот падающих деревьев, удары копыт и земля, летящая клочьями из‑под ног.. Бой был на Долгом озере у самой воды. А чуть в стороне так же уверенно разгуливала складная лосиха. Иногда она безразлично трогала губами попавшиеся на пути веточки. И я не мог ошибиться – это была она, Алла… А как же Люсенька? Не знаю. Наверное, ее навязчивость была не по душе самостоятельному «мужчине». Конечно, она не плоха. Но доступна и без боя… А как же бой? Для чего рога и голос? А придет ли соперник, если будет знать, что у Подвига уже есть дама сердца, которая не уйдет к другому?

Клянусь всеми честными именами, которые светили мне в пути к Долгому ручью! Клянусь: лоси, наверное, не думают. У них, видимо, многое получается просто так. Но все же иногда поступки и характеры зверей приводили меня к смешным аналогиям.

Алла еще не замыкала стада. Чуть дальше всегда бродила еще одна бездетная лосиха. Лосиху я назвал Татьяной. Она была немолода. Пожалуй, весной, в мае, у нее и был теленок, но лосенок, видимо, погиб… Татьяна вечно грустила. Все, что она делала, как брела сзади за молодыми подругами, говорило о какой‑то тяжести, что висела над животным. Может, старость, может, не те силы, а может, сравнение себя с молодыми делало ее тихой и незаметной. Так и хотелось иногда услышать от нее короткую жалобу: «А что делать…»

Эти животные вместе бродили по ручью ночью, а к утру расходились в разные стороны и до следующего сбора вели в тайге индивидуальный образ жизни.

Посещала Долгий ручей и Тетя Маша. Тетя Маша приходила позже других, уходила раньше, реже спускалась в воду и вечно вылизывала своего теленка. Я объяснял ее скользящий график наличием лосенка и прощал ей опоздания и преждевременные уходы. Но Тетя Маша все‑таки приходила, приходила всегда, будто существовала и у лосей необходимость оставить свой след в разделе «Учет посещаемости».

Следующий участок ручья занимал Председатель. Он был невелик, достаточно грузен и в меру суров. Но Председатель не лез вперед – видимо, он обязан был следить только за тылами. Его больше интересовала Тетя Маша. Он часто останавливался около нее, но никогда не подбирал листья возле стола счастливой мамаши. Так и уходил Председатель в тайгу вслед за первыми лучами солнца и Тетей Машей.

Ручей пустел. Утренняя тишина доставалась птицам и щучьим хвостам. Скрипели камышовки, верещали дрозды. Я плыл домой и всегда знал, что могу встретить еще лосей. С этими животными я проводил меньше времени, они хуже знали меня, а потому относились к моей особе более осторожно. И только один из них, Старик, почти никогда не уходил при виде моей лодки. А если он все–та–ки и поднимался с земли, то низко опускал голову и с трудом волочил по болоту ноги. Старик давно устал, но крепкая память все еще вела к ручью, где, может быть, не так давно он уступил свое место мужественному Подвигу.

Старик оставался сзади. Я спокойно работал веслом и всегда встречал при выходе из ручья дурную Милку. Милка толкалась в стороне от стада. То ли ее еще не пускали туда по молодости, то ли девичья гордость молча ждала особого приглашения… Милка была пуглива и стройна. В эту осень ей придется проложить по тайге первую дорожку своей испуганной любви. Милка понесется по лесным островам, она еще не будет знать зачем, но вдруг почувствует, что это уже любовь, и шарахнется в сторону. Потом устанет бегать и останется кого‑то ждать на краю уютного болотца… А пока Милка еще ничего не знает, пока она только стройная и красивая, но одна. Она бродит по ручью, убегает, снова возвращается и, вылупив глаза, удивленно смотрит в мою сторону…

От каждой ночи, проведенной на Долгом ручье, остается странное и тревожное чувство. Еще долго мир вокруг кажется нереальным. Я еще там, на ручье, среди лосей… Голова кружится от всего виденного, от счастья достигаемой цели. Да, я, наверное, почти приучил этих лосей не бояться меня. Теперь проще и легче разгадывать тайны их троп, их хозяйств… Лоси уже приняли меня. Еще немного, и я пойду к пугливым гагарам…

А пока гагары уплывают, правда, уже не ныряют от лодки, а просто уплывают, и даже не очень быстро. Но гагары все‑таки еще без меня – они пока не мои… Я не боюсь этих слов – «мой», «мои». У меня уже есть мои лоси на Долгом ручье. Их приходится скрывать, скрывать от тех людей, которые иногда появляются в моем лесу и которые, пожалуй, не отказались бы от куска свежего мяса. У меня в лодке всегда топор, веревка и ружье. Топор – перерубить кости, веревка – опустить в воду излишки мяса. Ручей холодный, и мясо в воде пробудет долго. Я показываю на свою лодку, на топор и веревку и жалуюсь, что вот уже три недели катаюсь по ночам, а лосей нет. Мне задают вопросы: куда же ушли? Где искать? Я молчу. А если и отвечаю, то показываю совсем в другую сторону.

Я никому не рассказываю и про свое озеро, про своего лося на Тимкове, про своих уток и своего журавля… Да, у меня есть мои лоси и мое озеро. Мое – это не собственность. Это – доверие, а может, и любовь. Сейчас в избушке после сырой ночи, после тайги и бульканья лосей, достающих со дна корневища кувшинок, после долгой разлуки с людьми я вспоминаю чистое и большое чувство, ради которого мы, наверное, и живем… Я вспоминаю весну, Северный вокзал столицы, я не вижу вагонов, а только платформа, и не платформа, а женщина, идущая все быстрей и быстрей за убегающим поручнем… Для этой женщины я тоже мой. И это «мой» не собственность. Собственность – право только брать. «Мой» – это доверие. Доверие и любовь. Вот почему мне и бывает хорошо даже в избушке, даже среди болот и тайги, когда знаешь, что есть большая любовь, которую долго ищешь, которая может пугливо убежать, улететь, скрыться, но которая может и остаться, поверить и каждый день приходить, как мои лоси на Долгом ручье…