Лекция XVIII. Семиотики искусного слова. 371

А что, служивой, не бывал ли ты в городе Горшанске, не знавал ли там Гагатея Гагатеевича? Солдат, уже успевший тайком подменить гуся лап­тем, отвечает: Как не знать! только теперь его там нету: Гагатей Гага-теевич вышел оттудова в город Кошелянск, в село Заплечанское, а на его место в город Горшанск приехал Плетухан Плетуханович, сын Ковырялкин.

Обычно один из персонажей таких сказок не чувствует второго (переносного) плана вопросов и ответов, т.е. не видит самой си­туации загадки. В его диалогах с лукавым персонажем, который не только видит, но и создает оба плана, обычно заключено основ­ное эстетическое и игровое удовольствие таких сказок.

В предельном случае в качестве полного отрицания былых са­кральных функций загадок появляются непристойные загадки.

Таким образом, основной процесс в истории загадки — это ее десакрализация и затем дальнейшее жанрово-стилистическое «сни­жение», сопровождавшееся распространением загадок в быту. Росло тематическое разнообразие загадок, менялась их эмоционально-стилистическая окраска: торжественный ритуальный диалог о пер­воначалах мира превращался в забаву и балагурство, состязание в складности и лихости языка, в красном словце. В конце концов то, что некогда было диалогом жрецов, стало жанром детского фольклора. Однако характерно, что, например, в культуре индо­европейских народов еще долго сохранялась приуроченность зага­дывания загадок к дням зимнего солнцеворота — как подспудная память о ритуальном диалоге, призванном возвратить уходящее солнце.