Пекция XIV. Ритуально-религиозные семиотические системы 299

карточного долга, и это было важным доказательством порочно­сти карточной игры. Опасность несоблюдения поста в супруже­ских отношениях подтверждалась ссылкой на участь Иуды, кото­рый был зачат в постный день (пятницу) и поэтому должен был стать убийцей или злодеем (Белова 1999). Подобные ритуально-религиозные мотивы в регламентации поведения бесчисленны и бесконечно разнообразны.

3. Зависимость поведения от культурно-идеологических течений и художественно-эстетических стилей своей эпохи была убедитель­но показана на материале русского дворянского быта XVIII — пер­вой четверти XIX в. Ю. М. Лотманом¹. Так, Лотман приводит мно­жество документальных свидетельств (из частной переписки, ме­муаров, художественных текстов) того, что бытовое поведение декабристов отличалось не только от общего поведенческого узу­са петербургского и московского дворянства, но и от поведения «либералистов» и «фрондеров».

Декабрист своим поведением отменял иерархичность и стилевое мно­гообразие поступка. <...> Чисто практическое поведение делалось объек­том не только осмысления в терминах и понятиях идейно-философского ряда, но и приобретало знаковый характер, переходя из ряда неоцени-ваемых действий в группу поступков, осмысляемых как «благородные» и «возвышенные» или «гнусные», «хамские» (по терминологии [декабри­ста] Н. Тургенева) и «подлые». <...>

Приведем один исключительно выразительный пример. Пушкин за­писал характерный разговор: «Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам. "Я женат", — отвечал Рылеев. "Так что же, — сказал Дельвиг, — разве ты не можешь отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?"».

Зафиксированный Пушкиным разговор Дельвига и Рылеева интере­сен не столько для реконструкции реально-биографических черт их по­ведения <...>, сколько для понимания их отношения к самому принци­пу поведения. Перед нами столкновение «игрового» и «серьезного» отно­шения к жизни. Рылеев — человек серьезного поведения. Не только на Уровне высоких идеологических построений, но и в быту такой подход подразумевает для каждой значимой ситуации некоторую единственную норму поведения. Дельвиг, как и арзамасцы или члены «Зеленой лам­пы», реализует игровое поведение, амбивалентное по сути: в реальную

¹ См. «Бытовое поведение и типология культуры в России XVIII в.» (Лотман 1976); новая авторская редакция этой работы под заглавием «Поэтика бытового Поведения в русской культуре XVIII века» включена в первый том «Избранных ^статей» Лотмана в трех томах (см.: Лотман 1992). В этот же том вошли три другие Работы автор'а по названной проблеме: «Театр и театральность в строе культуры Начала XIX века»; «Сцена и живопись как кодирующие устройства культурного Поведения человека начала XIX века»; «Декабрист в повседневной жизни (быто-^вое поведение как историко-психологическая категория)».

300 Часть пятая. ЗНАКОВЫЕ СИСТЕМЫ КУЛЬТУРЫ __________________

жизнь переносится ситуация игры, позволяющая считать в определен­ных позициях допустимой условностью замену «правильного» поведе­ния противоположным. <...>

Декабристы культивировали серьезность как норму поведения <...>. Декабрист не удовлетворяется тем, чтобы про себя, в уме своем, отри­цательно оценивать любое проявление «века минувшего». Он гласно и публично называет вещи своими именами, «гремит» на балу и в обще­стве, поскольку именно в таком назывании видит освобождение челове­ка и начало преобразования общества. Поэтому прямолинейность, из­вестная наивность, способность попадать в смешные, со светской точ­ки зрения, положения так же совместимы с поведением декабриста, как и резкость, гордость, даже высокомерие. Но оно абсолютно исклю­чает уклончивость, игру оценками, способность «попадать в тон» не только в духе Молчалина, но и в стиле Петра Степановича Верховенского<...>.

Может показаться, что эта характеристика применима не к декаб­ризму вообще, а лишь к периоду «Союза благоденствия», когда «витий­ство на балах» входило в установку общества....В ходе дальнейшей такти­ческой эволюции тайных обществ акцент был перенесен на конспира­цию. Новая тактика заменила светского пропагандиста заговорщиком<...>.

Однако следует отметить, что изменение в области тактики борьбы не привело к коренному сдвигу в поведении: становясь заговорщиком и конспиратором, декабрист не начинал вести себя «как все». Никакие конспиративные цели не могли его заставить принять поведение Молча­лина. Выражая оценку уже не пламенной тирадой, а презрительным сло­вом или гримасой, он оставался в бытовом поведении «карбонарием». Поскольку бытовое поведение не могло быть предметом для прямых по­литических обвинений, его не прятали, а наоборот — подчеркивали, превращая в некоторый опознавательный знак (Лотман 1992, 301 — 305).