Марина, Андрей 2 page

– А как же любовь? – удивился Андрей.

Степка раздраженно мотнул головой.

– При чем здесь любовь? Достаточно просто хорошего отношения.

– Ну, знаешь ли… – усмехнулся Андрей, – я вот прекрасно относился к Ольге. Прекрасно! И уважал, кстати. Только вот спать с ней не мог. Не хотелось, понимаешь? «Братство» в таких случаях, знаешь ли, только помеха. Вот о чем ты разговариваешь с женой? – с ехидцей поинтересовался он. – Есть темы для разговоров? Ну, это я про совпадение взглядов и биополей.

Степка пожал плечами:

– О даче, например. Сколько завезти вагонки и как строить веранду. О дочках – что у них в саду и в школе, какие купить книжки и куртки на осень. Про болезнь тестя. Про будущий отпуск. Где купить мясо. О жизни, мой друг, о жизни! Именно той, которую мы проживаем каждый день и каждую минуту. Здесь и сейчас. Просто я понял, с какой женщиной надо проживать жизнь – с верной, терпеливой, прощающей. Хорошей матерью, невесткой. С другом, который никогда не предаст и не подставит. Я понял, а ты, видимо, нет.

– А спишь ты с ней как? Тоже по-братски? – ухмыльнулся Андрей.

– Да все нормально там, не волнуйся. Когда хорошо относишься к женщине, знаешь ли…

– Не знаю, – ответил он. – И эти твои постулаты, видимо, не для меня. И еще вопрос – а как же любовь? Ее ты совершенно списываешь со счетов?

– А кто тебе сказал, что я не люблю жену? – удивился Степка. – Я очень и очень, слышишь, хорошо к ней отношусь.

– Умница ты, – закуривая, кивнул Андрей. – А я и не подозревал, что ты такой рассудительный.

– Осуждаешь, а зря. На себя оборотись, – мрачно посоветовал друг. – Твой первый брак – по любви, так?

Андрей молчал, опустив голову.

– Ну, уж по страсти – точно! Помню тогда тебя и Жанку твою. Отлично помню. Как глаза у вас горели синим пламенем. Как вы в гостях в ванной запирались, уже будучи супругами. Как бешено ревновали друг друга, кидаясь тяжелыми пепельницами. Как ссорились – навеки, навсегда. Как ты страдал и ревел, когда вы наконец, измучив друг друга окончательно, разошлись. И как потом ты по ней сох и тосковал. И что в итоге? В остатке – что? Потом ты ее возненавидел. Запрезирал просто. И она в позу – ни тебе ребенка, ни тебе жалости. Пошел вон из моей жизни! Дальше – Ольга. От обратного. Казалось бы… Все то, о чем ты мечтал. Родители – не Жанкина мамаша, буфетчица на вокзале. Дом, семья, традиции, устои. И? С Жанкой ты спал с удовольствием, зато не мог по-человечески жить. С Ольгой ты мог жить как человек, зато не мог спать. Знаешь ли, милый мой, все сразу и навсегда не бывает. Ну, не могут совпасть все составляющие успеха! Так что придется сделать суровый выбор – жить по-людски или…

– Да брось ты! – отмахнулся Андрей. – Вывел, блин, формулу! Умник такой. А жить с женщиной в любви, уважении и еще к тому же и желать ее – так не может быть?

– Может, – кивнул Степка, – но крайне редко. Исключительный случай. И не про нас, как говорится.

– Почему не про нас? – удивился Андрей.

– Потому что не заслужили, – коротко ответил лучший друг.

* * *

Первый Андреев брак был абсолютно безголовым и сумасшедшим. И совершенно верно и точно препарирован и оценен Степаном.

Жанка, яркая смуглянка, красавица брюнетка с голубыми глазами и фигурой Мэрилин Монро, досталась ему, как тогда казалось, случайно и не по заслугам. Познакомились они на море – он студент, московский мальчик, она – казачка из кубанской станицы. Налицо все различия между ними были не просто видны, а бросались в глаза. Когда она приехала к нему в столицу и сказала его матери, кивнув на привезенные в качестве гостинца помидоры:

– Ложьте в газету, – мать с испугом посмотрела на него.

– Украинизмы, – объяснил Андрей, – не обращай внимания, исправится.

Но, и переехав в столицу, Жанка исправляться не желала. Сначала было смешно. Раздражать стало гораздо позже. Его мать она стала сразу называть на «ты» и «мамой».

Мать, учительница музыки в Гнесинке, каждый раз вздрагивала и старалась не показывать невестку консерваторским подругам. Жанка была шустрой и по-деревенски небрежной. В понедельник варила огромную кастрюлю борща и не понимала, почему муж отказывается есть борщ на завтрак, как делали ее отец, дядья и братья. Сытно и быстро! Муж привык завтракать яичницей, сыром и чашкой кофе, а Жанка упрямо разогревала борщ и ставила перед ним глубокую тарелку. И опять – сначала было смешно, а потом… Однажды он грохнул эту тарелку об пол. Жанка не задержалась и грохнула кофейную чашку.

Мать боялась выйти из своей комнаты.

Ругались они страшно, до хрипа. А мирились всегда так сладко и громко…

Короче, бедная мать! Нервы ее не выдержали, и скоро она съехала к сестре на Полянку. Объяснила, что жить в таком ритме не может.

А они облегченно вздохнули и принялись бить посуду, орать и мириться с удвоенной силой – практически без оглядки. Когда родился Санька, отношения совсем разладились. Сын орал ночи напролет, Жанка падала с ног, Андрей торопливо и трусливо просачивался за дверь и сбегал из дому.

Теперь жена орала, что Андрей ей не помогает, сын ему до фонаря, и вообще вся эта жизнь ее достала дальше некуда. Москву она справедливо ненавидела за толпы спешащего и неприветливого народа, за очереди, толчею, хамство, мороженое мясо и неприветливую погоду. Тосковала по родному поселку, теплу, морю и спелым фруктам.

Помогать с ребенком приехала теща. И вот тогда начался настоящий ад. Теща, привыкшая рулить в семье, лезла во все щели, делала замечания, поносила его мать, попрекала зарплатой и считала, что он испортил жизнь ее дочери. Впрочем, здесь она была недалека от истины. В тот год они окончательно измотали друг друга и почти возненавидели.

Его даже раздражала пышная и душная красота жены. И даже ее тело, всегда столь желанное, податливое и такое отзывчивое, перестало его волновать. В один миг – как отрезало.

Через четыре месяца теща увезла дочку с внуком домой. Считалось – на лето. Но было понятно, что Жанка в Москву не вернется.

Так и получилось. И, надо сказать, после ее короткого звонка: «Не жди, не приедем», – Андрей испытал огромное облегчение. Развелись они «по его неявке в суд». Жанка тогда же подала на алименты и приезжать к сыну запретила.

– Не заслужил, – коротко объяснила она.

Андрей позвонил тетке и сказал, чтобы мать собирала вещи. Перевез он ее в тот же вечер и долго просил прощения. Она молчала, тихо плакала и гладила его по голове. Сказала одно:

– Больше я подобного не переживу. Можешь быть в этом уверен.

Через пять дней Андрей снял комнату на Остоженке у приличной старушки, Гортензии Павловны. В одной жила сама хозяйка, а маленькую семиметровку сдавала, «чтобы позволить себе удовольствия. На пенсию, знаете ли…». Удовольствия Гортензии были гастрономического свойства – тортики, пирожные, шоколадные конфеты и деликатесы в виде судака в желе или печеночного паштета.

– Какая же я транжира! – пугалась она, выкладывая покупки на кухонный стол. И печально, словно оправдываясь, добавляла: – А что у меня осталось в этой жизни? Какие удовольствия? И только вот эти! – И с любовью и предвкушением принималась распаковывать коробки и развязывать свертки. Потом стелила пожелтевшую скатерку с кружевом по краям, ставила тарелку старого фарфора и раскладывала серебряные приборы, и варила в старинном кофейнике кофе. Красиво располагала принесенные яства, недолго с умильной улыбкой любовалась натюрмортом, включала телевизор и начинала трапезничать.

Квартиранта к столу приглашала, но он всегда отказывался, а она и не настаивала. Андрей со смехом интересовался, не влияют ли на аппетит последние новости. Старушка отвечала:

– А я и не слушаю! Это для фона. И потом, такая прелесть эти эклеры! Разве что-нибудь может мне испортить впечатление от них?

После еды она засыпала там же, за столиком, в глубоком кресле, под звук телевизора. И на лице ее было написано, что жизнь прекрасна.

Иногда Гортензия «впадала в благость» и пускалась в воспоминания. Это было бы весьма забавно, если бы истории не повторялись день ото дня. Замужем она не побывала – ни разу за всю свою долгую жизнь. А вот «сердечных» друзей имела. Почти до самой старости. Говорила, что все ее мужчины были прекрасны и звали замуж, но «оков и якорей» ей не хотелось. Присутственные дни любовникам она определяла сама, от помощи не отказывалась, а вот подарков не требовала – говорила, что просили тогда только содержанки, коими быть было зазорно. Детей не хотела, жила как птичка божья. И говорила, что, если предложат новую жизнь, с листа, выберет точно такую же.

– А немощи не боитесь? Болезней? – удивленно спрашивал Андрей.

Она легко отмахивалась.

– А что изменится, если я буду дрожать в ожидании плохого? Только приближу это плохое. Будет день, будет пища. Там и буду решать, как быть. А здоровье у меня отменное. Грех жаловаться.

И вправду – из лекарств у Гортензии были только мятные капли и спиртовая настойка для коленей.

– Скрипят! – очень удивлялась она.

Умерла старушка на лавочке у подъезда, куда присела отдохнуть в теплый майский денек, держа в руке авоську с кефиром и сдобными булочками. Присела, задремала и… Больше глаз не открыла, пока не хватился дворник.

После похорон, которые устроил и оплатил Андрей – у Гортензии не нашлось ни рубля заначки, – с квартиры пришлось съехать.

Тогда у него был роман с прекрасной женщиной, телеведущей. Она делала яркие и необычные для того времени программы – встречи с забытыми актерами и режиссерами. Умница была и красавица. Уставала как проклятая, но всегда была в хорошем настроении. Ему было интересно с ней. Она остроумно и весело рассказывала телевизионные байки. Андрей переехал к ней, но совместная жизнь не удалась. Она, одиночка по натуре, уставала от его присутствия в квартире. Он это чувствовал и через пару месяцев съехал, вернулся к матери. Друг от друга они успели отвыкнуть и теперь явно друг другу мешали. Андрей подумывал о том, чтобы занять денег и вступить в кооператив. Пусть у черта на куличках, у Окружной, пусть с крошечной кухней и комнатой, но все же свое, отдельное жилье. Да и матери хлопоты не по годам – ее тоже следовало оставить в покое.

Мать обрадовалась и даже не смогла этого скрыть. Сказала, что половину суммы на первый взнос даст – деньги лежат на книжке. Вторую половину обещал Степка – у его кропотливой жены была, разумеется, приличная заначка. Мать, разумеется, о возврате долга и не думала. А вот Степкина Наташа… Подробно оговорила сроки и порции, которыми он будет отдавать долг. Степан смущался и пытался предприимчивую супругу остановить, но Наташа, мышка тихая, так на него зыркнула, что верный друг удалился на балкон – покурить.

Вот тогда Андрей и понял, кто рулит в семейке друга. И даже стало смешно – вот ведь бабы! Все под себя выкрутят. Причем – любые. И шустрая Жанка, и тихоня Наташа. Но предстояло еще в этот кооператив вступить. Иметь на руках деньги – это совсем не все. Помочь взялась его милая телевизионщица, связи которой были, разумеется, безграничны. Почти все вопросы были решены. Оставался прием у кого-то большого и важного и его последняя, решающая подпись.

И тут случилась трагедия… Телевизионщица разбилась в машине. Мгновенная смерть. Молодая, прекрасная, талантливая…

Андрей не любил ее, нет. Просто был влюблен. Просто восхищался ею. Безмерно уважал и ценил. Но сам факт, вопиюще несправедливый, кошмарный, нелепый, надолго выбил его из колеи.

По ней искренне плакали многие – светлый была человек, что правда, то правда.

С квартирой, разумеется, все сорвалось – не до того было. Да и при чем тут квартира… Когда нет человека – молодого, яркого и просто хорошего.

Он еще долго ездил к ее старенькой маме, которую очень скоро забросили друзья, мужья и любовники дочери. Возил продукты, пил чай – до самой ее смерти. Так он расплатился за дочкину любовь к себе, за все то хорошее, что успела она ему дать. А успела она многое.

* * *

Степке нравилась Марина. Но он сказал честно – не потянешь. Слишком молода и слишком хороша.

– Не заслужил? – обиделся Андрей.

– Да не в этом дело, – отмахнулся друг. – Пятнадцать лет – огромная пропасть. Даже сейчас. А уж в дальнейшем… И говорить нечего. Ей нужно рожать. А тебе дети не нужны – двое уже болтаются без папаши. У нее куча желаний и планов. А ты уже усталый, заезженный конь. Борозды не испортишь, но и свежую не вспашешь. Сам знаешь – чего обсуждать. И жизнь ее молодую и прекрасную губить как-то несправедливо. Неправильно как-то. Это ты ведь рисуешься перед ней, бьешь копытом – шустрый, остроумный, все ему шуточки, все легко. Балагур и весельчак. Хохмишь без перерыва. Гоголем ходишь. А в душе – подпол сырой. И еще – пустота. – Он помолчал, а потом добавил: – Да и бросит она тебя к чертовой матери. Годика через три. Ну максимум через пять. Да и то оттого, что бабы – народ жалостливый. А ты после этого – вообще костей не соберешь. Сопьешься или просто от тоски сдохнешь.

Они долго молчали, а потом Андрей бросил:

– Посмотрим!

Степа не стал уточнять, что его приятель имеет в виду – на всякий случай.

Марина

– Только не сдирай болячки! – умолял Андрей. – Сдерешь – останется след. На всю жизнь. Ямы останутся будь здоров какие. – И он демонстрировал ей свое плечо с содранной в детстве ветряной коркой.

Она смотреть не желала – отворачивалась.

А наутро он увидел, как она перед зеркалом ковырнула ногтем – болячка отвалилась и на лбу, над правой бровью, показалась светлая, неровная ямка молодой кожи.

– Умница! – разозлился он. – Вот и ходи теперь рябая.

Она хмыкнула, повела плечом и стала кидать в сумку полотенце и купальник.

– И куда это мы собрались? – желчно осведомился он. – Уж не на пляж ли? Погреть свое божественное тело?

Она ничего не ответила, набросила сарафан, взяла сумку и, громко хлопнув дверью, вышла на улицу.

– Финита ля комедь, – пробормотал он и лег на диван.

Жалобно и протяжно завыли диванные пружины.

Жизнь почему-то ему совсем разонравилась.

Марина долго сидела на берегу и просто смотрела на серую, неприветливую поверхность воды. «Вот тебе и синее море», – подумалось ей.

Было довольно прохладно. Погода портилась, и к вечеру обещали дожди.

Ее немного познабливало, и идти в воду совсем не хотелось. В голове было пусто, и пусто было на сердце. Куда же все подевалось? Господи, как она ждала этого лета! Как мечтала об этой поездке! До последнего дня, до самого отправления поезда не верила, что все это сбудется. Как она представляла себе весь год, перед сном, закрывая глаза в блаженном мороке! Маленькая уютная комнатка с видом на море. Ветер, пахнущий соленой водой, колышет легкие занавески. Она лежит у Андрея на плече – легкая, необременительная и, разумеется, прекрасная. Молодая, красивая, нежная. Тонкая – в прямом и переносном смысле. Умная. Лучшая из всех его женщин. И ни одного дурацкого вопроса про будущую жизнь. Ни одного!

Она так хороша, что у Андрея захватывает дух от мысли, что эта женщина принадлежит ему. Только ему. Она любит его и так ему предана… Как могут быть любимы, преданы и верны только лучшие женщины планеты.

Они тихо о чем-то переговариваются. Или молчат. И молчание их вовсе не угнетает. Потому что… Потому что им хорошо вместе всё – ехать в душном и неряшливом поезде, пить чай или грызть яблоко, смотреть в окно. Молчать. Смеяться. Любить друг друга. Просто – быть вместе.

Он, разумеется, ею любуется – напрямую и исподволь. Но она все равно чувствует его восхищенный взгляд.

Он говорит ей нежные и совсем неизбитые слова: «Умница моя. Девочка. Разумныш мой маленький. Точечка моя» В смысле – точка вселенной. Он объяснил это так. «Золотая моя девочка», – и так он ее называл. Нет, конечно, были слова и совсем избитые: «Заяц, малыш, рыбешка золотая». Но… В его устах это совсем не звучит пошло. Потому что он не пошляк. И все влюбленные говорят затертые и глупые слова – так у влюбленных принято. Но менее приятно от этого не становится.

А она – уже загорелая. «Слушай, впервые вижу, чтобы кожа не краснела и не облезала! Нет ли у тебя, часом, мулатов в генеалогии?»

Да, вот так, загорелая, посвежевшая, глаза особенно ярки на фоне смуглой кожи. И губы чуть припухли – ну, понятно, отчего. И талия, и грудь, и ноги… И тоненькая соблазнительная полоска купальника, под которой нежная и светлая кожа…

Он осторожно проводит пальцем по этому переходу – от светлой кожи к уже загорелой, и на его лице мука: «Пойдем домой, а, малыш? Или лучше побежим!» Она смеется и качает головой: «Перебьешься!» И чувствует свою власть. Власть над ним. Над мужчиной – взрослым, сильным, умным и красивым.

И ничего нет слаще этой власти, ничего!

Но не получилось – ни прекрасной и смуглой возлюбленной, ни нежных и сумасшедших ночей, ни моря, ни песка, ни тоненькой полоски незагорелой кожи.

Ничего не получилось. Одна досада и раздражение. И одно желание – поскорее расстаться. А поди попробуй! Билеты не обменяешь. Еще вовсю сезон – конец августа. Никаких билетов – без вариантов. А это значит, что предстоит прожить вместе еще десять дней. Разговаривать. Или не разговаривать. Что совсем глупо и трудно. Вместе есть яичницу, пить чай. Резать арбуз. И отворачиваться к стенке. «Слушай, так жарко! Может, ляжешь на раскладушку?»

Он усмехнется и переляжет – не дурак. И Марина будет слышать, как он выходит на крыльцо и чиркает спичкой. И в темноте южной ночи будет ярко вспыхивать красная точка сигареты.

А потом они сядут в поезд и снова станут молчать. И это будет совсем непросто. И смотреть в окно, уже ничего не обсуждая – ни пейзаж, ни полустанки, ни случайных попутчиков, ни хамство проводницы. Ни дальнейшие жизненные планы.

А в Москве, на перроне, она постарается «сделать вид» – улыбнется, чмокнет его в щеку и предложит «созвониться», поспешив в метро.

А он усмехнется и наверняка схохмит: «Ну, если не пожениться, то хотя бы созвониться».

И все это закончится, как только она спустится в подземку. И уже тем же вечером, приняв наконец «человеческий» душ, облачившись в любимую пижаму, с чашкой маминого сливового компота усевшись в любимом кресле, она вдруг так отчаянно затоскует, почти завоет, и наконец задаст себе вопрос – почему?

Почему все так?

И ответа, разумеется, не найдет.

* * *

Марина встала, отряхнула колючие песчинки, одернула сарафан и, тяжело вздохнув, побрела с пляжа. Немного побродила по шумным улицам, пахнущим чуть пригорелым от сладкой ваты жженым сахаром и душным распаренным зазывным южным вечером, и пошла к дому. Андрей лежал на кровати и читал потрепанную книгу. Махнул рукой, приветствуя ее.

«Обиделся», – подумала Марина, и это совсем ее не тронуло.

На столе стояла сковородка с засохшими остатками яичницы, шкурками от колбасы и хлебными крошками. Она поморщилась. На полу валялись мокрые плавки и полотенце.

– Нагулялась? – осведомился Андрей.

Она не ответила и легла на раскладушку.

– Ну, и каковы наши успехи? – поинтересовался он. – Сколько разбитых сердец, сколько поверженных молодых и мускулистых тел?

– Не надоело? – спросила она.

– Мне – нет, – покачал головой он. И добавил: – В отличие от тебя. Есть будешь, Ветрянка?

Она отвернулась к стенке.

– Ну, помирай с голоду, легкомысленная и ветреная дочь Ветра.

– Шут! – крикнула она. – Шут гороховый! Ну, сделай вид, что все прекрасно. Сделай вид, что все у нас замечательно. Сделай вид, что ничего не произошло. Ненавижу тебя! За шуточки твои дурацкие и за… – Она обвела взглядом комнату. – Вот за все это!

Он удивленно приподнял бровь.

– А что, собственно, произошло, зайка? А, понял! – продолжал юродствовать он. – Море оказалось не синее, а серое. К тому же – грязное-пенное, мутное. И еще соленое. И песок оказался не белым и нежным, а серым, колючим и – извини – откровенно засранным. И персики не так сочны и сладки, и вино не терпкое, а кислое и… такое вот здесь, матушка, вино, – притворно тяжело вздохнул он. – И комната наша убога. Как тут не согласиться? И эта пыльная марля на окнах… И никакого вида на безбрежное море. Никакого! Потому, что «с видом» дороже и все разобрано, увы! И любовник твой – прости – тоже немолод и довольно беден. И еще зануден, неряшлив и… довольно потрепан. Как местный курорт, местный базар, тутошний ресторан и наше временное гнездо. Словом, не так прекрасен, как ты себе рисовала. В своей красивой и юной головке. Вот и ты, любимая, впервые столкнулась с тем, к чему так трудно привыкать, – с разочарованием и крахом надежд. Ничего, привыкнешь. Куда деваться? Вот тогда и вспомнишь своего неловкого бывшего возлюбленного. Или не вспомнишь. Тоже не беда. А если вспомнишь – поймешь. Хотя, конечно… такого «оптимиста», как я, – еще поискать. Ну, что поделаешь – каков есть. Такая данность! Зато легче жить. Хотя тоже – вопрос… А ты, детка, совсем далека от реальности. Женщины такие фантазерки! Особенно молодые. Даже те, которые кажутся себе очень умными. Кстати, не только себе – и окружающим тоже. Да, милая! Есть прекрасные страны, бирюзовые моря, седые пески. Хорошее шампанское. И прохладные комнаты с шелковистым бельем и пушистым ковром. Есть, моя дорогая! Только в другой жизни. Которая, увы, – не про нас. Знаешь, где прекрасен антураж, там и живется «попрекрасней». Ну, уж повеселее точно. А нам остается радоваться всему этому, – он обвел рукой комнату. – Радоваться и получать удовольствие. Море, оно и есть море. И можно закрыть глаза на очереди в кафе и не очень свежие салаты и скатерти. Если, конечно, есть такое желание. И любовники есть… ну, посвежее и поудачливей – уж точно. Не такие «писаки» в стол, как я. Да и что это за жалкий удел – сценарист, сценарии которого не берут даже на Казахфильме и киностудии Довженко. Но все женщины, моя дорогая, придумывают себе истории. Как правило, красивые. И вот когда действительность уж очень расходится со всеми их горячими фантазиями… вот тут и происходит… чепуха. Не выдержала ты, девочка, испытания реальностью. Ничего, со временем пройдет. Хотя это испытание не для слабонервных. Правда, – он сел на стул и закурил сигарету, – правда, не всегда дело только в этом.

Он надолго замолчал.

Марина не выдержала.

– А в чем, интересно? – с сарказмом спросила она, готовая предъявить ему и загаженную сковородку, и брошенное полотенце. – В чем же, по-твоему, дело? Философ ты наш доморощенный!

– Какой там философ, – отмахнулся он. – Все просто, как велосипед. Ничего изобретать не стоит.

Она, приподняв брови, с усмешкой смотрела на него.

– И даже еще проще, – он помолчал. А потом, усмехнувшись, сказал: – Просто ты меня разлюбила.

Он затушил сигарету и, взяв книгу и фонарик, вышел на крыльцо.

* * *

Сердце дрогнуло. Дрогнуло. От его беспощадной правды и… жалости. К нему? К себе? К их любви, которая так спешно, так коварно, так нечестно покинула их?..

Или – только ее? Впрочем, какая разница? Суть от этого не меняется.

А что меняется?

Ее жизнь. Вот что.

И вообще – какая-то глупая ситуация. А глупых ситуаций она не любила. Никогда.

Она укуталась в простыню и зажмурила глаза. «До завтра, – сказала она себе. – Вот завтра и решу, что надо делать. А пока – устала. Так устала, что точно – усну. А вот завтра…» – Она зевнула и… сразу же уснула. Потому что была еще очень слаба после этой дурацкой болезни. Вот уж повезло, нечего сказать! Такое подхватить. И где! Ветрянка – обхохочешься просто!

Андрей

Он долго сидел на деревянной ступеньке и смотрел в густую, глубокую чернильную ночь. «Вот и все», – подумал он.

Совершенно спокойно. Без истерик – приказал он себе. Да и что, собственно, произошло? Еще одно разочарование, еще один проигрыш, еще один провал.

Новая порция в ту кучу, где смиренно лежат предыдущие обиды, провалы и промахи. И что, собственно, изменится в его жизни? Да по сути – ничего. Какое-то время одиночества, вполне, кстати, желанного, а затем – новая встреча. Другая женщина, новая жизнь. Впрочем, такая ли уж новая…

И снова будет чуть-чуть надежды и легкого оживления. Чуть-чуть загадочности, флера, кокетства с обеих сторон – каждому ведь хочется выглядеть чуть лучше в глазах другого. Правда, всего этого будет с каждым разом все меньше и меньше. А вот усталости, раздражения, стремления к одиночеству – все больше и больше.

Сначала будет желание. Которое, впрочем, довольно скоро превратится в рутину, раздражение и, если хотите – обязанность. Потом и оно пройдет. И наступит пугающая (или не очень) темнота, глухая тоска, тупая, ноющая боль. И встанет вопрос: «А зачем мне все это, собственно, надо?»

И ответ не заставит себя ждать – а не надо! Все так просто, как таблица умножения, – не надо, и все!

И тогда он уйдет. Снова. И снова в никуда.

Правда, сейчас «ушли» от него. Может быть, впервые в жизни. Ничего, он это переживет – сомнений нет. Смешно даже! Милая девочка, чудная. Умненькая такая – не по годам. Своя такая девочка. Но Степка прав – не потянет он ее. Да и не заслужил, наверное. Точно – не заслужил. Старый циник и брюзга. Нытик и неудачник. Несвежий такой мужичок – во всем. Душа с тухлинкой. Нищий, несостоявшийся писака.

«Размышлятель», – как сказала она однажды. Был бы занят делом – меньше бы «философил» о несправедливости жизни. Зарабатывал бы деньги, растил детей, любил женщину.

А так – мыльный пузырь. Фикция. Врун, болтун и хохотун, как пел Великий поэт.

И за это тебе эта девочка? Золотая такая девочка… Лучшая из тех, кого он знал.

Не по ранжиру. Сопли утри и постарайся достойно выйти из дурацкой ситуации. Потому что старше и потому что все же мужик.

Он зашел в комнату и тихо прикрыл скрипучую дверь. Она крепко спала. Волосы разметались по подушке и прилипли к щеке. Нога выпросталась из-под простынки и свешивалась на пол. Фонарь во дворе красиво и нежно освещал ее всю. Такую молодую, такую нежную. Такую беззащитную и… такую чужую. Уже чужую.

Он уже не мог подойти и чмокнуть ее в нос. Убрать прядь с лица, прикрыть простыней. Уже не мог.

Она ему уже не принадлежала. Женщина, которая разлюбила, мужчине уже не принадлежит. Даже если называется его женой.

А эта и женой не была… была просто девочкой – его девочкой. Его золотой девочкой. Его ушастым зайцем, глупым малышом, его ветрянкой.

Он долго смотрел на нее и пришел в себя только тогда, когда заметил слезу, которая скатилась к его губам, – что-то соленое, господи.

Бред. Чушь. Фигня. Завтра разбежимся – и поминай как звали. Много чести страдать по тебе, матушка! Годками не вышла.

Марина

Утром, когда она проснулась, его в комнате не было. На столе лежал хлеб, огурец и плавленый сырок «Дружба». Она с удовольствием позавтракала, запила все это теплым «Боржоми» и стала собирать вещи.

Из дома вышла минут через сорок. Хозяйка во дворе стирала белье. Увидев Марину, выпрямилась, потерла поясницу, промокнула о фартук руки и удивленно спросила:

– Куда это ты намылилась?

– Уезжаю, – бросила она.

Болтать с хозяйкой совсем не хотелось.

Та от удивления присвистнула и присела на колченогую табуретку.

– Дела! Бежишь? От своего сбегаешь?

Марина неопределенно пожала плечами – понимай как хочешь.

– Понятно! – отчего-то горестно вздохнула хозяйка. – Надоел. Староват он для тебя, конечно. Но, – она опять вздохнула и задумалась, – мужик-то неплохой. Ухаживал за тобой так… Беспокоился. Все врачиху пытал – что да как. Кашу просил меня сварить – манную. Говорил, жидкое надо…

Марина в растерянности топталась у калитки – неудобно прервать человека.

– Ну, что поделаешь, – развела руками хозяйка, – так получилось. Насильно мил не будешь. И правильно – по себе ищи. Молодого и свежего. Этот твой… Через пару лег совсем загнется. Уже ногами шаркает, хоть и хорохорится. А ведь не старый еще! В его-то годы… Другие как с цепи сорванные носятся, а он… Подстреленный какой-то… Раненый… Ну, и иди с богом! А ему-то чего сказать?

Она пожала плечами и толкнула калитку,

– А ничего. Он – из толковых. Сам сообразит.

Она пошла на вокзал. Там, как и предполагалось, билет поменять не удалось. У окошек с кассами выли женщины и скандалили мужчины. Кто-то пытался просунуть в окно орущего младенца, кто-то тряс перед лицом красной, как рак, кассирши телеграммой. Было нестерпимо душно, воняло привокзальным туалетом, прогорклым маслом, перезрелыми фруктами и скандалами.

«Филиал ада», – подумала Марина и пошла прочь с вокзала. На улице дежурили водилы, лениво перебрехиваясь с пассажирами и друг с другом, щелкали семечки и сплевывали шелуху и окурки.

Бабки торговали семечками, вареной кукурузой, помидорами и сушеной таранькой по немыслимой привокзальной цене.

Вокзальная суета, грязь и нервозность угнетали и гнали ее прочь. Была ясна абсолютная бесперспективность ее мероприятия.

Что делать? Вопрос вопросов. Классика помним. Она в раздумье покрутила головой, отошла в сторону, присела на низкую чугунную оградку, выкрашенную в цвет сажи, и…

Решила подумать. Ну, не бывает безвыходных ситуаций. Не бывает! Из любой, самой патовой, есть как минимум два выхода. Два – точно.