Фотограф

Он приезжал нечасто, примерно раз в полгода, а то и реже. Но Васильеву было вполне достаточно и этого – гостей он не любил, а уж гостей ночующих тем более. Интроверт, молчун, одиночка. По сути и складу – типичный холостяк. А вот надо же – женился, удивив не только знакомых и приятелей, но даже мать. Удивив и обрадовав, конечно. Та мечтала о внуках – и нате! Через пару лет получила.

Катя с матерью не ужилась – а странно! Мать была женщиной тихой и несварливой, да и Катя не из вреднюг. А все равно выходило плохо. Не грызлись вроде, не скандалили, а в доме было тревожно и неспокойно. Скандал, так ни разу и не разразившийся, грозно висел в воздухе, под низким, два пятьдесят, потолком и не давал спокойно дышать.

Катя плакала, закрывшись в ванной, а мать уходила к себе, и оттуда доносились сдержанные всхлипы. Сначала он рвался – то в ванную, то в комнату матери, распахивал двери, кричал, призывая «пожалеть хотя бы его», помириться, но выходило еще хуже.

И делить им было вроде нечего, и он был вполне нормальный сын и муж, а все равно – плохо, плохо и плохо. Если он бежал утешать жену – обижалась мать. Ну и наоборот. Были попытки посадить их рядом, друг напротив друга, перечислить взаимные претензии, обиды. Называлось это – «как у цивилизованных людей». И снова нулевой результат.

А уж после рождения Варьки… Совсем все стало плохо.

Васильев возвращался с работы и видел одну и ту же сцену – Катя в их комнате, зареванная и замученная, мать у себя – лежит, отвернувшись к стене, и сильно пахнет валокордином.

А потом он бросил попытки их мирить – надоело. Не было сил. Варька орала ночи напролет, все бестолково мотались по квартире, сталкивались – в буквальном смысле – лбами, орали (нервы уже не выдерживали, и про интеллигентность все быстренько позабыли), вырывали друг у друга Варьку, отчего та заходилась еще сильнее.

В конце концов Васильев засыпал на диване в «гостиной» (проходная, тринадцать метров) с подушкой на голове. И уже не слышал ни мать, ни Катьку, ни даже горластую Варьку.

Про размен их трехкомнатного «рая» в шестьдесят два метра он разговор не поднимал – боялся реакции матери. А Катька нудила без остановки – поговори, спроси, за спрос денег не берут. Ты что, так ее боишься?

Он взрывался:

– При чем тут боюсь? Она выстрадала эту квартиру, стояла в очереди тысячу лет. Сама делала ремонт, доставала мебель, ночуя в магазинах. Привыкла к району, соседкам, врачам. А тут – явилась Катя Нефедова из города Зажопинска и требует отдельную квартиру. Не жирно?

Жена сухо и по складам возражала:

– Из Но-во-си-бирс-ка, между прочим. Из города научной интеллигенции – это так, для справки, наглому и зажравшемуся москвичу.

Мать заговорила о размене первой, убив его фразой:

– Жалко тебя, сынок!

И начался размен. В ту сложную и беспокойную пору мать с невесткой почти не общались. Он бегал от одной к другой, тыча каждой в нос газетой с приемлемыми вариантами.

Мать изучала подчеркнутые красным карандашом строки и откладывала газету.

– Ну? – нервно спрашивал он. – Опять не подходит?

Мать снимала очки и поднимала на него глаза. Молчала.

И он молчал. Испытывая отчего-то немыслимый стыд и тоску. Всю жизнь они прожили с матерью. Всю! Отец умер рано, едва они въехали в эту долгожданную и выстраданную квартиру. И жили, надо сказать, прекрасно. Замечательно они с матерью жили! Мирно, тихо, не задевая интересов друг друга.

Вот тогда он начал злиться на Катьку, объявив ее виновницей происходящего. И дернул же его черт! Но уже была Варька… Куда деваться?

«Как же все это отвратительно, – думал он. – Тихая и покорная Катька стала невменяемой и склочной бабой. Смотреть противно…» И снова ему с удвоенной силой начинало казаться, что «зря так все сложилось». Глупо и никчемно. Да и он слабак – не смог разрулить ситуацию и поставить своих баб на место.

Квартиру разменяли – мать осталась в том же районе на соседней улице. И это было важно. Поликлиника, приятельницы, сквер.

А они уехали в Химки, к черту на кулички.

И – чудеса! Через полгода отношения наладились. Мать приезжала по субботам, гуляла с Варькой и отпускала их в кино или в гости – расслабиться. А когда они возвращались, уже было переглажено белье, и испечен пирог с капустой – Катькин любимый. Они вызывали такси, и уставшая мать уезжала. Катька чмокала ее в щеку и всем рассказывала, что у нее лучшая в мире свекровь.

«Чудеса, – думал он, – вот бабы! Как будто не было пяти жутких, полных взаимной ненависти лет и угробленного здоровья».

Катька с удовольствием вила гнездо – шила занавески, перетянула старый диван и смастерила забавные колпачки на люстру. Свекрови она звонила ежедневно, обстоятельно докладывая про их дела и здоровье.

* * *

Итак, дядя Аркадий появлялся два раза в год. Статус – ближайший друг семьи. Хотя… Все это было не совсем так. Катька рассказывала (почему-то шепотом, как страшную тайну): дядя Аркадий – двоюродный брат отца. Родственник. Ближайший. Холостой, не бедный – имел свое фотоателье. Называл себя фотографом-художником. И наверное, не без оснований: Катькин детский портрет – девочка с вишенкой на дачном крыльце – был и вправду искусен, изящен и необычен. Головка, склоненная набок. Подбородок – детский, сердечком, трогательный – подперла ладонью. Густая, косая челка закрывает один глаз. Второй удивленно смотрит на мир. Мир – за крыльцом, за калиткой. В углу рта на веточке – яркая, спелая вишня.

Фотография висела над письменным столом, и он с радостью замечал сходство с дочкой – тот же удивленный и задумчивый взгляд, та же густая темная челка, та же тонкая, словно нарисованная, черная бровь. Густые и короткие, щеточкой, ресницы, вздернутый нос, припухшая верхняя губа.

Дядя Аркадий приезжал обычно после отпуска, который всегда проводил в Одессе. И не с пустыми руками – сушеная тарань к пиву, огромные помидоры, пахучие маленькие дыньки, непременно – пакет черных промасленных семечек. А Варьке игрушку – куклу, красавицу заморскую, с одесской толкучки. Таких кукол у Варькиных подружек еще не было. И Катьку не обижал – духи, кофту-лапшу, джинсовую юбку с того же одесского толчка. Наверняка по бешеным ценам.

Катька отмахивалась:

– Не переживай! Аркаша – богач. Ни семьи, ни детей – мы у него одни.

Но было как-то неловко… И Васильев как-то поинтересовался:

– С чего вдруг такая щедрость?

Катька рассказала, что всю жизнь Аркаша любил ее мать. Оттого и не женился!

Васильев пожал плечами – странно как-то… Тещу он помнил плохо – видел всего-то пару раз. Один раз на собственной свадьбе, а второй – мимолетом на вокзале. Та ехала на юг и на пару часов зависла в столице, чему он несказанно порадовался. Встретили поезд, вышли на площади, пообедали в кафе и – обратно на вокзал.

Теща была невзрачная, мелкая, суховатая. Не по-старчески – от природы. И лицо незначительное – мелкое, блеклое, какое-то усредненное, глазки, ротик-оборотик – ничего примечательного. Воробьиной породы женщина. Он даже удивился – в кого Катька, жена? Брюнетка с яркими глазами, высокой грудью и длинными стройными ногами – на это он, собственно, и запал.

Жена объясняла – в отца. Тот был известный красавец и дамский угодник. Тетки сходили с ума. А он… В удовольствиях себе не отказывал, любовниц имел без числа. К тому же главный врач районной больницы: врачихи, медсестры, больные. А от матери – чудеса – не уходил. И семью, как ни странно, обожал. Дом был полная чаша: конфеты, цветы, коньяк. А сгорел за две недели – инфаркт, и привет. Нет человека.

– Допрыгался, короче, – недобро заключила жена.

И Васильев тогда понял, что в семье было все непросто. Катька остро переживала отцовские загулы. Любила отца и ненавидела одновременно. Что ж, бывает и так.

Дядя Аркадий, брат отца, вдову брата не бросил – Катька тогда уже пребывала в Москве. А когда мать заболела, все тяготы взял на себя, не ее, кстати, родственник. Оплачивал сиделку, приносил рыночные продукты, выгуливал ее в больничном дворе.

– Такая любовь! – грустно заключала Катька, тяжело вздыхая и закатывая глаза.

Дядя Аркадий был совсем небольшого росточка и очень «приличной», даже смешной комплекции. Этакий карикатурный пузан – сверкающая, вечно потная лысина с зачесом на правый бок, выпученные, словно испуганные, «рачьи» глаза, детский ротик бантиком и вздернутые домиком бровки.

Но самым смешным на его нелепом лице был нос. Не нос – бугристая, в крупных порах, с розовым оттенком «картофелина» – большая, словно с чужого лица.

Ручки – смешные, пухлые, с коротко остриженными крохотными ноготками. И ноги – размер тридцать шестой, не больше.

Брюки высоко держались на широком ремне, с трудом обнимающем объемное пузо.

Он был суетлив, но не болтлив и довольно тактичен – приезжал на пару дней и с утра старался убежать.

– По делам, – объяснял он.

По делам – ну и ладно. Главное – сегодня среда. А отчалит дальний родственник вечером в четверг. А значит, любимый пятничный вечер они будут одни. И в субботу, и в воскресенье! Вот что главное.

Дядя Аркаша без остановки щелкал непоседливую Варвару и обещал «бесподобные снимки». И вот в этом уж никто и не сомневался.

* * *

Жена не очень любила рассказывать про свою семью – видимо, на отца, балагура и гуляку, держала большую обиду. Хотя… Ему казалось, что отцом она при этом восхищается – глубоко в душе. И прячет это восхищение и безответную любовь даже от самой себя. Во всяком случае, фотографии отца, явно постановочные, то на фоне фонтана, то у ущелья, то у Царь-пушки, вечно в окружении счастливо улыбающихся молодых и красивых женщин, лежали у нее в прикроватной тумбочке.

Катя была точной копией отца – яркого брюнета, сверкавшего серыми очами и сдвигавшего к переносью густые и ровные черные брови.

А фотография матери – невзрачная, как и она сама, и, видимо, как и ее жизнь, лежала у нее в корочке паспорта, сбоку. С заломами и трещинами, черно-белая, совсем небольшая.

Теща мелькнула пару раз и на их свадебных фото – бесполой тенью, призраком. То за спиной какого-то трудно узнаваемого гостя, то у машины на улице.

Он тогда подумал: «Ни за что бы на улице ее не узнал! Просто прошел мимо. А если бы окликнула – напрягался бы, чтобы ее признать».

Детство свое жена тоже вспоминать не любила. Про отца – все ясно. Какой ребенок обрадуется тому, что «очаровун-папаша» распыляется на всех окружающих баб, а на свою дочь откровенно забивает. Ревность, понятно. Да еще и обида за мать. Страх потерять его, страх, что семья разобьется вдребезги. С такими бонвиванами всегда вечный напряг. Всегда тревожное ожидание какой-нибудь подлости. И все же – восхищение! Каков, а?

А к матери… Чувство легкого пренебрежения, брезгливости даже. Недоумения – как он мог на ней жениться? И наверняка оправдание его загулам – ну, все понятно. Она виновата.