Когда я был настоящим

Том Маккарти

Когда я был настоящим

Том Маккарти

Когда я был настоящим

О самой аварии я могу сказать очень немного. Почти ничего. По ходу ее что‑то падало с неба. Техника. Детали, части. Вот, на самом деле, и все – большего я разгласить не могу. Негусто, согласен.

Я не то чтобы скромничаю. Так уж оно вышло; начать с того, что я и не помню этого события. Все пусто: белый лист, черная дыра. Остались неясные образы, полувпечатления: меня ударяет, или ударило – или, точнее, вот‑вот ударит; синий огонь; прутья; огни других цветов; что‑то держит меня над каким‑то желобом или днищем. Но кто знает, подлинные ли это воспоминания? Кто знает, вдруг мой травмированный мозг попросту выдумал их, или вытащил откуда‑то еще, из другого отсека, и засунул сюда, чтобы заткнуть брешь – воронку, – пробитую аварией? Мозг – штука гибкая и коварная. Готовая на любые авантюры.

Да еще это требование. Пункт договора. По условиям настоящего договора, составленного моим адвокатом и сторонами, учреждениями, организациями – назовем их юридическими лицами, – несущими ответственность за случившееся со мной, мне запрещается обсуждать, в любой публичной или доступной для записи форме (этот кусок я помню наизусть), характер и/или подробности данного происшествия, под угрозой лишения всех выплаченных мне финансовых компенсаций, включая любой добавочный капитал, наросший (хорошее слово, «наросший») в качестве процентов за время пребывания последних в моем распоряжении, – а вполне возможно, сказал мне торжественно‑серьезным голосом мой адвокат, и многого другого помимо этого. Чтобы, так сказать, замкнуть цепь.

Договор. Это слово: договор. До‑го‑вор. Пока я лежал, распластанный, жалкий, растянутый, перевязанный, пока всевозможные трубки и провода что‑то закачивали в мое тело, что‑то из него высасывали, пока электронные метрономы и меха ускоряли одно, замедляли другое, исполняли на мне свою музыку – гудение и скрежет, пока она текла через мои органы и ни на что не годную плоть, как морская вода через губку, – все эти месяцы, пока я был в больнице, во мне росло, угнездившись, это слово. Договор. Оно ухитрилось заползти ко мне в кому – наверное, Грег, когда приходил поглазеть на то, что осталось после аварии, говорил со мной на эту тему. Беспространство полного забвения растягивалось и сокращалось в моей потерявшей сознание голове, складываясь в неумолимо подробные формы и картины – главным образом стадионы, беговые дорожки и крикетные поля, над которыми заливался голос комментатора, приглашая меня комментировать вместе с ним, а в репортаж между тем пробиралось это слово: мы обсуждали договор, хотя ни один из нас не знал, что он в себя включает. Много недель спустя, выйдя из комы, распрощавшись с капельницей и перейдя на протертую твердую пищу, я представлял себе середину этого слова, «‑го‑», всякий раз, когда пытался глотать. Договор стоял у меня поперек горла, еще не успев заткнуть мне его, – это уж точно.

Потом, в те недели, когда я сидел на койке, способный думать и говорить, но пока не в состоянии ничего о себе вспомнить, договор преподносился мне как будущее – крепкое, способное уравновесить мое беспрошлое; как момент, когда я поправлюсь, срастусь в единое целое. Со временем, когда прошлое в основном возвратилось, по частям, подобно предыдущим сериям некой скучноватой мыльной оперы, но ходить я еще не мог, медсестры стали говорить, что договор поставит меня на ноги. Меня навещал Марк Добенэ, сообщал новости о нашем продвижении к договору, а я сидел в гипсе, ожидая приговора: срастутся ли у меня кости. После его ухода я садился и думал про всевозможные наборы и повторы: теннис (сет – шесть геймов), посуда (сервиз – сколько‑то там парных чашек и тарелок), театральные репетиции, узоры. Я думал про отдаленные поселения в давние времена, про то, как к притаившейся под враждебными небесами деревушке‑форпосту приближается неприятель, высланный на переговоры. Я думал про людей – танцоров, например, или солдат, – затаившихся в ожидании начала какого‑то события, словно участники некого заговора.

Позже, много позже договор был заключен. К тому моменту я уже четыре месяца, как вышел из больницы, месяц, как закончил ходить на физиотерапию. Жил я один на окраине Брикстона, в однокомнатной квартире. Не работал. Компания, где я служил до самой аварии, организация, занимавшаяся исследованием рынков, обещала платить мне деньги по больничному до мая. Стоял апрель. Возвращаться на работу мне не хотелось. Мне ничего не хотелось делать. Я ничего не делал. Дни проводил за самыми рутинными занятиями: вставал, умывался, шел в магазин и обратно, читал газеты, сидел у себя в квартире. Иногда смотрел телевизор, но немного – даже это казалось слишком активной деятельностью. Изредка доезжал на метро до Энджела, до офиса Марка Добенэ. А по большей части сидел у себя в квартире и ничего не делал. Мне было тридцать лет.

В день заключения договора одно дело у меня все‑таки было. Я должен был ехать в аэропорт Хитроу, встречать знакомую. Старую знакомую. Она прилетала из Африки. Я как раз собирался выйти из дому, когда зазвонил телефон. Это была секретарша Добенэ. Я снял трубку, и ее голос произнес:

– «Оланджер и Добенэ». Вам звонят из офиса Марка Добенэ. Соединяю.

– Что? – переспросил я.

– Соединяю.

Помню, я почувствовал головокружение. Вещи, которых я не понимаю, вызывают у меня головокружение. С тех пор, как произошла авария, я научился все делать медленно, осмысливая каждый шаг, каждую составляющую того, что делаю. Не потому, что решил делать все именно так – просто не могу по‑другому. Если не понимаю слов, прошу кого‑нибудь из своего персонала найти справку. В тот апрельский день, когда позвонила секретарша Добенэ, персонала у меня еще не было, да это в данном случае и не помогло бы. Я не понимал, кого она с кем соединяет – Марка Добенэ со мной или меня с ним. Невелика разница, возможно, скажете вы, но у меня голова закружилась от неопределенности. Я уперся рукой в стену гостиной.

Через несколько секунд в трубке раздался голос Добенэ:

– Алло?

– Алло, – ответил я.

– Все, кончено дело!

– Да, это я. До того ваша секретарша нас соединяла. А теперь все, она кончила; это уже я.

– Послушайте, – голос у Добенэ был возбужденный; он не понял, чтó я только что сказал. – Послушайте – они капитулировали.

– Кто? – спросил я.

– Кто? Они! Другая сторона. Они согласны.

– Ага.

Я все стоял, уперевшись рукой в стену. Стена, помню, была желтая.

– Они предложили нам, – продолжал Добенэ, – сделку на очень выгодных для обеих сторон условиях.

– Какие же это условия?

– С вашей стороны, – объяснил он мне, – нельзя обсуждать аварию в любой публичной или доступной для записи форме. Фактически, вы должны забыть о том, что она вообще произошла.

– Я уже забыл. Я и раньше‑то про нее ничего не помнил.

Как я уже говорил, это была правда. Последнее мое ясное воспоминание – о том, как меня тряхнуло ветром минут за двадцать до удара.

– Это их не интересует, – сказал Добенэ. – Они не это имеют в виду. Они имеют в виду следующее: вы должны признать, что законных оснований для судебного иска больше не имеется.

Какое‑то время я размышлял об этом, а поняв, спросил его:

– Сколько они мне заплатят?

– Восемь с половиной миллионов, – ответил Добенэ.

– Фунтов? – спросил я.

– Фунтов, – повторил Добенэ. – Восемь с половиной миллионов фунтов.

Мне понадобилась еще секунда‑другая, чтобы осознать, сколько же это получается денег. Осознав, я убрал руку со стены и резко повернулся к окну. В этом движении было столько силы – хватило, чтобы выдрать телефонный кабель, прямо из стены. Выскочил весь узел: кабель, тот его конец с плоской головкой, который подключается, а также корпус разъема, к которому он подключается. Вместе с ним наружу частично вывалилась даже внутренняя проводка, проходящая через стену, вся в крапинку, усеянная рыхлыми, мясистыми кусочками штукатурки.

– Алло? – произнес я.

Бесполезно – связь прервалась. Какое‑то время, не знаю, долго ли, я стоял, держа в руке заглохшую трубку и глядя на то, что высыпалось из стены. Картина была довольно омерзительная: что‑то, вылезшее из чего‑то.

Гудок проезжавшей машины заставил меня опомниться. Я вышел из квартиры и торопливо направился к телефону‑автомату, перезвонить Марку Добенэ. Ближайшая будка находилась прямо за углом, на Колдхарбор‑лейн. Переходя свою улицу и шагая по той, что пролегала перпендикулярно ей, я размышлял об этой сумме: восемь с половиной миллионов. Я представил ее себе, мысленно обрисовал ее форму. Восьмерка была идеальная, ровная: закругленная фигура, опять и опять переходящая в саму себя. Но вот половина! Зачем они добавили половину? Она, эта половина, олицетворяла для меня хаос: неиспользованный остаток, обломок мусора. Когда моя коленная чашечка, раздробленная при аварии, срослась, внутри остался один крохотный осколок. Врачам не удалось его выудить, и он так и продолжал плавать рядом с костью, ненужный, излишний, вне требований; иногда он застревал между чашечкой и головкой кости, при этом выходил из строя весь сустав, терялась подвижность, воспалялись нервы и мышцы. Помню, как, шагая в тот день по улице, я представлял себе остаток суммы, ее дробную часть – представлял ее себе в виде осколка в колене и хмурился, думая: «Лучше бы просто восемь миллионов».

В остальном же я чувствовал себя как всегда. Мне говорили, что договор поставит меня на ноги, заново вернет к жизни. Однако никакой фундаментальной разницы по сравнению с тем, что было до звонка секретарши Марка Добенэ, я не ощущал. Я осмотрелся, взглянул на небо – оно тоже было обычное, как всегда: обычный весенний день; солнце – правда, не яркое; ни холодно, ни тепло. Пройдя полпути, я миновал свою «Фиесту», припаркованную на улице, и взглянул на ее ободранный сзади левый бок. Примерно за месяц до аварии кто‑то врезался в меня и уехал, не остановившись; это произошло в Пекэме. Я собирался починить машину, но после выхода из больницы это казалось неважным, подобно большинству других вещей, так что часть корпуса позади левого заднего колеса осталась поцарапанной и смятой.

В конце улицы, перпендикулярной моей, я повернул направо и стал переходить дорогу. Неподалеку стоял дом, куда месяцев десять назад, за два месяца до аварии, ворвалась полиция. В операции участвовал вооруженный отряд. Они кого‑то разыскивали и, видимо, действовали по наводке. Дом был осажден, улица с обеих сторон оцеплена, снайперы в бронежилетах стояли, укрывшись за машинами и фонарными столбами, наведя винтовки на окна. Тут‑то, пересекая участок дороги, превращенный ими на тот короткий промежуток времени в нейтральную полосу, я и сообразил, что телефона Марка Добенэ у меня при себе нет.

Я остановился прямо посередине дороги. Машин не было. Прежде чем отправиться назад, к себе в квартиру, за номером, я на некоторое время задержался – не знаю, надолго ли – на том месте, где проходили линии прицела снайперов. Я вывернул руки ладонями наружу, закрыл глаза и подумал о том запомнившемся мне моменте перед самой аварией, когда меня тряхнуло ветром. От этого воспоминания по телу у меня побежали мурашки, от верха ног к плечам, до самой шеи. Продолжалось это всего мгновение – но пока продолжалось, я чувствовал себя как не‑всегда. Я чувствовал себя иначе, чувствовал напряжение – и одновременно спокойствие. Мне очень хорошо запомнилось, как я все это ощущал: как стоял, не двигаясь, вывернув ладони наружу, чувствуя напряжение и спокойствие.

Я вернулся к себе в квартиру, не той дорогой, какой пришел, а той, что проходила параллельно ей. Нашел номер, потом снова отправился в путь по первой улице, перпендикулярной моей. Снова прошел мимо своей машины, ее вмятины. Человек, который в меня врезался, проскочил разметку – знак «Уступи дорогу», а потом уехал. Прямо как сама авария – и там, и здесь виновата была другая сторона. Я снова пересек зону осады. Человека, которого разыскивала полиция, в доме в то время не было. Когда это выяснилось, снайперы вышли из своих укрытий, а обычные полицейские отвязали и собрали желто‑черные ленты, которые они натянули поперек улицы, чтобы обозначить запретную территорию. Приди вы на три минуты позже, вам было бы невдомек, что тут что‑то произошло. Но что‑то произошло. Какое‑то свидетельство наверняка осталось – пусть хотя бы в воспоминаниях тех сорока, пятидесяти, шестидесяти прохожих, что остановились посмотреть. Какой‑то след всегда остается.

Нас с Добенэ разъединили на полуслове. Я засунул пятьдесят пенсов в аппарат в будке и перезвонил; ответила дежурная. Мы с ней уже встречались, несколько раз. Аккуратная и деловитая, лет тридцать с небольшим, слегка похожая на лошадь.

– «Оланджер и Добенэ». Добрый день.

Я мысленно видел стол, за которым она сидела, кожаные сиденья напротив него, стеклянный кофейный столик. Справа от нее в приемной было низкое окно, выходившее на мощеный булыжником двор.

– Будьте добры, попросите Марка Добенэ.

– Соединяю.

Последовало молчание – не тишина кабинета, а та разновидность молчания, что возникает, когда линия свободна. Образ «Оланджера и Добенэ» в моем воображении померк, вытесненный забранным решеткой фасадом конторы такси прямо за телефонной будкой. «Транспортная компания “Движение”», – было написано там, – «Аэропорты, вокзалы, легкие, перевозки, любые расстояния». Какой‑то человек вкатывал в двери большой автомат для продажи «Кока‑колы», медленно наклоняя его, принимая на плечи его тяжесть. Я задумался о том, чтό в данном контексте означает слово «легкие», и снова почувствовал слабую волну головокружения. «Аэропорты», – гласила надпись на окне. Моя знакомая Кэтрин прибывает в Хитроу через час с небольшим. На линии раздался щелчок, и трубку взяла секретарша Марка Добенэ.

– Офис Марка Добенэ.

Эта женщина была постарше, лет сорока с чем‑то. Ее я тоже видел, каждый раз, когда посещал Марка Добенэ. Это она звонила мне несколько минут назад. Вид у нее всегда был суровый, аскетический, даже слегка порицающий. Она никогда не улыбалась. Я сообщил ей, как меня зовут, и попросил Марка Добенэ.

– Сейчас попытаюсь набрать, – сказала она. – Нет, к сожалению, у него занято. Он с кем‑то разговаривает.

– Да, это он со мной разговаривает. Мы разговаривали, а нас разъединили. Наверное, он пытается мне перезвонить.

– Положите трубку, я скажу ему, чтобы снова попробовал.

– Нет, это бесполезно. У меня телефон сломан – из стенки выскочил. Сломался, пока мы разговаривали. Он наверняка сейчас пытается мне позвонить. Может, вы вмешаетесь, скажете ему?

– Мне придется к нему пройти.

Я слышал, как она положила трубку на бок, затем раздались шаги, голоса, ее и Добенэ, в соседней комнате. «Он вам звонит?» – говорил Добенэ. «Но у него же телефон не отвечает. Я последние десять минут пытаюсь прозвониться». Она сказала ему что‑то, чего я не разобрал, потом я услышал его шаги, приближающиеся к телефону в ее комнате, потом шорох – это он взял его со стола.

– Это вы опять? – сказал он.

– Нас разъединили, – объяснил я.

Дисплей в окошке аппарата отсчитывал мои деньги и дошел уже до тридцати двух. Верхний тариф. Я порылся в карманах в поисках новых монеток, но вытащил только два двухпенсовика.

– Что вы успели услышать? – спросил Добенэ.

– Цифру. Вы ее не повторите?

– Восемь с половиной миллионов фунтов, – повторил Добенэ. – Вам понятны условия, вступающие в силу в случае вашего согласия на эту сумму?

– Нельзя никому рассказывать?

– Запрещается обсуждать, в любой публичной или доступной для записи форме, характер и/или подробности происшествия.

– Да, я помню, вы мне говорили.

– Иначе вы теряете все, включая любой добавочный капитал, наросший в качестве процентов за время пребывания денег в вашем распоряжении.

– Наросший, ага, – сказал я. – Этот момент я тоже помню. И это обладает юридической силой?

– Вне всякого сомнения. Учитывая статус этих сторон, этих… э‑э‑э, учреждений, этих… э‑э‑э…

– Юридических лиц.

– …юридических лиц, – подхватил он, – юридической силой обладает практически все. Я настоятельно рекомендую согласиться. Отказаться было бы безумием.

– Что я должен сделать? – спросил я его.

– Приходите завтра. Они пришлют документы с курьером вам на подпись. Приходите часам к одиннадцати – к этому времени мы их наверняка уже получим.

Человек, занимавшийся автоматом с «Кока‑колой», выкатывал свою пустую тележку из помещения транспортной компании «Движение» обратно на улицу. Там говорилось «Легкие перевозки», а не «легкие», а после запятой – «перевозки». Просто так выглядело, так они расположили слова. Окошко аппарата показывало уже меньше двадцати. Добенэ выражал мне свои поздравления.

– С чем? – спросил я его.

– Это беспрецедентная сумма. Нешуточное достижение.

– Моей заслуги здесь нет.

– Вы пострадали, – ответил он.

– Это же не то… – сказал я. – То есть, я ведь не сам – да и вообще…

И в этот самый момент, опять на полуслове, связь прервалась.

Я вернулся к себе в квартиру, взять еще монеток. Вернулся по той же улице, параллельной другой, идущей перпендикулярно моей, потом снова вышел и направился по перпендикулярной, как и прежде: мимо «Фиесты», мимо бывшей зоны осады. На этот раз я опустил две фунтовые монеты. Добенэ, казалось, был удивлен меня услышать.

– По‑моему, мы более или менее все обсудили, – сказал он. – Пойдите выпейте шампанского. Увидимся завтра в одиннадцать.

Он повесил трубку. Я почувствовал себя глупо. Зачем было снова ему звонить? Кроме того, мне уже пора было торопиться в аэропорт, и никакие восемь с половиной миллионов тут были ни причем. Выйдя из телефонной будки, я представил себе, как самолет Кэтрин летит где‑то над Европой, спускается к Ла‑Маншу, к Англии. Я в третий раз вернулся к себе в квартиру, все тем же маршрутом, взял куртку и бумажник и, уже добравшись до шиномонтажной мастерской, находившейся на полпути между зоной осады и телефонной будкой, сообразил, что оставил бумажку с номером рейса в кухне.

Я снова повернул назад, но тут же остановился – мне пришло в голову, что, возможно, эта информация мне не нужна: я могу просто посмотреть на табло прилета и узнать, какой рейс прибывает из Хараре. Больше одного в данное конкретное время не будет. Я повернул обратно и уже зашагал было дальше, как вдруг меня ошарашило: я же не знаю, на какой терминал ехать. Придется все‑таки пойти и взять бумажку с подробностями. Однако, не успел я сделать и шагу по направлению к дому, как вспомнил, что на ветке Пиккадилли‑лайн в вагонах метро вывешены списки авиалиний, где говорится, на какой терминал кому ехать. Я снова развернулся. Двое мужчин, вышедших из кафе рядом с мастерской, смотрели на меня. Я понял, что дергаюсь туда и обратно, как бывает с остановленным видеоизображением на низкокачественной технике. Странное, наверное, было зрелище. Мне сделалось неловко, неудобно. Я решил все‑таки сходить за той бумажкой с номером и временем прибытия рейса, однако постоял на тротуаре еще пару секунд, делая вид, будто взвешиваю разные варианты, прежде чем принять решение на этом основании. Я даже задействовал в игре палец, указательный палец правой руки. Это представление было разыграно для двух наблюдавших за мной мужчин, чтобы придать моим движениям подлинность.

Когда я наконец вырвался из этого круга, уже четыре или пять раз проделав один и тот же маршрут – туда по перпендикулярной улице, обратно по параллельной, даже дорогу переходил в одном и том же месте, рядом с тем же мусорным контейнером или сразу за тем же канализационным люком, – когда я наконец повернул налево и двинулся по Колдхарбор‑лейн к станции метро «Брикстон», мне пришло в голову, что с этого момента передвигаться по земле мне вообще необязательно. Я был настолько богат, что мог вызвать вертолет, велеть ему приземлиться в Рескин‑парке, а если там приземлиться не удастся, пускай зависнет прямо над верхушками крыш, спустит канат и поднимет меня к себе в брюхо, как делают, когда спасают людей в море. И все же я оставался на земле, я пробегал по ней глазами, как слепой пробегает пальцами по шрифту Брайля, сосредоточившись на том, кáк я по ней прохожу: каждый шаг, то, как сгибаются колени, как размахивать руками. После аварии мне все приходилось делать именно так: сперва осмыслить, потом сделать.

Позже, сидя в метро, я, как бывало со мной всякий раз по пути на метро в Энджел, испытал необходимость представить себе местность, где проезжает несущийся вагон. Не туннели с платформами, а пространство, наземное пространство, Лондон. Я вспомнил, как меня переводили из первой больницы во вторую, месяца через два после аварии, как это было ужасно. Меня положили на спину, и я видел лишь внутренность машины скорой помощи, перекладины и трубки, кусочек неба. Я чувствовал, что все эти впечатления проходят мимо меня: вид скорой, петляющей между машинами, выскакивающей на встречную полосу, пролетающей мимо светофоров и перекрестков, и прочее в том же роде. Более того, от неспособности уследить за пространством, которое мы пересекали, меня мутило. Меня даже стошнило в машине. Едучи на метро в Хитроу, я испытывал отголоски того же беспокойства, той же тошноты. Я сдерживал их, размышляя о том, что рельсы соединены с проводами, которые соединены с распределителями и с другими проводами над землей, которые проходят вдоль улиц, связывая нас с ними, мою квартиру с аэропортом, телефонную будку с кабинетом Марка Добенэ. На этих мыслях я сосредотачивался всю дорогу до Хитроу.

Почти всю дорогу. Произошла одна странная вещь. Вам она, может быть, покажется мелочью, но мне – нет. Я ее помню очень четко. На станции «Грин‑парк» мне надо было сделать пересадку. На «Грин‑парке» для этого надо доехать на эскалаторе почти до самого верхнего уровня, а потом опять спуститься на другом эскалаторе. Наверху, у входа, за турникетами, имелись несколько телефонов‑автоматов и большая карта улиц. Меня так потянуло к ним – к их перспективе, к надежде на установление связи, – что я сунул билетик в турникет и прошел по направлению к ним, не успев сообразить, что мне следовало идти не туда, а снова вниз. А тут еще мой билет застрял внутри. Я подозвал служителя, объяснил ему, чтό произошло, и сказал, что хочу получить свой билет обратно.

– Он внутри, – сказал служитель. – Сейчас я вам открою.

Он вынул из кармана ключ, открыл заслонку, за которой скапливались билеты, и вытащил верхний. Изучил его.

– Этот билет только до этой станции годится.

– Значит, это не мой. Я себе купил билет до Хитроу.

– Если вы последний прошли, ваш билет должен быть сверху.

– Я последний прошел, – сказал я ему. – После меня никто не проходил. Но билет этот не мой.

– Если вы последний прошли, значит, ваш, – повторил он.

Билет был не мой. У меня снова закружилась голова.

– Погодите, – сказал служитель.

Он залез в механизм подачи, прикрепленный к верхней половине заслонки, и вытащил оттуда другой билет, застрявший между двумя шестеренками.

– Ваш?

Это был мой. Он отдал мне его. Только вот, когда он открывал заслонку, билет коснулся черной смазки, покрывающей шестеренки, и теперь эта смазка попала мне на пальцы.

Я направился обратно к эскалатору, шедшему вниз, но, не успел до него дойти, как на глаза мне попались эти ступени – их переустанавливали. Эскалатор обычно представляют себе единым объектом, замкнутым, движущимся браслетом; на самом‑то деле он составлен из множества самостоятельных, отдельных ступеней, сотканных в один гладкий механизм. Сочлененных. Эти были расчленены и валялись в беспорядке в отгороженном углу верхнего вестибюля. Вид у них был беспомощный, словно у выброшенной на берег рыбы. Проходя мимо них, я неотрывно на них глядел. Я глядел на них до того пристально, что шагнул не на тот эскалатор – этот шел вверх, – и меня снова вышвырнуло в вестибюль. Моя рука скользнула по поручню, и черная смазка попала на рукав, запачкав его.

Я и по сей день с фотографической четкостью помню, как стоял в вестибюле, глядя на свой запачканный рукав, на смазку – эту чуждую порядка, докучливую материю, не имеющую никакого уважения к массам, не знающую своего места. Моя погибель – материя.

После аварии – некоторое время спустя после аварии, после того, как я вышел из комы и кости у меня срослись, – мне пришлось научиться двигаться. Та часть моего мозга, которая отвечает за моторику правой половины тела, была повреждена. Повреждена она была практически безнадежно, поэтому физиотерапевту пришлось осуществить так называемое «перенаправление».

Смысл этой операции в точности соответствует ее названию: перенаправить означает найти новый маршрут, по которому команды будут проходить через мозг. Вроде того, как правительство в обязательном порядке скупает землю у фермеров, чтобы проложить железнодорожные пути, если местность, где проходили старые пути, затопило или смыло насыпь. Физиотерапевту пришлось проложить цепь, передающую команды конечностям и мыщцам, через другой участок мозга – неиспользуемый, неразвитой участок, кусок, позволяющий человеку играть в блошки, слушать музыку из чартов или там не знаю что.

Чтобы собрать и проложить новую цепь, делают следующее: тебе велят создавать мысленные образы. Простые образы – например, надо представить себе, как подносишь ко рту морковку. Первую неделю или около того морковку тебе не дают, да и вообще не просят пошевелить рукой – надо всего лишь представить себе, что ты держишь морковку в правой руке, обхватываешь ее пальцами, а потом поднимаешь, словно рычагом, все предплечье от локтя, пока морковка не дойдет до рта. Тебя заставляют понять, как действует вся эта система: какое сухожилие за что отвечает, как поворачивается каждый сустав, как углы, направленная вверх сила и тяготение борются и уравновешивают друг друга. Если это понять, если снова и снова представить себе эту картину – как ты подносишь морковку ко рту, – в мозгу образуются цепи, которые в конечном счете позволяют тебе выполнить само действие. В этом и состоит идея.

Но само действие, когда приходит его черед, оказывается сложнее, чем ты думал. Оно включает в себя двадцать семь различных маневров. Ты разучивал их, один за другим, в нужном порядке, вникал в механизм каждого, перебирал их в голове, снова и снова и снова, целую неделю – ты поднес ко рту тысячу воображаемых морковок, или одну воображаемую морковку тысячу раз, что одно и то же. Но вот ты берешь морковку – тебе приносят эту чертову морковку, такую узловатую, грязную, неправильную, какой твоя воображаемая морковка никогда не была, и суют тебе в руки – и ты понимаешь, прямо сразу, как увидел эту хреновину, понимаешь, что ничего не выйдет.

– Давай, – сказал физиотерапевт.

Он положил морковку мне на колени, потом отошел от меня, медленно, словно я был карточным домиком, и сел напротив.

Прежде чем ее поднять, мне надо было поднести к ней руку. Я махнул ладонью с пальцами от запястья вверх, но тут, чтобы донести всю руку до того места, где была морковка, мне потребовалось бы выдвинуть локоть вперед, отталкиваясь от плеча, а этого я еще не умел или не отработал. Я понятия не имел, как это сделать. Под конец я схватил свое предплечье левой рукой и попросту дернул его вперед.

– Жульничаешь, – сказал физиотерапевт, – но ничего. Теперь попробуй морковку поднять.

Я сомкнул пальцы вокруг морковки. Чувство было такое – вобщем, чувство было. Этого было достаточно, чтобы начать замыкать цепь операции. Она была осязаема – она была весома. Я целую неделю готовился ее поднять; моя рука, мои пальцы, мой перенаправленный мозг представлялись мне активными агентами, а морковка – не‑вещью: пустота, вырезанное пространство, которое мне надо было ухватить и перенести. Однако эта морковка была активнее меня: как она бугрилась и морщилась, как шевелилась, вся в песке. Она была холодной. Я ухватил ее и перешел к фазе номер два, подъему, но при этом сразу почувствовал всплеск активного вмешателства морковки, от которого нарушалась связь между мозгом и рукой, начинали сокращаться не те мышцы, мускулы отвердевали как раз в тот момент, когда им непременно полагалось расслабиться и растянуться, опорные суставы поворачивались не в ту сторону. Морковка крутнулась, выскользнула и камнем полетела вниз. Тут мне стало ясно, как должен чувствовать себя авиадиспетчер в то мгновение, когда понимает, что самолет вот‑вот разобьется, а он никак не может это предотвратить.

– Первая попытка, – сказал врач.

– Хорошо хоть, под ней никто не стоял.

– Давай еще раз.

На то, чтобы все получилось, ушла неделя. Мы вернулись к доске с мелом, включили в схему дополнительные сигналы, которые не включали прежде, потом снова отработали мысленные образы, потом опять взялись за настоящую морковку. Теперь я морковь ненавижу. До сих пор не могу ее есть.

Так было со всем. Со всем, с каждым движением – всему мне приходилось учиться. Мне приходилось сперва вникать в то, как они совершаются, разбивать их на мельчайшие составные части, а потом выполнять. Взять, к примеру, ходьбу – это очень сложно. Один‑единственный шаг вперед включает в себя семьдесят пять маневров, и у каждого маневра своя команда. Мне пришлось научиться им всем, всем семидесяти пяти. И если вы думаете: ну и что такого; всем нам однажды приходится учиться ходить, просто тебе пришлось учиться этому дважды, – вы ошибаетесь. Глубоко ошибаетесь. Понимаете, тут вот что: при нормальном течении событий ходить не учишься, как учишься плаванию, французскому и теннису. Берешь и делаешь шаг, не думая о том, как ты его делаешь, – буквально на ходу. Мне же пришлось брать уроки ходьбы. Целых три недели физиотерапевт разрешал мне ходить только под его наблюдением, чтобы у меня не появились дурные привычки: неправильно держать голову, перемещать ногу прежде, чем согнуть колено, и мало ли какие еще. Он напоминал какого‑то одержимого инструктора, вроде этих хореографов или тренеров по фигурному катанию из‑за бывшего железного занавеса.

– Носок вперед! Вперед, черт побери! Колено, колено! Выше поднимай! – кричал он и стучал кулаком по доске, по своим диаграммам.

Каждое действие – сложная операция, система, и всему этому мне приходилось учиться. Я вникал в них, потом пытался их осуществить. Поначалу, в первые несколько месяцев, я все делал очень медленно.

– Ты учишься, – говорил врач, – и к тому же мышцы у тебя пока еще пластмассовые.

– Пластмассовые?

– Пластмассовые. Твердые. В противоположность гибким. Пройдет время, станут гибкими – податливыми, расслабленными. Гибкие – это хорошо, пластмассовые – плохо.

В конце концов я не только научился выполнять большинство действий, но и вышел на нужный уровень. Почти на нужный – на сто процентов прежнего уровня я так и не достиг. На девяносто – да, пожалуй. К апрелю я уже почти вышел на нужный уровень, на свои девяносто. Но о каждом совершаемом движении мне по‑прежнему приходилось думать, приходилось вникать в него. «Не осмыслишь – не сделаешь», таково было пожизненное наследие аварии – вечно идти в обход.

Спустя примерно неделю после выхода из больницы я пошел в кино со своим приятелем Грегом. Мы пошли в «Ритци» на «Злые улицы» с Робертом Де Ниро. Тут мне показались странными две вещи. Первая – когда смотришь на движущееся изображение. Как я уже упоминал, память вернулась ко мне в виде движущихся изображений, словно фильм, показываемый по частям, мыльная опера: где‑то раз в неделю – одна серия длиной в пять лет. Это было не особенно увлекательно; по сути, это было довольно однообразно. Я лежал в постели и смотрел серии по мере их поступления. Контролировать происходящее я не мог. Это вполне могла бы оказаться другая история, другой набор действий и событий, как бывает, когда в результате путаницы получаешь из проявки не те отпускные фотографии. Я бы все равно не понял, не обратил бы внимания и принял бы их, как есть. Когда мы с Грегом смотрели «Злые улицы», я чувствовал себя не менее отстраненно и безразлично – не менее, но и не не более, хотя эти действия и события не имели ко мне никакого отношения.

Что еще меня поразило, когда мы смотрели кино, так это то, насколько совершенен был Роберт Де Ниро. Все его движения, все жесты были совершенными, плавными. Закуривал ли он сигарету, открывал ли дверцу холодильника или просто шел по улице – казалось, будто он выполняет эту операцию идеально, живет ей, сливается с ней, пока не сделается ей, она – им, а промежуток не исчезнет. Я отметил это в беседе с Грегом по дороге обратно ко мне.

– Но ведь герой – неудачник, – сказал Грег. – И остальным героям во всем только мешает.

– Это неважно, – ответил я. – Он все делает естественно. Не искусственно, как я. Он – гибкий. Я – пластмассовый.

– По‑моему, пластмассовый‑то как раз он – напечатали на пленке, и все. У тебя, правда, эта штука над глазом, но…

– Я не об этом.

Мне сделали небольшую пластическую операцию, чтобы убрать шрам над правым глазом.

– Я о том, какой он легкий, подвижный. Вливается в свои движения, даже самые простейшие. Холодильники открывает, сигареты закуривает. Ему не надо о них думать, вникать в них первым делом. Ему не надо о них думать, потому что он с ними – одно целое. Идеальное. Настоящее. Мои движения все поддельные. Б/у.

– Ты хочешь сказать, какой он крутой. Все кинозвезды крутые. Такими их кино делает.

– Дело не в том, что ты крутой, – сказал я ему. – Дело в том, что ты существуешь. Де Ниро ничего не делал – просто существовал; я теперь так не могу.

Грег остановился посереди тротуара и повернулся ко мне.

– Думаешь, ты раньше мог? Думаешь, я могу? Думаешь, не в кино хоть кто‑нибудь так закуривает сигареты или открывает холодильники? Сам подумай: зажигалка, когда ты ей чиркаешь, вспыхивает не сразу, первая струйка дыма попадает тебе в глаза, моргать заставляет; дверца холодильника заедает, потом грохочет, молоко расплескивается. Так со всеми происходит. Это закон: все идет черт‑те как. Ну какой ты, нафиг, необычный? Ты знаешь какой?

– Нет. Какой?

– Ты просто более обычный, чем все остальные.

После я долго об этом думал, об этом разговоре. Я решил, что Грег был прав. Я всегда был ненастоящим. Даже до аварии, иди я по улице, прямо как Де Ниро, куря сигарету, как он, и даже зажгись она с первой попытки, я бы все равно думал: «Вот он я, иду по улице, курю сигарету, как в кино». Понимаете? Б/у. В кино люди так не думают. Они просто занимаются своим делом, настоящим, и ни о чем не думают. Когда я восстанавливался после аварии, учился двигаться и ходить, вникал в каждое действие, прежде чем его совершить – от этого я в еще большей степени стал таким, каким и так всегда был, просто к расстоянию между мной и тем, что я делаю, добавился новый слой. Грег был прав, абсолютно прав. Необычным я не был – я был более обычным, чем большинство людей.

Я принялся размышлять о том, в какой период жизни я был наименее искусственным, наименее б/у. Определенно не в детстве – то было худшее время. Постоянно играешь роль, подражаешь другим, глядя на то, что делают они, – и при этом подражаешь плохо. Нет, решил я, это, наверное, было в Париже, за год до аварии. Там я познакомился с Кэтрин. Американка, откуда‑то из‑под Чикаго, она работала в крупной гуманитарной организации, как‑то связанной с общественной деятельностью за или против чего‑то там. Ее послали на те же интенсивные языковые курсы, куда послали от работы меня. Странно получается, если подумать: она что, у себя в Иллинойсе не могла выучить французский? Для моей компании, если учесть, что через год им предстояло меня потерять, это было неудачное вложение денег, – но они хоть не заявляли, что делают это ради голодающих детей.

Короче говоря, на этих курсах я и познакомился с Кэтрин. Мы сразу сошлись. На занятиях нас охватывали приступы хихикания. По вечерам мы шли куда‑нибудь и напивались вместо того, чтобы делать домашние задания. Однажды мы нашли весельную лодку, привязанную на набережной Малаке, забрались внутрь, отвязали ее от причала и уже собирались отплыть, гребя руками, но тут подошли какие‑то люди и вытурили нас. В другой раз – вобщем, других разов было много. Дело, однако, в том, что, шатаясь вместе с Кэтрин по Парижу, я чувствовал себя менее скованно, чем во все остальные периоды жизни, – был более естественным, лучше вписывался в настоящее. Изнутри, не снаружи; как если бы мы проникли куда‑то под кожу – возможно, города, а может, самой жизни. У меня и впрямь было такое ощущение, будто нам удалась какая‑то проделка.

С тех пор мы довольно регулярно переписывались. После аварии с моей стороны, конечно, наступил перерыв, но как только ко мне мне вернулась память, я написал ей и рассказал последние новости. В феврале, как раз когда я выписывался из больницы, она сообщила мне, что ее посылают в Зимбабве, и на обратном пути она собирается лететь через Лондон. После этого мы стали писать друг другу чаще. В наших письмах появились сексуальные нотки, чего никогда не было в личном общении. Я начал представлять себе, как занимаюсь с ней сексом. Моя фантазия разработала множество сценариев, по которым у нас все могло бы впервые произойти. Я проигрывал их, разбирал по мелочам, дорабатывал и снова проигрывал.

Один из этих сценариев разворачивался у меня в квартире. Мы стояли в коридоре между кухней и спальней, хотя сюда встревали и кадры Парижа, и Чикаго, которого я никогда не видел: окна пивных в обрамлении небоскребов, каналы, бьющиеся под ветром о желтые стены. Я обычно говорил что‑нибудь остроумное, со значением, а Кэтрин отвечала: «Лучше ты мне покажи», или «Так что ж ты мне не покажешь?», или «Ну, давай, показывай», и тут мы начинали целоваться, плавно двигаясь в направлении спальни. В другой версии мы были где‑то за городом. Привезя ее туда на своей «Фиесте», я останавливался и парковался у поля или леса. Она у меня обычно стояла в профиль – так она лучше выглядела, курчавые волосы наполовину скрывали щеку. Я подходил к ней поближе, она поворачивалась ко мне, мы целовались, а после, под конец, занимались любовью в «Фиесте» под упоенное чириканье и крики птиц, заполонивших верхушки деревьев.

Правда, эту вторую цепочку я так и не отработал до конца – сколько ни маневрируй, трудно было добиться, чтобы мы оба оказались в машине, не стукнувшись головой и не зацепившись о ремни, которые постоянно свешивались из дверец наружу. И потом, я обычно нервничал по поводу того, где припарковался: не выскочит ли кто‑нибудь на скорости из‑за поворота, не врежется ли в меня, как тот скрывшийся парень из Пекэма. Да и другой сценарий, тот, что в коридоре: пока мы плавно двигались в направлении спальни, я вспоминал, что рядом с постелью – гора заплесневевших кофейных чашек, а простыни старые и грязные. Или же прямо за окном появлялись соседи, а шторы не были задернуты, и они с улицы начинали разговор, или… вобщем, что‑то всегда происходило, и в результате эти воображаемые интимные моменты замыкались накоротко, шли ко всем чертям. Фантазии, и те у меня были пластмассовые, несовершенные, ненастоящие.

Когда Кэтрин прилетела в Лондон в день заключения договора, я приехал в аэропорт чуть позже, чем должен был прибыть ее самолет. Взглянув на экраны в зале прилета и поняв, что он уже приземлился, я поспешил к месту, где раздвижные двери отделяют зону таможенного и паспортного контроля от общедоступной части терминала. Облокотившись о перила, я наблюдал за тем, как из этих дверей появляются пассажиры. Это было интересно. Кое‑кто из прибывающих пассажиров оглядывал лица ожидающих в поисках родственников, но большинство никто не встречал. Эти выходили, изобразив на лице нечто предназначенное для собравшейся толпы, какое‑нибудь выражение, приданное лицу за секунду до того, как перед ними раздвинулись двери. Одни пытались показать, что спешат, словно их где‑то срочно ждут: мол, они такие важные, что дело требует их постоянного присутствия. Другие казались беззаботными, простодушными и счастливыми, словно не ведая о том, что на них направлены пятьдесят или шестьдесят пар глаз – на них одних, пусть хотя бы на пару секунд. Что, конечно, было не так – в смысле, как они могли не ведать. Полоса между перилами и дверьми походила на подиум, где модели играют разные роли, принимают разные обличья. Облокотившись о перила, я наблюдал этот парад: один персонаж за другим, все до того скованные, условные, фальшивые. Другие люди и вправду походили на меня – просто не знали об этом. К тому же у них не было восьми с половиной миллионов фунтов.

Через некоторое время все эти любительские представления меня утомили, и я решил выпить кофе в маленьком заведении, до которого было рукой подать. Это была кофейня, стилизованная под Сиэттл, где подают не кофе, а кап, латте, мокку. Когда заказываешь, тебе говорят «При‑вет!», потом повторяют твой заказ вслух, поправляя слова: не «большой», а «двойной», не «маленький», а «одинарный». Я заказал маленький капучино.

– При‑вет! Одинарный кап, – сказал продавец. – На подходе! Бонус‑карточка есть?

– Бонус‑карточка? – переспросил я.

– Прихóдите к нам – мы вам каждый раз штампуем чашку, – с этими словами он протянул мне карточку. На ней были нарисованы десять кофейных чашечек. – Когда все десять проштампуем, получаете еще одну чашку бесплатно. И новую карточку.

– Но я здесь не так часто бываю.

– Да у нас повсюду точки. Условия те же самые.

Он проштамповал первую чашку и протянул мне капучино. Как раз в этот момент меня кто‑то окликнул по имени, и я обернулся. Это была Кэтрин. Она уже прошла через таможню и все это время, пока я наблюдал за раздвижными дверьми, ждала в кофейне.

– При‑вет! – я подошел и обнял ее.

– Я тебе звонить пыталась, – проговорила Кэтрин, когда мы расцепились, – но у тебя телефон не работает.

– Я только что разбогател!

– Ух ты!

– Нет, серьезно. Только что, сегодня.

– Как это?

– Компенсация за аварию.

– Господи! Ну конечно! – она вгляделась в мое лицо. – Даже не скажешь, что ты… а, да, вот же у тебя шрам.

Она провела двумя пальцами левой руки по моему шраму над правым глазом – это из‑за него мне делали пластическую операцию. Добравшись до конца дорожки шрама, пальцы остановились. Она отняла их; останься они там еще на секунду, и жест сделался бы двусмысленным.

– Значит, они заплатили?

– Огромную сумму.

– Сколько?

К этому вопросу я не подготовился. Запнувшись на мгновение, я сказал:

– Несколько… вобщем, после налогов, расчетов и всего прочего – несколько сотен тысяч.

Возможно, тогда‑то между нами и возник какой‑то барьер. Врать мне было неудобно, но заставить себя произнести всю сумму я просто не мог. Она казалась такой большой – слишком большой, о такой даже говорить не станешь.

Мы поехали на метро ко мне домой. Сидели мы рядом, но ее профиль был не таким привлекательным, каким рисовался в моих фантазиях, на краю поля и в припаркованной «Фиесте». На щеке у нее была пара прыщиков. Ее грязный, огромный фиолетовый рюкзак, который она поставила между ног, все время падал. Когда мы приехали, телефонная коробка по‑прежнему безжизненно лежала на ковре.

– Ого! В нее что, молния ударила? – воскликнула она – и тут же, ахнув, добавила: – Ой! Извини. То есть, я не хотела… Я понимаю, это не молния, только…

– Ничего. Меня это не… То есть, я это не воспринимаю как…

Моя фраза тоже повисла в воздухе, и мы остались молча стоять друг напротив друга. В конце концов Кэтрин спросила:

– Можно, я пойду ванну приму?

– Конечно. Я тебе воды наберу. Чаю хочешь?

– Чай! Как это по‑английски. Да, хочу.

Пока она принимала ванну, я заварил чай. Подумав, не открыть ли дверь и не принести ли его ей туда, я решил, что не надо, поставил чашку за дверью ванной и через дверь сказал ей, что чай ждет.

– Классно. Qu’est‑ce qu’on fait ce soir?

Имелось в виду: что мы делаем сегодня вечером. Она, конечно, сказала это по‑французски в попытке напомнить о времени, проведенном нами в Париже, но отвечать по‑французски мне не хотелось. К тому же меня слегка вывел из себя этот английский юмор. Естественно, чай – это по‑английски; а она чего ожидала?

– Мы встречаемся с моим приятелем Грегом, – ответил я через дверь. – Тут недалеко, в Брикстоне.

Грег был моим лучшим другом. Именно он связал меня с Добенэ, через своего дядю. Жил он в Воксхолле – может, и сейчас живет, кто знает. Мы договорились встретиться в «Догстаре», пабе на другом конце Колдхарбор‑лейн. Когда мы с Кэтрин явились, он уже был там, у стойки, ему наливали пинту пива.

– Грег, Кэтрин – Кэтрин, Грег.

Грег спросил нас, что мы будем пить. Пиво, сказал я. Кэтрин тоже попросила себе стакан, но сказала, что хочет сначала сходить в туалет, и спросила у Грега, как туда пройти. Объяснив, Грег наблюдал за ней, пока она отходила. Потом повернулся ко мне и спросил:

– Подруга или «подруга»?

– По… – начал было я. – Грег, договор пришел.

– Марк Добенэ провернул?

– Да. Они согласны договориться без суда.

– Сколько?

Оглянувшись, я понизил голос до шепота:

– Больше миллиона фунтов!

В тот момент мы уже направлялись к столику, и у Грега в каждой руке было по пинте. Услышав мои слова, он остановился как вкопанный – так быстро, что немного пива из двух его стаканов пролилось на деревянный пол. Он повернулся ко мне, издал радостный вопль и собрался было обнять меня, но сообразил, что не может, пока в руках у него стаканы. Снова отвернувшись, он заторопился к столику, так и держа руки раскинутыми для объятия. Поставив стаканы на стол, обнял меня.

– Отлично!

Странно это выглядело – вся эта сцена. Было такое ощущение, что у нас не получилось, как надо. Наверное, вышло бы более естественно, если бы он подкинул стаканы в воздух, и мы вместе сплясали бы джигу под медленно падающим на нас золотым дождем, или если бы мы были молодыми аристократами из другой эпохи – эдакие невообразимо богатые титулованные лорды, – и он лишь спокойно сказал бы: «Недурственно, старина» перед тем, как перейти к обсуждению охоты на вальдшнепов или какого‑нибудь скандала в опере. Но это – это было ни то, ни се. А тут еще мне на локоть попало пиво, когда я качнул стакан на столике.

Вернулась Кэтрин.

– Он тебе уже рассказал свои новости? – спросил ее Грег.

– А то! Нет, это вообще – столько денег!

– Про сумму не распространяйтесь, – сказал я им обоим. – Понимаете, не хочу, чтобы… Я пока еще не…

– Конечно, – ответили они оба.

Грег поднял свой стакан и произнес тост.

– Выпьем! За… короче, за деньги!

Мы чокнулись. Пригубив первый глоток пива, я вспомнил, как Добенэ велел мне пойти выпить шампанского, и повернулся к Грегу и Кэтрин со словами:

– Может, я бутылку шампанского возьму?

Ни один из них не ответил сразу. Грег стоял, раскинув руки, шевеля губами, словно золотая рыбка. Кэтрин опустила глаза на пол.

– Ого, шампанское! – пробормотала она. – Я, пожалуй, еще не акклиматизировалась в культурном плане. В смысле, после Африки.

Грег внезапно весь переполнился кипучей энергией и жизнерадостно закричал:

– Обязательно! Черт побери! Есть оно у них здесь?

Мы осмотрелись. Народу в пабе было не так уж много. Тут были потрепанные, с дредами, белые парни в шерстяных свитерах, плюс несколько человек в костюмах, плюс этот странный парень, сидевший в одиночку без выпивки и злобно глядевший на всех остальных.

– Наверное, у них есть шампанское, раз тут народ в костюмах, – сказал я. – Пойду спрошу.

Барменша поначалу не знала, есть или нет. Она исчезла, потом вернулась и сказала, есть. Наличных у меня не хватило, пришлось выписать чек.

– Я принесу, – сказала она.

Когда я вернулся, Грег проверял, кто ему звонил на мобильный, а Кэтрин смотрела в потолок. Оба тут же сосредоточились на мне.

– Просто невероятно! – воскликнула Кэтрин.

– Да – отлично, молодец, – сказал Грег.

– Марк Добенэ тоже так сказал. А что я сделал? Просто меня ударило этим падающим… вобщем, чем‑то падающим. Это все ты – вышел на Добенэ. Грег мне адвоката нашел, – объяснил я Кэтрин. – Знаешь, Грег, я тебе должен буду за это какие‑нибудь комиссионные заплатить, что‑то вроде…

– Нет! Ни в коем случае! – Грег поднял руку и отвернул голову в сторону. – Это все твое. Потрать на себя. Да, кстати, а что ты с ними делать собираешься, с такими деньгами?

– Не знаю, – ответил я. – Не думал пока. Ты бы что сделал?

– Я бы… значит так, я бы открыл счет у кокаинового дилера. Сказал бы ему: вот тебе ванна, наполни ее кокаином, потом через пару дней приходи и добавь, чтоб опять полная была, потом еще через пару дней опять то же самое. И найди мне девочку с хорошими сиськами, твердыми, чтобы с них нюхать можно было.

– Хм‑м, – я повернулся к Кэтрин. – А ты что бы сделала?

– Решать тебе, это однозначно, но я бы на твоем месте эти деньги вложила в ресурсный фонд.

– Типа сбережений? – спросил я.

– Нет – ресурсный фонд. Для помощи людям.

– Как эти благонамеренные филантропы в прошлые века?

– Ну, типа того. Только теперь все более современно. Идея такая: зачем посылать людям всякое дерьмо – вместо этого цивилизованный мир инвестирует, чтобы Африка смогла стать автономной, что поможет богатым странам сэкономить на будущих выплатах. Типа как эта моя работа на объектах в Зимбабве: главное – поставка материалов, чтобы наладить образование, здравоохранение, жилищное обеспечение, ну и все такое. Когда у них все это появится, они смогут начать переход к стадии, на которой им уже не нужны будут подачки. А эта викторианская модель – замкнутый круг.

– Вечный запас, – не унимался Грег, – волшебный фонтан. И еще велел бы ему найти девочку с задницей, как камень, чтобы можно было нюхать кокс с нее, когда у той первой с сисек надоест.

– Значит, ты считаешь, мне следует вложить деньги в Африку, на их развитие, а не здесь? – спросил я у Кэтрин.

– А что? Все связано между собой. Все как бы в одной и той же общей куче. Рынки ведь все глобальные – а наше сознание что, нет, что ли?

– Интересно, – сказал я. Мне представились рельсы, провода, распределители, все связанные между собой. – А что они там вообще делают, в этой Африке?

– Что делают? – переспросила она.

– Ну да. Типа, когда просто обычными делами занимаются. Ну, ходят куда‑нибудь, дома сидят, все такое.

– Странный вопрос. Они много разных дел делают, как и здесь. Сейчас, например, в Зимбабве строительство вовсю идет. Куча народу отстраивается.

Как раз в этот момент появилась барменша с шампанским и тремя бокалами. Она спросила меня, открыть ли бутылку.

– Я сам.

Я сомкнул пальцы вокруг пробки, пытаясь прорвать обертку из фольги ногтями. Это оказалось трудно – ногти у меня были недостаточно острые, а фольга – толще, чем я думал.

– Вот, ключи мои возьми, – предложил Грег.

Я сомкнул пальцы вокруг его связки ключей. Кэтрин с Грегом наблюдали за мной. Я снова перенес руку на пробку бутылки шампанского, сделал в фольге надрез, потом ухватил надорванный кончик и начал оттягивать его, медленно снимая фольгу.

– Помочь? – спросила Кэтрин.

– Нет. Я сам могу.

– Конечно, конечно. Я не в том смысле… в общем, понятно.

Я полностью снял фольгу и уже было начал раскручивать проволоку, охватывавшую пробку, но тут сообразил, что у нас еще осталось пиво.

– Сначала это надо прикончить, – сказал я.

Мы с Грегом принялись допивать большими глотками.

– Целым деревням привозят жилищные блоки, – продолжала Кэтрин. – Такие большие полусобранные дома, их на огромных грузовиках доставляют. А потом просто берут и ставят, сколачивают.

– И все прямо вот так подогнаны? – спросил я. – Без сучка, без задоринки?

– Они хорошо спроектированы.

Грег поставил свой стакан и рыгнул.

– В эту субботу вечеринка будет, – сказал он. – Дэвид Симпсон – ты же Дэвида Симпсона знаешь?

Я кивнул. Да, я немного знал его.

– Ну вот, он только что квартиру купил на Платон‑роуд, это как свернешь с Эйкр‑лейн. Всего в двух шагах отсюда. В субботу у него новоселье, и вы приглашены. Вы оба.

– О’кей, – ответил я.

Я проглотил остатки пива и взялся за проволоку на бутылке. Это был каркас из проволоки, какой чистят трубки, вроде тех каркасов под платьями, что носили дамы в восемнадцатом веке. Мне пришлось зажать его между пальцами и покрутить. Справившись с этим, я ухватился пальцами за пробку, но она не поддавалась.

– Дай я попробую, – сказал Грег.

Я передал бутылку ему, но у него тоже не получилось.

– Надо… – начала было Кэтрин, но тут пробка с хлопком вылетела.

Она пролетела в каком‑нибудь полудюйме от моей головы, стукнулась в металлический светильник, приделанный к потолку, и упала на пол.

– Ого! – поразился Грег. – Вот была бы еще авария, не хуже той. В смысле, если б на тебя этот светильник упал.

– Да, пожалуй, – согласился я.

– Так что, окажешь нам честь?

Я разлил шампанское, и мы выпили. Оно было не очень холодным и пахло странно, похоже на кордит. Кэтрин до сих пор жонглировала двумя стаканами, с пивом и с шампанским, поочередно прихлебывая из обоих.

– А можно и то, и другое, – сказал Грег.

– Не понял.

– Жить как рок‑звезда и при этом давать на жилищные проекты в Кении. Денег и на то, и на другое хватит.

– Зимбабве, – поправила его Кэтрин. – Ну да, но это не только жилищные проекты. Жилищное обеспечение – важнейший аспект, но есть еще и образование. И здравоохранение.

– Слышь, – начал Грег, – я тебе не рассказывал про тот случай, когда я с этой рок‑группой кокс нюхал? Я с этим…

Он остановился и поднял глаза. Мы с Кэтрин тоже подняли глаза. Остановился Грег потому, что странный тип, сидевший в одиночку, прошаркал к нашему столику и теперь стоял, злобно глядя на нас. Мы посмотрели на него в ответ. Он обвел взглядом нас, одного за другим, потом переключился на столик с бутылкой шампанского, потом – куда‑то в пространство. В конце концов он заговорил:

– Куда все девается?

Кэтрин отвернулась от него. Грег спросил:

– Что – куда девается?

Странный тип неопределенно показал на столик с бутылкой.

– Вот это вот.

– Мы это пьем, – ответил Грег. – У каждого из нас есть пищеварительная система.

Странный тип поразмыслил над его словами, прицокнул языком.

– Да нет. Я не только про это. Я про все. Вам‑то что, вы про такие вещи не думаете. Дайте мне вот этого вот стакан.

– Нет, – сказал Грег.

Странный тип снова прицокнул языком, развернулся и пошел прочь. В бар потихоньку стекался народ. Заиграла музыка.

– Вам не кажется, что это шампанское пахнет кордитом? – спросил я.

– Чем‑чем? – не расслышал Грег.

– Кордитом! – Я повысил голос, перекрикивая музыку.

– Кордитом? – Грег тоже повысил голос. – А кордит чем пахнет?

– Вот этим, – ответил я.

– Да нет, по‑моему. Ты лучше послушай: в тот раз мы с друганом – ну, с этим мужиком, моим знакомым, – он еще в группе играл, а…

– В какой тот раз? – спросила Кэтрин.

Она уже допила свое шампанское и налила себе еще бокал.

– Когда я с этой рок‑группой кокс нюхал, – объяснил ей Грег. – Сели мы все в фургон, поехали на тусовку после концерта. Где‑то в Кентиш‑тауне, рядом с Чок‑фарм. А там… погодите… – он тоже налил себе еще бокал. – А там…

– Подожди, – перебил я. – Допустим, внесу я что‑нибудь в этот резервный фонд…

– Ресурсный, – поправила Кэтрин.

– Ну да. А можно мне тогда… То есть, а как я сам буду в это вписываться?

– Вписываться? – не поняла она.

– Да. Какая между мной и всем этим связь? Мне туда ехать надо? А если не надо, то можно все равно поехать и понаблюдать?

– А может, тебе девственницу взять с самой твердой задницей, в качестве залога, – встрял Грег. – А потом еще одну, с самыми твердыми сиськами, на проценты от вложенного. Тогда каждый раз, как с нее нюхнешь – хлоп! – и мгновенная связь.

– Зачем тебе все обязательно видеть? – спросила Кэтрин. – Разве недостаточно знать, что это происходит?

– Нет. Ну, может быть. Но мне надо…

У меня закружилась голова, словно от высоты. Я знал, чтó хочу сказать, но не мог найти правильных слов. Мне хотелось почувствовать какую‑нибудь связь с этими африканцами. Я попытался представить себе, как они собирают дома из этих жилищных блоков, или сидят в школах, или просто занимаются тем, чем принято в Африке, – к примеру, ездят на велосипедах или там поют. Откуда мне было знать – в Африке я никогда не бывал, как никогда не пробовал кокаина (Грег, впрочем, тоже). Я попытался вообразить себе сетку вокруг Земли, нечто вроде ребристой проволочной клетки, как на бутылке шампанского, с проходящими повсюду параллелями и меридианами. Они должны были связывать одно место с другим, сплетать местность в единую слаженную, связанную сеть, но этот образ у меня затерялся среди разъединенных частей эскалатора, тех, что я видел перед тем на «Грин‑парке». Я хотел проникнуться к этим африканцам по‑настоящему теплыми чувствами, но не мог. Не то чтобы я испытывал отчуждение или враждебность. Просто чувствовал себя как всегда.

– Вобщем, вот так, – сказала Кэтрин. – Вот что сделала бы я. Но я это я. Все зависит от того, что, по твоим понятиям, доставит тебе наибольшее, как бы это сказать…

Ее голос постепенно затих. Грег снова встрял со своей историей про кокаин. Потом разговор у них перешел на Африку, куда Грег ездил однажды, на какое‑то сафари. Эта тема через некоторое время опять навела их на спор о том, что мне делать с моим новым состоянием; потом они заключили перемирие и снова стали болтать об Африке. В этом духе мы продолжали довольно долго. Наверное, целый вечер, черт бы его побрал. Разговор шел по кругу, опять и опять возвращаясь к одному и тому же. Вскоре я отключился. Я уже понял, что у меня нет никакого желания ни строить школы в какой‑то стране, где я никогда не бывал, ни вести образ жизни, достойный какого‑нибудь рок‑кумира. «Догстар» заполнялся, музыка становилась все громче и громче, так что Кэтрин с Грегом, чтобы услышать друг друга, ничего не оставалось, как кричать. Они и кричали. Мы выпили еще бутылку шампанского и три стакана пива. Под конец они довольно сильно напились. Я весь вечер чувствовал себя трезвым, как стеклышко.

Мы с Кэтрин расстались с Грегом на выходе и пошли обратно ко мне. Мне пришлось раздвинуть диван в гостиной, чтобы ей было где спать. Диван оказался устройством сложным, капризным: надо было зацепить одну штуку за другую, не задев при этом третью. Я не стал этого делать перед уходом – намеренно, на тот случай, если дополнительная постель не понадобится. Но она понадобилась. Кэтрин уже начинала меня раздражать. Ее отсутствие, ее тень нравились мне больше.

На следующий день я отправился на встречу с Марком Добенэ. Его фирма, как я уже упоминал, находилась в Энджеле. Я ехал туда на метро, стараясь сосредоточиться на местности, лежащей наверху, не выпускать ее из‑под контроля.

Подчиненным Добенэ, видимо, сообщили о договоре. Первая, молодая дежурная, похожая на лошадь, впустила меня сразу же, нервно поглядывая на меня, как будто я был заразным. Вторая, секретарша Добенэ, поднялась из‑за стола и открыла дверь Добенэ, как только я вошел к ней в приемную, ни на миг не сводя с меня сурового взгляда. Он был воистину порицающим, этот взгляд – как у школьной секретарши, когда тебя вызывают в кабинет директора за какой‑нибудь проступок.

Марк Добенэ поднялся на ноги и тепло пожал мне руку.

– Еще раз поздравляю! Колоссальный успех!

Его лицо лучилось, отчего морщилась кожа вокруг глаз и на лбу. Ему было, наверное, сильно за пятьдесят или немного за шестьдесят. Он был высок и худ, с седыми волосами, начесанными на лысеющую макушку. Под пиджаком у него был жилет, а под тем – рубашка в тонкую полоску и галстук. Все как положено. Пожимая мне руку, он не вышел из‑за стола. Стол у него был довольно широкий, так что мне пришлось слегка перегнуться через него, чтобы дотянуться своей рукой до его. При этом край стола уперся мне в ногу, и я сосредоточился на том, чтобы удержать равновесие. В конце концов он сел и жестом предложил мне сделать то же самое.

– Что ж! – воскликнул он. – Что ж! – он откинулся в кресле и широко развел руками. – Дело наше разрешено весьма отрадным образом!

– Разрешено?

– Разрешено, – повторил он. – Окончено, завершено, закрыто. Подпишете эти бумаги, и готово. Средства будут переведены, как только курьер доставит их обратно.

Я немного подумал об этом, потом произнес:

– Да, пожалуй, что так. Для вас.

– Как вы сказали?

– Разрешено. Окончено.

Добенэ перебирал какие‑то бумаги. Вытащив несколько, он развернул их ко мне со словами:

– Эту подпишите.

Я подписал ее.

– И эту. И эту, и эту. И вот эту тоже.

Я подписал их все. После того, как он опять собрал и сложил их ровной стопкой, я спросил его:

– А куда все эта средства будут переведены?

– Да, вопрос правильный. Я сегодня утром специально открыл банковский счет. На ваше имя, разумеется. Просто чтобы обеспечить для них базу. Хранилище, так сказать. Можете, если угодно, закрыть его и все снять, а при желании можете оставить открытым. Я также взял на себя смелость, – продолжал он, опять перебирая свои документы, – записать вас на прием к биржевому брокеру.

Он протянул мне папку. На ней золочеными, вычурными, как на именинном пироге, буквами было выведено название «Янгер и Янгер».

– Они – лучшие в своем деле, – объяснил Добенэ. – Абсолютно независимая фирма – и в то же время с большими связями. Держат, так сказать, руку на пульсе. Если решите пойти, вашим вопросом будет заниматься Мэттью Янгер.

– Это который? – спросил я.

– Это сын. Отца зовут Питер, но он уже частично отошел от дел. За время существования фирмы в ней сменились уже три поколения.

– Значит, они должны называться «Янгер, Янгер и Янгер»?

Добенэ секунду обдумывал мои слова прежде чем ответить.

– Пожалуй, да.

– Хотя может быть и так: когда появляется самый младший, он становится вторым, а его отец, который был вторым, становится первым, а первый просто отпадает. Тут главное – знать свое положение. Они периодически сменяются.

Несколько секунд Марк Добенэ пристально смотрел на меня. В конце концов он ответил:

– Да. Пожалуй, вы правы.

Фирма «Янгер и Янгер» находилась недалеко от вокзала Виктория. Я доехал туда на метро. Когда я вышел на улицу и очутился перед зданием вокзала, начинался час пик. Мимо меня текла толпа пассажиров, направлявшихся вниз по лестнице в метро. Я постоял там несколько минут, пытаясь сообразить, в какой стороне офис «Янгер и Янгер». Мимо меня потоком двигались спешащие мужчины и женщины в деловых костюмах. Ощущение от этого возникало странное. Через какое‑то время я перестал раздумывать, в какой стороне нахо