Глава 2. Раны Торби заживали – те, что снаружи, быстро, внутренние травмы помедленнее

Раны Торби заживали – те, что снаружи, быстро, внутренние травмы помедленнее. Старый бродяга приобрел еще один матрац и поместил его в другом углу комнаты. Но Баслим просыпался, чувствуя маленький теплый комочек, который, свернувшись, прижимался к его спине, и тогда он знал, что мальчика снова мучили кошмары. Баслим спал очень чутко и терпеть не мог делить с кем-то ложе. Но когда это случалось, он никогда не заставлял Торби возвращаться к себе в постель.

Порой мальчик выплакивал свое горе, не просыпаясь. Как-то Баслим поднялся, услышав, как Торби стонет: «Мама, мама!» Не зажигая света, он быстро подобрался к его соломенному тюфяку и склонился над ним.

– Я здесь, сыночек, я здесь, все в порядке.

– Папа?

– Спи, сынок. Ты разбудишь маму. Я буду с тобой, – добавил он, – ты в безопасности. А теперь успокойся. Ведь мы не хотим разбудить маму… не так ли?

– Хорошо, папа.

Старик ждал, почти не дыша, пока не окоченел и не заныла культя. И перебрался к себе, лишь когда убедился, что мальчик спокойно спит.

Этот инцидент заставил старика задуматься о гипнозе. Давным-давно, когда еще у Баслима были два глаза, две ноги и не было необходимости попрошайничать, он изучал это искусство. Но он не любил его и никогда не прибегал к гипнозу, даже в терапевтических целях; почти с религиозной убежденностью он уважал достоинство каждого человека, а необходимость гипнотизировать вступала в противоречие с его внутренними ценностями.

Но здесь был особый случай.

Он не сомневался, что Торби был отнят от своих родителей в столь юном возрасте, что у него не сохранилось сознательной памяти о них. Представление мальчика о жизни складывалось из путаных воспоминаний о различных хозяевах, то плохих, то получше, но все они старались сломать «плохого мальчишку». Торби сохранил в памяти некоторых из них и описывал их живо и жестко, пользуясь самыми грязными выражениями. Но он никогда не имел представления ни о месте, ни о времени – «место» было всего лишь каким-то поместьем, или домом, или заводским цехом; он никогда не называл ни планету, ни солнце (его представление об астрономии было совершенно искаженным и он понятия не имел о галактографии), а время было просто «раньше» или «потом», «короткое» или «длинное». Так как на каждой планете была своя длительность дня и года, свой метод летоисчисления, и пусть даже в интересах науки, они отмеряли время по скорости радиоактивного распада и стандартными годами с рождения человечества, после первого прыжка с планеты Сол-III к его спутнику, неграмотный мальчишка был совершенно не в состоянии определиться по месту и по времени. Земля была для Торби сказкой, а «день» – промежутком между двумя снами.

Баслим не представлял, сколько мальчику лет. Мальчик походил на подлинного потомка землян, который только входил в подростковый возраст и которого не коснулись мутации, но любое предположение базировалось на сомнительных допущениях. Вандорианцы и италогифы выглядели точно так же, но вандорианцам требовалось втрое больше времени для возмужания – Баслим вспомнил старую историю о дочке некоего консула, чей второй муж оказался праправнуком ее первого, и она пережила их обоих. Мутации не обязательно должны проявляться явно.

Вполне вероятно, что в стандартных секундах мальчик мог оказаться «старше» чем сам Баслим; космос неисчерпаем, и человечество самыми разными путями приспособилось к самым разным условиям. Но как бы там ни было – он был очень молод и нуждался в помощи.

Торби не боялся гипноза; это слово ничего не означало для него, и Баслим ничего не объяснял ему. Как-то вечером после еды старик просто сказал ему:

– Торби, я бы хотел, чтобы ты кое-что сделал.

– Конечно, папа. А что?

– Ложись на свою кровать. Затем я заставлю тебя уснуть и мы поговорим.

– Значит, я увижу какие-то сны, да?

– Нет. Это особый вид сна. Ты сможешь говорить.

Но без сомнений Торби повиновался. Старик зажег свечу, убрав остальной свет. Используя ее пламя как точку сосредоточения внимания, он начал монотонно повторять древние слова внушения, ведущие к расслаблению, дремоте… сну.

– Торби, ты спишь, но ты слышишь меня. Можешь отвечать.

– Да, папа.

– Ты будешь спать, пока я не прикажу тебе просыпаться. Но ты сможешь ответить на любой вопрос, который я тебе задам.

– Да, папа.

– Ты помнишь корабль, который доставил тебя сюда. Как он назывался?

– «Веселая вдова». Только мы называли ее по-другому.

– Ты помнишь, как попал на него. Теперь ты в нем – можешь вглядываться. Ты все помнишь об этом. А теперь вернись к тому месту, откуда попал на борт.

Не просыпаясь, мальчик напрягся:

– Я не хочу!

– Я буду с тобой. Тебе ничего не угрожает. Скажи мне, как называлось то место? Вернись туда. Присмотрись к нему.

Через пол часа Баслим по-прежнему сидел на корточках рядом со спящим мальчиком. Пот орошал его морщины, и он чувствовал, что его колотит. Чтобы вернуть мальчика в то время, с которым он хотел познакомиться, оказалось необходимым заставить ребенка снова пережить то, что было отвратительно даже Баслиму, старому и закаленному человеку. Снова и снова Торби сопротивлялся его усилиям, но Баслим не ругал его – теперь он знал, чего стоит мальчику каждый шрам и поименно мог назвать подлецов, оставивших их.

Но он достиг своей цели, погрузившись в глубины спящей памяти мальчика, к ранним истокам его детства, до того страшного момента, когда малыш потерял родителей.

Пока он, потрясенный, собирался с мыслями, мальчик лежал в глубоком беспамятстве. Последние несколько деталей в его ответах были столь чудовищны, что старик испытывал глубокие сомнения относительно своего решения докопаться до источника тревоги.

Ну что ж, посмотрим, итак что же он выяснил?

Мальчик родился свободным. Но Баслим и не сомневался в этом.

Родным его языком был Системный Английский, чего из-за акцента мальчика Баслим не мог раньше определить; но сейчас он прорезался в детском бормотании. Это значило, что он был родом из пределов Гегемонии Терры; возможно даже (хотя не точно), что мальчик родился на Земле. Баслим был удивлен, он думал, что родным языком мальчика был Интерлингва, так как на нем он говорил лучше, чем на остальных известных ему трех языках.

Что еще? Родители мальчика, без сомнения, были мертвы, если можно было доверять спутанным и пронизанным ужасом воспоминаниям, которые Баслим извлек из его мозга. Он не смог выяснить их фамилии или как-либо идентифицировать их – они были просто «папа» и «мама» – поэтому Баслим оставил смутные планы попытаться дать слово родственникам мальчика.

Своего он добился, но заставил мальчика снова пережить все самое худшее, что досталось на его долю…

– Торби?

Мальчик застонал и вытянулся.

– Да, папа?

– Ты спишь. Не просыпайся, пока я не скажу тебе.

– Я не проснусь, пока ты мне не скажешь.

– Как только я прикажу тебе, ты сразу же проснешься. Ты будешь отлично чувствовать себя и забудешь все, о чем мы с тобой говорили.

– Да, папа.

– Ты все забудешь. Но ты будешь отлично чувствовать себя. И через полчаса ты снова пойдешь спать. Я скажу тебе идти в постель, и ты пойдешь и спокойно уснешь. Ты будешь спать всю ночь, спать крепко, и тебе будут сниться хорошие сны. Ты больше не увидишь плохих снов. Повтори.

– Я больше не увижу плохих снов.

– Ты никогда больше не увидишь плохих снов. Никогда.

– Никогда…

– Папа и мама не хотят, чтобы ты видел плохие сны. Они счастливы и хотят, чтобы ты тоже был счастлив. Они будут сниться тебе, и ты увидишь прекрасные сны.

– Прекрасные сны…

– Теперь все в порядке, Торби. Ты начинаешь просыпаться. Ты проснешься, и ты не будешь помнить, о чем мы с тобой говорили. Но у тебя никогда больше не будет плохих снов. Просыпайся, Торби.

Мальчик сел, потер глаза, зевнул и улыбнулся.

– Ну, я не заспался. А я тебя обманул, папа. Не сработало, точно?

– Все в порядке, Торби.

Потребовалось больше, чем один сеанс внушения, чтобы исчезли привидения, ночные кошмары стали меркнуть и исчезать. Баслим не был достаточно подготовлен, чтобы полностью избавить мальчика от страшных воспоминаний; они по-прежнему были с ним. Единственное, что он смог сделать, – это внушить Торби, что воспоминания не принесут ему горя. Но в любом случае он отказался бы стирать память, ибо упрямо придерживался убеждения, что память человека принадлежит только ему, и даже самое худшее в ней не может быть изъято без его согласия.

Дни Торби были столь же наполнены делами, как ночи – спокойствием. В первые дни их содружества Баслим всегда держал мальчика при себе. После завтрака они выбирались на площадь Свободы. Баслим, скрючившись, садился на тротуар, а Торби должен был стоять или сидеть на корточках рядом с ним, изображая, что он умирает от голода и потряхивая чашкой для подаяния. Место, которое они выбрали, должно было быть в гуще движения, но не вызывать у полицейских ничего, кроме ворчания. Торби усвоил, что любой из постоянных полицейских на Площади ограничивается этим; отношения Баслима с ними строились на пожертвованиях в пользу полиции.

Торби быстро обучился этому древнему ремеслу – он усвоил, что мужчины с женщинами обычно стараются проявлять благородство, но обращаться надо к женщине; что просить подаяния у одиноких женщин – только тратить время (не считая тех, кто ходит без вуали); что когда обращаешься к одинокому мужчине, то никогда не знаешь, что получишь в ответ – то ли пинок, то ли подаяние; что космонавты после дальней дороги подают щедро. Баслим учил его, что в чашке должно быть на виду лишь немного денег – ни самая грошовая мелочь, ни крупные купюры.

На первых порах Торби как нельзя лучше подходил для этого ремесла; маленький, полуголодный, покрытый ссадинами – достаточно было лишь посмотреть на него. К сожалению, скоро он оправился, и Баслиму пришлось прибегать к гриму, накладывая тени под глазами и подчеркивая ввалившиеся щеки. Ужасная пластиковая рана, расположившаяся у него на ребрах, с полным реализмом демонстрировала «язву», которой у него не было; сахарная вода привлекала мух – и люди, едва бросив монеты в чашку, торопливо отворачивались.

Скрывать, что он стал питаться лучше, было не просто, но он рос быстро, и в течение года-двух продолжал оставаться таким же тощим, несмотря на то, что дважды в день досыта ел и крепко высыпался.

Торби бесплатно впитывал в себя наилучшее образование, какое могли дать ему трущобы. В Джаббул-порте, столице Джаббула и Девяти Миров, главной резиденции Великого Саргона, было более трех тысяч нищих с лицензиями, вдвое больше уличных торговцев, а закусочных с грогом вдвое больше, чем храмов, хотя храмов здесь было больше, чем в любом другом городе Девяти Миров – плюс бессчетное количество ловких карманников, специалистов по татуировке, продавцов наркотиков, шлюх, похитителей кошек, уличных попрошаек, грабителей, предсказателей, уличных акробатов, убийц – больших и малых калибров. Их обиталища располагались в пределах не далее одного ли от пилонов, которыми кончался космопорт, и на Девятой Авеню человек с наличными в кармане мог получить все, чем располагал исследованный мир – от космического корабля до щепотки лунной пыли, от краха репутации до туники сенатора с самим сенатором к ней в придачу.

В сущности Торби не принадлежал к подпольному миру, хотя у него был законно признанный статус (раб) и профессия, подтвержденная лицензией (нищий). Но фактически Торби был его частью, и должен был смотреть на мир с точки зрения червяка. Он находился на самой нижней ступеньке социальной лестницы.

Как каждый раб, он умел лгать и красть, делая это с той же естественностью, как другие дети обладают хорошими манерами – но освоил это он куда быстрее. Он выяснил, что в темном, скрытом от глаз городском мире эти врожденные таланты поднимаются до степени подлинного искусства. Как только он стал старше, освоил язык и познакомился с улицами, Баслим стал посылать его с различными поручениями, в магазин за покупками, а порой позволял ему заработать что-то и для себя, когда сам оставался дома. Таким образом, он «попал в плохую компанию», если можно попасть в нее со столь нулевой отметки, на которой пребывал.

Как-то он вернулся домой с пустой чашкой для подаяний. Баслим не сказал ни слова, но мальчик объяснил: «Смотри, папа, как здорово у меня получилось!» Из-под своих лохмотьев он вытащил великолепный шарф и с гордостью показал его.

Баслим не улыбнулся и не притронулся к нему.

– Откуда ты это раздобыл?

– Получил в наследство!

– Ну конечно. Но от кого же?

– От леди. От красивой леди.

– Дай-ка мне посмотреть инициалы. М-м-м… скорее всего, Леди Фасция. Да она действительно красива, как мне кажется. Но почему ты не в тюрьме?

– Ох, папа, это было так просто! Меня научил Зигги. Он знает все эти штучки. Ух, как он ловок – тебе стоит посмотреть, как он работает.

Баслим задумался: как внушить мораль мусорному котенку? Он понимал, что не имеет смысла прибегать к абстрактным этическим понятиям – ни в сознании мальчика, ни в его нынешнем окружении не было ничего, что позволяло бы общаться с ним на таком уровне.

– Торби, чего ради ты вздумал сменить профессию? В нашем деле ты платишь полиции ее комиссионные, платишь свой взнос в гильдию, даешь пожертвование в храм на святые дни – и не знаешь никаких забот. Разве мы голодаем?

– Нет, папа, – но ты только посмотри на это! Такая штука должна стоить чуть ли не стеллар!

– Самое малое, два стеллара, сказал бы я. Но скупщик даст тебе два минима – и то если проявит благородство. В чашке у тебя было бы куда больше.

– Ну… это куда интереснее, чем попрошайничать. Тебе стоило бы увидеть, как Зигги все это провернул.

– Я видел, как он работает. Он действительно смекалист.

– Он самый ловкий!

– И все же я думаю, что двумя руками он мог бы работать еще лучше.

– Может быть, хотя он и с одной рукой справляется. Но он показал, как действовать и другой рукой.

– Отлично. И все же тебе стоило бы знать, что в один прекрасный день тебя укоротят, как и Зигги. Ты знаешь, как Зигги потерял руку? А? Ты знаешь, какое тебя ждет наказание? Если тебя поймают?

Торби не ответил. Баслим продолжал:

– Одну руку долой – когда тебя поймают в первый раз. Так Зигги расплатился за свое ремесло. Да, он молодец, потому что он по-прежнему в строю и продолжает заниматься своим делом. А ты знаешь, что влечет за собой второй арест? Не только другую руку. Знаешь?

Торби сглотнул:

– Не очень.

– А я думаю, что ты должен был слышать, ты просто не хочешь вспоминать. – Баслим провел большим пальцем поперек горла. – Вот что ждет Зигги в следующий раз – они укоротят его. Суд Безмятежности считает, что мальчишку, который не научился с одного раза, уже ничего не исправит, и укорачивают его.

– Так ведь, папа, они меня никогда не поймают! Я буду таким осторожным… ну, вот как сегодня. Я обещаю!

Баслим вздохнул. Мальчишка по-прежнему верит, что с ним ничего и никогда не случится.

– Торби, достань документы о твоей продаже.

– Зачем, папа?

– Достань.

Мальчик принес их, Баслим перечитал бумагу: «…один ребенок мужского пола, регистрационный номер (на левом бедре) 8ХК40267 – девять минимов».

Он посмотрел на Торби с удивлением и заметил, что с того дня мальчик стал выше на голову.

– Дай мне перо. Я освобождаю тебя. Я всегда хотел это сделать, но оснований для спешки не было. А теперь мы это оформим, и завтра ты зайдешь в Королевские Архивы и зарегистрируешь бумагу.

У Торби отвисла челюсть:

– Почему, папа?

– Разве ты не хочешь быть свободным?

– Ну… да… Папа, я хочу принадлежать ТЕБЕ.

– Спасибо, малыш. Но я решил, и я это сделаю.

– Ты хочешь сказать, что выкидываешь меня?

– Нет. Ты можешь оставаться. Но только как свободный человек. Видишь ли, сынок, хозяин несет ответственность за своих слуг. Будь я благородный и сделай ты что-нибудь, меня бы это только потешило бы. Но так как я не… словом, так как у меня уже нет ноги и глаза, не думаю, чтобы я мог себе это позволить. И поскольку ты собрался учиться у Зигги, лучше я дам тебе свободу. Я не могу рисковать. Тебе придется самому искать свое счастье, я потерял уже слишком много. Еще раз – и меня укоротят за милую душу.

Он изложил ситуацию с подчеркнутой жестокостью, ничем не дав понять, что закон, в сущности, не так жесток – на практике раба конфисковывали, продавали, и вырученные деньги шли в возмещение ущерба, если у хозяина не было счета. Если хозяин не принадлежал к знатным сословиям, судья мог приговорить его к порке, коль скоро приходил к выводу, что тот должен отвечать за деяния своего раба. Тем не менее, Баслим говорил только о законе: поскольку хозяину принадлежит полная и безраздельная власть над рабом, тем самым он отвечает за все, что раб сделал, – вплоть до отсечения головы.

В первый раз с тех пор, как они познакомились, Торби заплакал:

– Не освобождай меня, папа, пожалуйста, не делай этого! Я хочу принадлежать тебе!

– Прости, сынок. Но я же сказал тебе, что можешь оставаться.

– Пожалуйста, папа! Я никогда больше не стяну ни одной вещи!

Баслим пожал плечами.

– Послушай меня, Торби. Я предлагаю тебе сделку.

– А? Все, что угодно, папа. Как только…

– Подожди и послушай меня. Сейчас я не буду подписывать твои бумаги. Но я хочу, чтобы ты обещал мне две вещи.

– Конечно! Что именно?

– Не спеши. Первое – ты никогда и ни у кого больше не будешь красть. Ни у красивых леди в портшезах, ни у бедняков, как ты сам – одно слишком опасно, а второе… словом, это неблагородно, хотя я не уверен, что ты знаешь значение этого слова. Второе – обещай мне, что ты никогда не будешь мне врать.

– Я обещаю, – медленно сказал Торби.

– Я имею в виду не только вранье о той мелочи, которую ты порой утаиваешь от меня. Я говорю обо всем. Кстати, матрац не самое подходящее место, где стоит прятать деньги. Посмотри на себя, Торби. Ты же знаешь, что у меня есть связи по всему городу.

Торби кивнул. Он доставлял послания от старика в самые разные места и самым разным людям.

– Если ты будешь красть, – продолжал Баслим, – я узнаю об этом… рано или поздно. Если ты будешь врать мне, я уличу тебя… рано или поздно. Врать людям – это твое дело, но вот что я скажу тебе: если человек обретает репутацию лжеца, он может считать, что онемел, ибо люди не прислушиваются к завыванию ветра. Не обращают внимания. И в тот день, когда я узнаю, что ты украл что-то… или в тот день, когда я поймаю тебя на вранье… я подпишу твои бумаги и отпущу на волю.

– Да, папа.

– Это не все. Я вышвырну тебя со всем, что было на тебе, когда я купил тебя, – лоскут лохмотьев и куча синяков. Между нами не будет ничего общего. И если ты попадешься мне на глаза, я плюну на твою тень.

– Да, пап. О, я никогда больше не буду, папа!

– Я надеюсь. А теперь иди спать.

Баслим лежал без сна, беспокоясь, не слишком ли был резок с мальчиком. Но он не мог не помнить, что вокруг них был жестокий мир, и он учил мальчика жить в нем.

Он услышал в углу звуки, напоминающие работу грызуна, тихое шуршание; он лежал не шевелясь и прислушивался. Наконец, он услышал, как мальчик тихо встал со своего места, подошел к столу, тихо выложил на стол монеты, а затем вернулся на свой матрац.