Некуда уйти

Генри сидел спиной к дереву. Перед ним простиралась далёкая степь, где-то вдали поблёскивала тонкая венка реки, а за ней тёмно-зелёная полоса леса. Рядом с его квадратной сумкой на длинном ремне валялись едва уловимые искизы. Рядом, на траве сидела Рэтли - лохматая серая собака, являющаяся достоянием всего поселения Алец-Гратли.

Когда люди приехали сюда, они не брали с собой никаких животных, птиц, даже кур. Задачей этих людей было просто жить на всём готовом в этом месте. Раз в неделю прилетал вертолёт, который привозил всё необходимое и забирал ненужное, вечно улыбающиеся люди в жёлтой форме принимали любые заказы. Однажды, когда я был ещё маленьким, какой-то парень подбежал к вертолёту и крикнул, что он остался совсем один и хочет вернуться к большим городам, к остальному миру, потому, что у него нет друзей, что он не видит смысла в жизни в замкнутом социуме. Его не взяли, конечно, но, на следующей неделе привезли серого щенка - Рэтли. Тот парень, не помню, как его звали, покончил с собой. Он попросил привезти пистолет, и ему привезли. Никто даже не стал спрашивать - зачем. На следующий день он прострелил себе голову. Но Рэтли стали любить все жители Алиц-Гратли, подарив ей счастливую, хоть и бездомную жизнь.

Рэтли была Генрику другом, не меньше чем я, даже больше. Я часто сидел рядом, когда левая рука ещё тогда маленького мальчика, с невыносимо грязными ногтями медленно двигалась по серебристо-серым локонам, тонкие пальцы закапывались в гриву на холке собаки. Я часто оборачивался уходя домой, и видел, как Генри и Рэтли сворачиваются в один тёплый клубок и на них падают золотисто-алые сентябрьские листья... Кафски часто уходил из дома и звал меня с собой, но я не был готов. Не могу сказать, готов ли я сейчас.

Сейчас ломаный, взъерошеный подросток, держа в костлявых руках тонкий карандаш, насвистывал тоскливо-романтичную мелодию, отрешась от всего суетящегося мира. В широко открытых глазах отражалось небо и степь, чёрным солнечным диском поднимался с горизонта суженный от яркого света зрачок, на нижние ресницы присохли комочки крови с виска. Вчера, пытаясь догнать своего непутёвого, истеричного, глупого друга, Генри поцарапал висок о ветку шиповника и распорол локоть, зацепившись за корягу свободным концом шарфа.

Мелодия, выдуманая им самим и услышанная только лохматой, доброй собакой, вывалившей мягкий розовый язык, унесла сознание Генри далеко, в какие-то его собственные миры. В состоянии полутранса он уже не воспринимал себя как часть этого мира, он был сам наброском на листе непостижимого, пустого, нового мира. Генри был счастлив, потому не услышал хрустящих, лёгких шагов, шелеста белой ткани и тихого голоса, еле уловимыми нотками дополняющего его персональную, почти эфимерную музыку. Тёплые, темературящие пальцы, дотронувшиеся до его лица, слишком резко вырвали Кафски из мечтательного анабиоза, резко настолько, что он невольно подавился пряным, степным воздухом.

- Анджела... Анджелика! - Поприветствовал он девочку, похожую на лунный свет, неуместную под солцем, жестокую, красивую.

Уродливое, в сравнении с гладкими щёчками девочки, лицо Генрика осветилось глупой улыбкой.

- Здравствуй, - её волосы упали ему на плечо, когда она присела рядом с ним, - я искала тебя по всему городу. Ты часто уходишь надолго на природу? - вот так плохо она его знала, - Я побуду немного с тобой?

Она побудет. Ей и в голову не приходит, что это за человек, она и предположить не может, насколько она мешает, насколько недооценивает свою неуместность в этот момент. Я никогда не позволял себе находиться рядом, когда Генри рисует. Его гениальное запястье выводило гениальные линии, даря этому миру настолько прекрасные картины, что он в страхе сворачивался вовнутрь, осознавая своё уродливое несовершенство, такое же, какое почувствовало Генриковое лицо, когда взглянуло в глаза Анджелике, когда похотливым взглядом ощупало её фарфоровые губы, её матовую, совершенную кожу. Позже, когда я видел её обнажённое тело, мне казалось, что чудак - Генри сам нарисовал её для себя. Хрупкую картину из серебристых нитей, тёплой крови, чистого хрусталя глаз. Сшивал незаметными швами белый бархат, натягивая его на металлические суставы локтей и колен. Из настоящей слоновой кости вырезал он маленькие, пахнущие чистой водой уши. Лепил из белого пластика две маленькие груди, положив под левую живую розу. Натягивал струны в разверзнутой глотке. Настраивал голос до самой чувствительной частоты... И вот она сидела под резным зонтиком, в пышном платье рядом с создателем, принадлежащая ему, но убивающая в нём возможность сотворить что-либо ещё. Руки – вьюны, обнимая, оплетали и душили шею мальчика, дыхание нагоняло зной в области ключиц.

Генри предложил ей глоток полынной настойки, и она глотнула, чисто для вида, обжигая горло, способная употреблять, наверное, только лёгкий зефир и чай с лепестками лотоса, свежую росу с лепестка ириса, дикую ежевику с кустов, лишенных игл. Но всёже она сделала глоток. Кафски отложил листы и карандаши, обнимая её обтянутую белым кружевом талию, опуская грязные ладони ниже, оставляя на идеальной ткани еле заметные, мутные отпечатки. Из его бледного рта тянет полынью и спиртом, пахнет тэмперными красками и ядовитыми грибами. Она улыбнулась, потянувшись острым носиком к волне несочитаемых запахов, её губы приоткрылись, как раковина моллюска подогретого у костра, Генри коснулся их, жадно глотая жемчуг её слюны, облизывая перламутровые стенки её рта, пачкая их своим дыханием. Губы Анджелики, влажные от поцелуя, стали ярче, глаза потеряли светлую чистоту и, болезненно блестя, смотрели чотко в глаза человека, что одним своим видом совершает надругательство над совершенством, тонкие ногти царапали вспревшую от шерстяного шарфа шею. А потом урод - Генри снял с неё платье, скомкал и бросил в траву, как бросал большинство своих прекрасных эскизов, прижал девочку к земле, не боясь сломать хрупкую игрушку. Когда Кафски был ещё малышом ему часто покупали красивые, хрупкие вещи и он ломал их, будет ломать всегда и в этоге доломает самую красивую и самую хрупкую - собственную жизнь. Анджела говорила что-то невнятное, парень уже не слышал её, слышал только биение её сердца и тихий шерох волос, девочка, судя по отголоскам, что долетали до его отупевшего сознания, отговаривала его, просила подождать, но он закрыл ей рот поцелуем, притянув её голову к земле за волосы. На поцелуй она ответила и безвольно обвисла в грязных холодных руках. Рэтли безмятежно спала в стороне, ей было плевать, как это должно происходить у людей.

Через пол часа Анджела всхлипывая утыкалась в плечо человеку, которого она не знала до конца, но слишком доверяла, Рэтли уже не было, она ушла куда-то в город в поисках людей, которые покормят её и позволят растянуться в коридоре, рядом с тёплой батареей. Генри смотрел вдаль, пытаясь вспомнить мелодию, что недавно сочинял... Дождь обложил всю степь серой стеной, превращая эскизы в бумажную, грязную кашу.

- Ты любишь меня? - спросил Кафски недавнюю жертву.

- Люблю, - дрожащим голосом ответила Анджелика.

- Тогда убей меня.

Холодная вода, пробивающаяся через крону деревьев, промочила всю одежду, что была у них, они, дрожа от холода, сидели по-турецки, непонимающе разглядывая друг друга. Молчание заполняли редкие раскаты грома.

- Я не могу, Генри, я люблю тебя, - сказала девочка, уткнувшись лицом в ладони.

- Будешь? – в разжатом кулаке лежало несколько капсул кислотных тонов.

Анджела подняла на них испуганый взгляд, у неё сбилось дыхание.

- Тебе некуда бежать? - спросил гад - Генри и улыбнулся, обнажая острые от рождения зубы. Восхищаясь своей собственной безобразностью.

Прятки

Вертолёт приземлился на огромную прощадку, и, высадив пассажиров, спрятался в ангар. Рик сладко потянулся после долгого перелёта. Лёгкая сумка на плече не мешала идти бодрым шагом. Конечной целью пути была небольшая контора возле реки. Вечерние огни Ингаллы предвещали сытость и благополучие, качественный кокаин и длинноногих, доступных дам. Женщины проплывали по аллее группами по семь-восемь пышных силуэтов, пахнущих сладкими цветами, фруктами, дорогими сигаретами. Вирусом в вены города втиснулся мужчина, вокруг хаотично метались лейкоциты и эритроциты - парни в белых костюмах или в красных свитерах, растянутых до колен. По проспекту Института Регулирования Малых поселений Мира тянулись соблазнительные ароматы. Ветерки вентиляций делали воздух слоёным, разноцветным. Из магазина, с большой вывеской из непонятных каракуль тянуло свежееиспечонным хлебом и земляничным вареньем, проходя мимо летней танцевальной площадки нельзя было не уловить свежесть мохито и сладость пинна-коллада, ароматизированного автозагара, из подвала, вероятно, какого-то бара, пахло сигарами и вином, из кинотеатра - попкорном и пылью. Одно здание опознать с фасада было невозможно - это была высокая, гладкая стена из непрозрачного тёмного стекла, обрамлёная бетонной кладкой. Оттуда пахло бумагой, свинцом, медью и кровью, пахло бриллиантами и похотью, злым смехом и неискренними слезами, самоубийствами и кинднэппингом. Рик свернул во двор этого здания.

Протискиваясь через толпу мигрирующих от одной кассы к другой людей, Рик искал лестницу. Одет он был странно для этого города, и он решительно хотел это изменить. Через пять минут он увидел заветную табличку "даблъю-си" и стал пробиваться в этом направлении.

Туалет был почти пуст. Мужчина спрятался в одной из кабинок. Через несколько секунд он услышал шаги возле ряда писсуаров и бесшумно вышел. Зеркал в помещении не было, и этот факт не мог не радовать охотника за новыми брюками. Достав из сумки пузырёк с хлороформом и тряпку, он смочил ткань ядовитой житкостью. Смяв платок в кулаке за спиной, он с непринуждённым видом подошёл к молодому, но уже очень делово выглядящему парню, пристроясь к соседнему писсуару.

- Ну, как идут дела? - спросил злоумышленник с приветливой улыбкой.