Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Теперь отдыхать в Ливадию
Во время от полуночи до трех часов ночи, когда хирурги извлекали пулю из столыпинской печени, Курлов спросил Спиридовича: – Ты почему сразу не рубанул его шашкой? – Не пробиться было. Свалка началась. – Вот теперь жди... свалка тебе будет! И горько рыдал Кулябка – от жалости к самому себе: – Я же его и заагентурил... Теперь мне крышка! Богров жив. Богров в лапах киевской прокуратуры. – Его надо вырвать... с мясом! – сказал Курлов. Допрос и обыск Богрова начался в буфете Киевского театра. Присутствовали киевский прокурор Чаплинский и его помощники. Из фрачных карманов убийцы на стол сыпались визитные карточки. Был обнаружен и билет кресла № 406 в ряду № 18. – Кто вам его выдал? – спросил Чаплинский. – Полковник Кулябка. – Запишите, – велел прокурор секретарю. Службу в охранке Богров отрицал. – Запишите и это. Потом проверим... Из охранки прибыл в буфет пристав Тюрин. – Имею приказ генерала Курлова забрать преступника. – Куда? – спросил Чаплинский. – Известно куда... все туда. – Возьмете его только через мой труп. – А что мне передать? Там Кулябка плачет. – Так и передайте, что прокурор возражает. А плачущего Кулябку доставьте сюда... как свидетеля. Кулябка, прибыв в театр, настаивал на свидании с Богровым наедине с ним, «желая получить от него очень важные сведения». Чаплинский ему отказал. Кулябка попросил прокурора выйти в фойе театра, и там, плача, он говорил, что никогда бы не дал Богрову билет в театр, ибо законы тайного сыска уважает, но на него нажал Курлов... В конце беседы он произнес с отчаянием: – Курлов-то выгребется, а мне... пулю в лоб? Курлов сам позвонил в театр Чаплинскому: – Богров – революционер, это ж сразу видно. – Я еще не выяснил, кто он, – отвечал Чаплинский. Богрова опутали веревками с ног до головы, зашвырнули в карету и отвезли в каземат «Косого капонира», где за него сразу же взялся следователь по особо важным делам Фененко. – Если вы революционер, то почему же выбрали в театре, где находился царь, своей целью не царя, а Столыпина? Богров резко и непримиримо отверг свою принадлежность к революционным партиям России и добавил, что боялся стрелять в царя, ибо это могло бы вызвать в стране погромы. Он продолжал считать себя великим «государственным человеком» и верил в будущую славу – пусть даже геростратову! Не сразу, но все-таки он признал, что является агентом царской охранки. – Подпишитесь, – сказал Фененко в конце допроса. Богров отказался подписывать протокол в той его части, где зафиксированы его слова о боязни погрома. – Почему упорствуете? – спросил Фененко. – Потому что правительство, узнав о моем заявлении, будет удерживать евреев от террористических актов, устрашая их последующей за актом организацией погрома... По записной книжке Богрова, начатой им с 1907 года, жандармы произвели в Киеве свыше 150 арестов. Все делалось снахрапа, без проверки, и тюрьму забили ни в чем не повинные люди – врачи, артисты, певички, адвокаты, проститутки, студенты, прачки. Из тюрьмы в город выплеснуло мутную волну: Богров – провокатор! Вот тогда киевский голова Дьяков (человек осторожный и дальновидный) созвал журналистов, дав им пресс-конференцию. – Обращаю ваше внимание! – заявил он. – Киевская городская дума ни в чем не виновата. Мы не давали Богрову билет на вход в театр. Полковник Кулябка из жандармского управления Киева выцарапал у меня семь билетов для своих агентов. Я записал их номера. Пожалуйста! Ряд восемнадцатый, кресло четыреста шестое. Это как раз место убийцы. А я не давал Богрову билета. Ему был задан скользкий вопрос: – Значит, Богров – агент царской охранки? Дьяков (повторяю) был человеком осторожным. – А я в такие дела не путаюсь, – отвечал он, сворачивая свою кургузую конференцию, благо главное было уже сказано.
* * *
Городская дума за свой счет выстелила Малую Владимирскую улицу мягчайшим сеном, чтобы проезд экипажей не беспокоил Столыпина, умиравшего в палате клиники Маковского. 3 сентября премьер вдруг почувствовал облегчение и вызвал Коковцева. Он передал ему ключ от своего портфеля с секретными документами государства, попросил сиделок и врачей удалиться. – Известно, – сказал Коковцеву с глазу на глаз, – что на совещании у кайзера немцы решили начать войну против России в 1913 году, а на посту военного министра находится человек в красных штанах, который ни к черту не годен. Убирайте его! А заодно уж, Владимир Николаич, сковырните и нижегородского губернатора Хвостова – я не успел до него добраться... – Вы что-нибудь хотите лично от государя? – Перо в зад, и больше ничего, – отвечал Столыпин... Киев наполнился слухами, что премьер поправляется. «Сдохнет!» – выразился Распутин, живший на частной квартире и бегавший босиком в уборную (Гришка сейчас выжидал, когда царь с царицей позовут его отдыхать в Ливадию)... 4 сентября Столыпину стало хуже, а Николай II не отложил поездки в Чернигов; расцвеченный лампочками пароход отвалил от пристани, а Коковцев сказал: «И так всегда! Если предстоят неприятности, государь оперативно сматывается куда-нибудь подальше». 5 сентября Столыпин скончался, а Богров продолжал давать откровенные показания, подробно оглашая свои похождения. Допрос гнали с такой быстротой, будто судьи опаздывали на последний трамвай. Курлов сознавал, что авантюра удалась лишь наполовину: Столыпин убит, а Богрова, чтобы не наболтал лишнего, надо как можно скорее сунуть в петлю. 8 сентября следствие торопливо свернули. В казематах «Косого капонира» состоялся закрытый судебный процесс. Не жажда мести руководила судьями – нет, их поджимали сроки... Кулябка плакал, и Богров стал его выгораживать. Получилась замкнутая реакция: жандарма Кулябку выручал провокатор Богров, а Кулябка выкручивал из этого дела Курлова, ибо понимал, что если потопит Курлова, то и сам оставит после себя на воде одну лишь «бульбочку»... Зачитали приговор – смерть через повешение! 10-го числа полковник Иванов велел привести Богрова. – Один вопрос! – сказал полковник. – Чем объяснить ваш образ поведения на суде, когда вы стали выгораживать Кулябку? – Просто он растерялся. Мне стало его жалко. – Верю! Завтра вас ждет смерть. Рано утром, когда на Подоле запоют петухи. Можете писать письма. Вот бумага... Но тут к жандармам заявился киевский кондитер Балабуха. – Этот номер не пройдет! – заявил он чистосердечно. – Знаем, как это делается. Повесите куклу из тряпок, а потом скажете, что казнили Богрова... Мы, киевские союзники, истинно русские, воистину православные, хотим сами жида вешать. Иванов сказал Балабухе, что линчевать Богрова им никто не позволит, а делегацию «союзников» до места казни допустят. Смерть Столыпина оставила народ равнодушным. В защиту Богрова общественность страны не вступилась. Против казни убийцы прозвучал только один протест – от вдовы и детей самого Столыпина.
* * *
Черниговский губернатор Николай Алексеевич Маклаков был сегодня в ударе. Перед дверями в столовую его дома стояли царь в мундире преображенца и смущенная царица в белом с золотом платье, а Маклаков исполнял перед ними роль ярмарочного зазывалы: – Каждая страна питает народ по-разному. Немцы поглощают сосиски с пивом. Англичане – дохлый бекон и черствые бисквиты. Французы кормятся поцелуями, запивая их абсентом. Итальянцы сыты одним лишь воздухом. Швейцарцы кормятся туристами. Американцы – долларами. А мы, русские, живем тем, что бог послал... Двери растворились, и открылся губернаторский стол, в изобилии даров украинской природы, а Маклаков продолжал: – Этот бог по каким-то особым причинам весьма благосклонно относится к нам, русским. Он регулярно посылает нам икру паюсную и зернистую, блины с медом и маслом, осетрину заливную и севрюжину под хреном, поросят в яблоках и пироги с вязигой. Приток этих божьих даров усиливается на масленицу, на рождество, на мясоеды. Конечно, такое благоволение свыше к матушке-России уже не раз вызывало зависть других народов, и, смею думать, именно из-за этого возникали все войны... Наконец он иссяк, и обед начался. Пока царственные гости насыщались, губернатор успел проявить клоунские, актерские и имитаторские таланты. Кричал петухом и рыкал львом. Маклаков постоянно был на грани озорства, но вовремя умел остановиться. В конце обеда, когда официанты подавали мороженое, в гостиную вскочила разъяренная пантера, гневно стегая воздух стеблем упругого хвоста. Императрица, выронив вазу, в ужасе закричала, но пантера тут же легла возле нее и длинным красным языком облизала ей туфли. Гости не сразу поняли, что это... Маклаков! – Вам бы в цирк, – сказал Николай II, очень довольный. «Пантера» ласково мурлыкала возле его ног. Император, улучив минуту, прошептал жене: – Какой приятный человек. С ним легко в такой степени, что ни о чем серьезном уже не думаешь. – Заметь, он расположен к нам, – ответила Алиса. – Ты, Ники, не забудь о Маклакове, таких людей надо приближать. В курильной комнате царь сказал губернатору: – Скажите, а вот в Думе есть ученик самого Плевако – некий Василий Алексеевич Маклаков... это, кажется, ваш брат? – Увы, – загрустил губернатор, – стыдно за кадета Васю, говорил я ему – не трепись, братец, но куда там! Занесло! И стал членом ЦК... Объясню суть: еще в детстве меня отец часто порол, а Васю никогда. Это его и развинтило! Я, сеченый, пошел в эм-вэ-дэ, а несеченый Вася подался в кадеты. Царь покидал Чернигов в отличном настроении. – Николай Алексеич, – сказал он Маклакову, – Чернигов под вашим правлением произвел на меня отрадное впечатление. Благодарю за службу, за вкусные обеды и за минуты искреннего веселья. Прошу вас: когда в Петербург поедете, не забудьте захватить с собой шкуру пантеры – напугайте моих придворных... Коковцев, встретив царя на киевской пристани, сразу же завел речь о том, что надо провести жестокий процесс над главными виновниками гибели Столыпина: «Ясно, что Курлов не стрелял в Столыпина, но рука Курлова направляла руку Богрова...» На автомобиле подъехали к Николаевскому дворцу. – Сегодня восьмое сентября, – сказал царь, листанув настольный календарь. – Та-ак... завтра я выезжаю в Ливадию. – Как? Разве не будете присутствовать на похоронах? – Я бы остался, но... жена! Она не любит сцен. – Ваше величество, вы хоть взгляните на него. Вы столько лет работали вместе... Больше вы его никогда не увидите. – Хорошо, я постою у его гроба. Коковцев ждал, что над гробом Столыпина царь открыто призовет его на пост премьера империи, но царь в раздумье постоял возле покойника, не глядя на него, и молча удалился. Коковцев не знал, что накануне вечером Николай II спрашивал у Распутина – кого ставить в министры внутренних дел? – А, чего уж там выбирать... давай Хвоста!
* * *
Малую Владимирскую улицу переименовали в Столыпинскую, а на рассвете 11 сентября Богрова казнили. Виселица была установлена в одном из фортов Киевской крепости – как раз на Лысой горе, где, по преданиям, свершался шабаш всякой нечистой силы. От встречи с духовником Богров отказался, писем для родных не оставил. А смерть он встретил весьма спокойно... Днем к перрону киевского вокзала был подан царский экспресс. Провожать императора в Ливадию собралась местная знать, тузы дворянства и столпы местной бюрократии, но государь почему-то задерживался. Вдруг на перроне показался скороход, одетый так, как одевались пажи времен веселой Елизаветы – с крылышками Юпитера на лодыжках ног. Запыхавшись, он объявил, что его (Коковцева) «очень ждет» император. Коковцев велел шоферу ехать быстрее и скоро предстал перед царской четой. Слуги уже стаскивали вниз баулы с туалетами, царица перед зеркалом примеряла громадную шляпу. Состоялся разговор – краткий, нервный, торопливый. – Владимир Николаич, – сказал царь, – я решил дать портфель внутренних дел нижегородскому губернатору Хвостову. – Назначение такого человека, каков Хвостов, будет означать, что вы добровольно бросаетесь в пропасть. Одно дело – министр земледелия: если он запорет нам один урожай, мы его выкинем и поставим другого. Но нельзя эм-вэ-дэ вручать Хвостовым! Царица крутилась перед зеркалом, и в отражении его Коковцев видел ее глаза, следившие за «игрой в министры». Царь спросил: – Отчего вы так суровы к Алексею Николаевичу? – Среди наших губернаторов масса безобразников, но такого хулигана, каков Хвостов, пожалуй, сыскать трудно... Царица, по-прежнему глядя в зеркало, сказала: – Ники, не забывай, что нам пора ехать... – А если я предложу черниговского Маклакова? – Что ж, для балагана годится, – ответил Коковцев. – Ники, я пошла! – сказала царица. Она стала величаво спускаться по лестнице на улицу, где фыркали газолином придворные «рено» и «бонды». – Вам трудно угодить, – заметил царь Коковцеву. Коковцев изящно поклонился, но... промолчал. – Ники, – послышалось снизу, – не забывай, что я уже в шляпе, а шляпа тяжелая, и я не могу больше тебя ждать... – Хорошо, – сказал Николай II, протягивая руку. – О министре дел внутренних я еще подумаю. А вы будете моим презусом... Слово сказано! Коковцев передохнул так, будто сбросил с себя тяжелый мешок. Но от лестницы царь вдруг повернулся к презусу, и в его «глазах газели» блеснула яркая, выразительная злость. – Надеюсь, – отчеканил он в разлуку, – вы не станете заслонять меня, как это делал покойный Столыпин! В этой фразе затаилась разгадка убийства Столыпина... Распутин тоже поехал в Ливадию – отдыхать. – Очень уж я измучился, – говорил он.
|