Нижне‑Колымский острог

После первой удачной охоты Попов с Фомкой, Сидоркой и Удимой еще не раз хаживали в лес. Им удалось убить нескольких лосей. Нагрузив нарты мясом, охотники собирались домой, в Нижне‑Колымский острог.

Нарты увязаны; собаки запряжены. Волнуясь, они то вскакивали, то ложились, то начинали грызться. В морозном воздухе над сворой клубился пар.

Осматривая собачьи упряжки, Попов заметил Удиму, привязывавшего мешок к одной из нарт. Якут был в походном снаряжении: на боку висел саадак, на поясе – пальма, в руках – лыжи.

– Куда ты, Удима? – спросил удивленный Попов. – Хочешь проводить нас?

– С тобой пойду, хозяин.

– Куда со мной?

– Куда ты, туда я. В Нижне‑Колымский…

– Я там не останусь, Удима. Я уйду весной в море.

– И Удиму возьми.

– Вот те на! Как ты надумал?

– Ты хороший. Покрученики тебя любят. Возьми Удиму, хозяин. Я буду твоим боканом. За собаками буду ходить. Что заставишь, все буду делать.

– Ты знаешь, я не держу боканов.

– В покрут[51]возьми.

– Подумай лучше, Удима. В море трудно. Вернемся ли, не знаем.

– Удима был в море. Удима не боится смерти.

– Едем! – решительно согласился Попов. – Фомка, рекой ли нам ехать, или напрямик?

– Рекой. Оно подале будет верст на полсотню, да путь легче. С пути не собьемся.

– Едем рекой. Сколько дней мы проедем?

– При таких‑то трескучих морозах да с грузом по двадцать пудов на нартах, бывальцы сказывали, пять с половиной сотен верст две недели ехать.

Кивиль с улыбкой слушала не совсем понятный ей разговор. Вокруг толпились среднеколымские казаки. Собаки повизгивали от нетерпения. Наконец путники попрощались, сели на нарты и тронулись.

Двенадцать крупных, похожих на волков собак тянули передние нарты. На них мчался Попов с Кивилью.

Кивиль отлично умела управлять собачьей упряжкой. Раскрасневшаяся, она размахивала остолом[52]и кричала:

– Сат! Сат! Ха!

Кивиль оглядывалась на Попова и улыбалась ему. Ни Попова, ни Кивиль не смущало, что им приходилось разговаривать главным образом улыбками да жестами. Попов знал мало якутских слов, а Кивили еще предстояло познать русские. Молодым людям было весело. Они радовались, чувствуя, что живут полной, настоящей жизнью. Вокруг неведомые пространства – горы, заваленные снегом лесные чащи. Впереди – неведомые опасности. Попову и Кивили было радостно встречать их, радостно бороться за жизнь, побеждать.

Проданная ненавистному Курсую, Кивиль вдруг стала невестой молодого красавца русского. Она думала, что ее жених вождь, большой тойон. Она ощупывала блестящий кинжал, подаренный ей Поповым, готовая бороться за своего жениха с людьми, со зверями, даже со злыми духами. Она была счастлива.

Через каждые десять верст Попов делал привалы‑бердовки. Едва он останавливался, как одна за другой подбегали остальные упряжки. Немного поссорясь между собой, собаки ложились отдыхать. Подходили Фомка, Сидорка, Удима, кто‑нибудь из покручеников. Вместе с Поповым и Кивилью они бегали около нарт, чтобы размяться и согреться.

В первые ночи светила луна, но скоро она перестала подниматься. Лишь звезды сверкали необычайно; казалось, они шевелились, как живые. Стожары[53]сияли над самой головой.

Ночами мрак окутывал мертвую реку. Терялись очертания тальника, росшего по берегам. Тальник казался черной стеной, отделявшей светлую полосу реки от мира.

Пока не являлся человек, на реке все было мертво, недвижимо. Мрак, снег и лютый мороз. Тишина. Ни ветка не хрустнет, ни снежок не шевельнется. Ни зверя не слышно, ни птицы не видно. Но резкий скрип полозьев разрывал тишину. Он был слышен далеко, чуть не за версту. Собачий лай и визг, крики людей врывались в безмолвие тундры. Жизнь заявляла о себе.

Для ночлегов Попов выбирал места у берега, где можно было собрать валежник или нарубить для костров тальник. Разведя костры, люди ставили ровдужные[54]пологи, ужинали. Тем временем собаки отлеживались. Затем люди отогревали у костров мерзлую рыбу, рубили ее и бросали собакам.

Накормив собак и привязав наиболее беспокойных из них, путники забирались в меховые спальные мешки, положенные под пологами. Уставшие, они мгновенно засыпали. Собаки спали на снегу, свернувшись клубочками.

Попов поднимал людей еще затемно. Поев, путники снова спешили дальше. Так они двигались вторую неделю.

Светало. Все яснее различались кусты и береговые обрывы. Попов уже сделал одну бердовку и был на втором переходе. Кивиль пела, размахивая остолом. Собачья упряжка вынесла их нарты за обрывистый мыс. На высоком берегу Кивиль увидела бревенчатые башни Нижне‑Колымского острога, освещенные утренней зарей. Ниже, у самой реки, она увидела людей. Там мелькали топоры, визжали пилы, оттуда слышались стук молотков и русская речь.

Пение Кивили оборвалось. Она испуганно оглянулась на Попова, но его лицо было веселым. Он махал рукавицей и кричал.

Плотники заметили подъезжавший обоз. Бросив работу, они с веселыми криками побежали вниз на лед навстречу путникам. Толпясь, люди окружили нарты. Приветствия слышались со всех сторон. От шума и суматохи у Кивили стучало сердце. Она видела, как широкоплечий, бородатый мужчина с приветливым русским лицом, это был Дежнев, обнимался с Поповым.

– Ну, брат Федя, и заждались же мы! Ишь ты, какую красавицу отхватил! – говорил Дежнев, потрепав Кивиль по щеке. – Батеньки! Фомка с Сидоркой! Здорово! Отколь взялись? А я думал, вы где‑то там, на Яне, промышляете!

– Мы, мы и есть, – пробасил Фомка, кланяясь.

– Доброго здоровьица, Семен Иваныч, – тонким голосом отозвался Сидорка. – Э! Прочь, гадюки! – крикнул он на сцепившихся в драке собак.

– Как живешь, старина?

– Как бог пошлет, – отвечал Фомка. – Ино летом, ино скоком, а ино и ползком. Дождь вымочит, солнышко высушит, ветры головы расчешут.

– Такой же! А ты как, Сидорка?

– Тощ, как хвощ, живу тоненько да помаленьку. Бывает, и Сидорка с Фомкой гуся жарят. А бывает, и брюхо есть, да нечего съесть.

– Ну, брат, нынче в брюхе будет!

– Ты подумай, Семен Иваныч, какие это друзья! – сказал Попов. – Это они из‑за нас с тобой тысячи две верст отмахали. Пришли о незваных гостях весть нам принесть. Михайла, слышь, Стадухин лихого человека Анкудинова к нам засылает. Не хочет пустить нас на Погычу‑реку раньше себя, Михайлы, – прибавил он вполголоса.

– Ишь, чего! Думают, на Руси все караси. Ан и ершики попадаются! Спасибо, друзья. Но рассказывать после будете, в избе да в тепле. Русская кость тепло любит.

Собак распрягли и нарты миром затащили на косогор. Часом позже, сидя на лавке перед пылавшей печью, Фомка с Сидоркой, перебивая друг друга, рассказали о заговоре Стадухина с Анкудиновым.

– Мужик лишь пиво заварил, – проворчал приказный Гаврилов, – а уж черт с ведром.

«Эх, Михайла, Михайла! – думал Дежнев о своем давнем товарище‑однополчанине Стадухине. – До чего довела тебя гордость! А жаль… Умный ты мужик. Но поддаться я тебе не поддамся. Тоже ведь и мы не лыком шиты, злой ты мой человечище…»

Дежнев сердечно поблагодарил Фомку с Сидоркой. Он обрадовался, когда услышал, что они напрашиваются идти с ним по морю.

– Таких, – сказал он, – нам и надо. Это нашему брату на руку.

Однако, выслушав новости, все крепко задумались.

– Не пущу я этого разбойника в острог. Пусть зимует где хочет, – решительно сказал приказный Гаврилов.

По его твердому взгляду все поняли, что он так и сделает.

Дежнев принял свои меры. На другой же день плотбище, место шитья судов, стали обносить крепким тыном. По углам поставили сторожевые башни. За тыном у судов поставили избу для стражи, а у избы – клеть для собак. Стражу удвоили как у судов, так и в остроге.

К возвращению Попова в Нижне‑Колымский острог на городках – бревенчатых клетках – уж стояли наборы[55] всех шести кочей.

Кочевой мастер Степан Сидоров шитье коча начинал с укладки «матицы» – киля. К матице спереди и сзади крепились наклоненные коржины[56], а справа и слева – опруги, или ребра[57].

Дежнев и Попов постоянно бывали на плотбище. С самой закладки кочей Дежнев наблюдал, как плотники теслами[58] и топорами обрабатывали кокоры, придавая им вид опруг. Он обсуждал с кочевым мастером форму каждого лекала и проверял готовые опруги.

Дежнев, Попов и Сидоров много толковали, как бы сделать кочи крепче, как увеличить их плавучесть.

Пока стояли морозы, нечего было и думать об обшивке кочей тесом. Хрупкие на морозе, доски ломались при первой попытке изогнуть их. До оттепели шла лишь заготовка досок и брусьев. Чтобы плотники не мерзли, на плотбище построили сарай, где разделывали лес.

Появление в остроге молодой якутки Кивили не вызвало особого удивления. В ту пору там не было русских женщин. Многие казаки и промышленные люди брали себе в жены якуток, тунгусок и юкагирок. В остроге и до прибытия Кивили уже было несколько женщин. Они окружили Кивиль, как только ее увидели.

Ойя, жена писаря Михайлы Савина, несколько дней назад отданная ему проезжим якутом, без умолку болтала с Кивилью на родном языке. Глаза Ойи бегали, а лицо оставалось неподвижным, словно маска.

Попов послал Кивиль в баню и наказал женщинам надеть на нее белье и новую одежду. Он нарядил ее словно куклу. Кухлянка и чулки на Кивили были беличьи; высокие сапоги‑торбаса – внутри на заячьем, сверху – на пыжиковом меху; шапочка – соболья.

Кивиль быстро освоилась с жизнью в остроге, научилась объясняться по‑русски, привыкла носить белье и с удовольствием ходила в баню. Она не любила сидеть в душной избе и находила развлечения на вольном воздухе.

Когда у Попова оказывалось свободное время, Кивиль просила его покататься с ней на оленях. Молодые люди садились на нарты, Кивиль гикала на оленей по‑своему, да только их и видели!

Анкудиновцы долго ждать себя не заставили. Скоро шайка была на Колыме. Однажды под вечер она подкатила на пятнадцати собачьих упряжках и стала стучаться в ворота острога. Приказный Гаврилов не пустил анкудиновцев.

Лихие люди сначала шумели и угрожали. Но, поняв, что в остроге втрое больше народа, чем в их шайке, они приутихли. Начав с грозных требований, кончили жалобными просьбами.

– Пустите нас, Христа ради, – говорили анкудиновцы, – люди же мы. Неужто дадите нам от голода и холода сгибнуть?

Но приказный был твердый мужик.

– Вон, – сказал он, – версты за две, а то и ближе, стоит старое зимовье. Живите там, коли хотите. Сумели прийти, сумейте и прокормиться. Одно помните: коль вред от вас будет, не погляжу на зиму, выгоню вас и оттуда.

С тем Анкудинов и ушел. Он поселился в старом зимовье. Каждый день его люди слонялись у острога. Они приходили менять меха на крупу и соль. Немало находили они и других поводов, чтобы прийти. Приказный разрешил пускать их в острог для торга по три человека.

На следующий день по прибытии Анкудинов наведался на плотбище. Вечерело, когда он со своим подручным, плутоватым мужичонкой Пяткой Нероновым, подходил к тыну, окружавшему суда.

Вдруг из‑за тына показалась рваная рысья шапка, и тонкий голос крикнул:

– Эй! Стой! Чтоб вас громом разразило!

Рядом появилась вторая голова с лохматой бородой, и густой бас спокойно произнес:

– Эй, молодец! Воротись! К смерти идешь!

Анкудинов с Нероновым увидели стволы двух пищалей, направленные в их головы. Неронов попятился. Анкудинов остановился. Некоторое время незваные гости стояли, изумленно всматриваясь в прицелившихся стражей.

– Тьфу ты, пропасть! – сплюнул, наконец, Анкудинов. – Да ведь это Фомка с Сидоркой!

– Вот те на! – отозвался Неронов, оборачиваясь к Анкудинову. – Выходит, они раньше нас сюда прилетели.