Фомка и Сидорка

Вернувшись в Нижне‑Колымский острог, Дежнев начал с осмотра кочей.

– Давай‑ко, Федя, поглядим, – сказал он Попову, – гожи ли наши кочи, чтоб снова на них в море идти. Да что ты такой скучный?

– Эх, Семен Иваныч!.. Была у двора масляница, да в избу не зашла!

– Ничего, Федя. Остер топор, да и он на сук налетает. А ударь‑ко дважды! А надо – и трижды! Небось – перерубишь.

И Дежнев, и Попов видели, что кочи непригодны. Многие брусья и доски треснули, швы разошлись; течь у всех кочей была столь сильной, что едва поспевали отливать воду.

– Негожи кочи. Надо шить новые[43], – сказал Дежнев.

– Надо, – согласился Попов.

– А из чего шить? Плавник плохой. Надо сплавить корабельщику сверху, из‑за Средне‑Колымского, – решил Дежнев.

Наклонив голову набок, он хитро и вопросительно глядел на Попова.

– Сряжайся‑ко, Федя. Тебе идти за корабельщиной. Бери любой коч, бери человек двадцать охочих людей да завтра и в путь.

Дежнев не случайно послал Попова. Этому человеку была необходима деятельность. В бездействии Попов мог приуныть и, кто знает, может быть, отказаться от плавания.

Попов быстро выполнил свою задачу. С ветром‑попутником он за неделю поднялся по Колыме верст на шестьсот. Здесь стояли дремучие леса, корабельного леса было вдоволь.

Молодые люди, пришедшие с Поповым, рубили лес быстро и весело. Много деревьев валили, окапывая их и подрубая корни. Тогда стволы сохраняли корневища. Кокоры (комли деревьев с корневищами) шли на вырубку изогнутых опруг или ребер кочей.

Звон топоров, треск падавших деревьев, голоса и смех людей распугали зверей на десятки верст. А коль шальному медведю и случалось нарваться на порубщиков, те стремительно набегали на него со всех сторон с поднятыми топорами.

– Митька, забегай! Ивашко, черт, отрезай! – кричали справа и слева.

От этих веселых голосов, а еще больше от вида топоров на длинных топорищах, медведю становилось столь весело, что он пускался напролом в самую чащу с такой прытью, что и на коне его не догнали бы.

Лес нарубили и построили два плота. На плотах кокоры заботливо клали в верхний ряд, чтобы не повредить корневищ при сплаве.

Нужно было спешить со сплавом: у Нижне‑Колымского острога рекостав бывал в середине августа. Оставались считанные дни. Попов отправил пятнадцать человек с плотами и кочем, сам же с пятерыми покручениками остался в Средне‑Колымском зимовье. Он думал поохотиться и вернуться в Нижне‑Колымский острог зимним путем. Собаки и нарты были куплены.

Сначала охота не ладилась. В конце августа убили одного сохатого, но его уж съели. Весь сентябрь завывали метели. Наконец прошел такой снежный буран, что из зимовья нельзя было и носа высунуть.

Однажды утром, это было в середине октября, Попов проснулся первым. Он отбросил от лица меховое одеяло и открыл глаза.

В съезжую избу Средне‑Колымского зимовья, где Попов стоял со своими покручениками, свет еле проглядывал сквозь маленькие, занесенные снегом оконца, затянутые рыбьим пузырем.

Слышалось храпение и дыхание спящих. Люди спали вповалку, кто – на лавках, кто – на полу. Кроме Попова с его покручениками, в избе жили якут Удима, двое среднеколымских казаков и их приказный.

Жарко. Воздух тяжелый; и Попову не удается снова уснуть. Мысли, сменяя друг друга, не дают ему покоя.

«Ишь, как Митька Вятчанин насвистывает! – думает Попов. – Славный малый. Но хитер! Что его занесло в эту даль? Александров, Назаров, Федоров – те охотники. Соболь их сюда привел. Олимпиев – помор. Куда только не заносит поморов! Но Митька… А я сам! Как я здесь оказался? Подумать только: отсель два года, коли не больше, до Москвы ехать! Москва!..»

Попов повернулся на спину, широко открытыми глазами уставился в темноту. Вспомнилась березовая роща в Подмосковье, шелестящая от летнего ветерка. Вспомнилась Иринушка…

Тогда Попову шел двадцать первый год. Жизнь еще не наложила на молодого купеческого приказчика особых тягот. Напротив, она манила Попова, как бы нашептывала ему чудесные обещания, казалась готовой открыть ему свои тайны. Попов вспомнил, как он лежал на холме, глядя в вечернее небо. Ему были приятны и летний ветерок, шевелящий волосы, и звон кузнечиков, и взлеты далекой песни.

Попов любовался небом. Голубое над головой, оно было молочным у горизонта, и там четко рисовались темно‑синие лохмотья облаков. Небо казалось огромной фарфоровой чашей, украшенной у краев хитрым рисунком. Лежа на спине, Попов разгадывал узоры чаши‑неба. Как на китайской чаше, что стояла в горнице его хозяина Усова, Попов видел средь облаков драконов, великанов, дворцы, корабли…

Колосья колыхались у самого лица молодого человека. Как спокойно ему было и хорошо! Казалось, ничего больше не существует, но лишь это небо, кузнечики да далекая песня. Но вот пришла она, Ирина. Попов услыхал шуршание травы под ее легкими ножками, приподнялся. Неожиданно увидев перед собой красавицу‑девушку, он был настолько поражен, что даже не сразу встал. Попов видел, как в глазах ее, выражавших сперва больше удивления, нежели испуга, вспыхнули искорки веселья.

Заходящее солнце, выглянув из‑за облаков, осияло девушку теплыми лучами. Засветился нежный пушок на ее щечках, и вспыхнули пряди русых волос, выбившиеся из‑под цветной шелковой косынки.

Неловкий поклон растерявшегося Попова – и губки девушки дрогнули, приоткрылись. Ее смех еще и сейчас, через семь с лишним лет, звучал в ушах Попова. Внезапно девушка спохватилась, быстро обернулась и побежала с холма вниз на дорогу, где в повозке ее ждал родитель. То был именитый купец гостиной сотни – Василий Федотов Гусельников. А зачарованный Попов смотрел вслед убегавшей девушке. И лишь когда ее синий шелковый сарафан и белоснежные льняные рукава скрылись меж березами, Попов бросился догонять девушку, страшась, что может не узнать ее имени.

Теперь, лежа на полатях, Попов вспомнил и развязку этой встречи. Ему едва удалось вторично увидеть девушку и перемолвиться с ней немногими словами. Их любви не суждено было расцвесть. Вскоре Попов узнал, что Ирину Гусельникову отец выдал за сына богатого купца Шерстобитова.

Попов вздохнул и сел на полатях. Затем он спустился, сунул ноги в валенки, накинул полушубок и стал пробираться в потемках меж спавшими людьми к двери. Открыть дверь оказалось нелегким делом, – так ее занесло снегом. Попов навалился на нее со всей силой. Наконец дверь подалась настолько, что можно было выглянуть.

Яркий свет заставил Попова зажмуриться. Морозный воздух ворвался в избу.

Попов протиснулся в дверь и оглянулся. Вокруг все бело. Небо очистилось. Снеговые тучи, целый месяц висевшие над Средне‑Колымским зимовьем, исчезли. Буран, бушевавший трое суток, утих. Лишь легкий поземок крутил снежок. А что снегу вокруг! Избу занесло по самую крышу.

После вынужденного заключения в темной и душной избе Попову захотелось света, воздуха, движения. Он разбудил своих людей, и скоро все зимовье проснулось. Среди снега запестрели красные и черные шапки, нагольные полушубки, замелькали лопаты, зазвенели молодые голоса. То здесь, то там началась борьба. Молодой парень с детским веснушчатым лицом, Михайла Шабаков, со смехом валял в снегу своего сверстника – Филиппа Александрова.

– Так его! Катай его, курносого! – кричал любимый покрученик Попова Дмитрий Вятчанин.

Через мгновение насмешник сам был опрокинут в снег высоким, голубоглазым Тимошей Месиным и беспомощно барахтался, не в силах выбраться из сугроба. Хохот молодежи взлетал над зимовьем. Все радовались окончанию бурана.

– А что, Федот Алексеич, – спросил Попова покрученик крестьянский сын Ивашко Осипов, – пожалуй, скоро и на охоту?

– На медведя пойдем! – живо ответил Попов. – Удима! Где он? Удима, ты божился, что знаешь медвежье место?

– Знаю, хозяин. Удима знает, – отвечал худой, сморщенный старый якут, взявшийся быть вожем, то есть проводником, и толмачом.

– Без мяса оттоле не вернешься, – добавил он, приветливо глядя на Попова.

Попов вышел с Удимой поразмяться на лыжах. Похожее на луну красноватое солнце висело во мгле низко над горизонтом. Снег матово блестел и весело скрипел под лыжами.

Удима шел впереди, прокладывая лыжню. Временами он оглядывался на Попова, показывая плоское, морщинистое, узкоглазое лицо, и дружелюбно улыбался.

Старый Удима был беглым рабом кангаласского тойона Курсуя. Однако когда‑то он был свободным человеком и жил с женой и двумя детьми на реке Танде, притоке Алдана, занимаясь соболиным промыслом.

Попову захотелось побольше узнать об Удиме.

– Удима, – обратился он к старику, – расскажи‑ка, как ты попал к своему тойону.

– Учугей, хорошо, – охотно согласился Удима. – Вот прискакали кангаласцы. Курсуй, сын самого тойона Бозеко Тыниновича, налетел. Да брат с ним был родный Бузудай, да их родники, да боканы[44], да вскормленники их. Сына мово убили. Юрту спалили. Меня, жену и дочь в полон увели.

За семь лет жизни в Сибири Попов наслышался много подобных рассказов. Якутские тойоны постоянно совершали набеги на улусы соседних племен, а бывало – и на улусы своего же племени.

– Где ж твоя жена?

– В ту пору умерла жена тойона Бозеко. Моя Чимая ей служила. Ее и зарезали, чтоб схоронить с хозяйкой.

– Что ты! – воскликнул пораженный Попов, но тут же вспомнил, что он уже слышал о диком обычае хоронить ближайших рабов с их тойонами.

– Бокан должен служить тойону и после смерти, – спокойно пояснил Удима.

– Где твоя дочь?

Удима грустно повесил голову.

– Тойон Курсуй продал ее. Взял за нее двух кобыл.

– Давно ли ты ушел от Курсуя?

Удима снял рукавицу и пересчитал по пальцам.

– Пять зим, как ушел.

– Как ты убежал?

– Как? Ночью увел двух коней. В Якутский острог прискакал. У русских я и остался.

– А не требовал ли тебя тойон обратно?

– Где требовать! Курсуй сам должен был бежать. Заворовался! Повинен он в убийстве.

– Поймали его?

– Где там! Тайга велика.

– Как ты попал на Колыму?

– Как? Ушел я сперва на Индигирку. Соболей добывать. Пристал к покрученикам торгового человека Дубова. С ними и ушел. Там ограбил нас беглый казак Анкудинов. С голоду помирали. Потом пристал к охотникам, что на Колыму шли.

Попов разглядывал морщинистое лицо человека, чья судьба была столь изменчивой. Вдруг впереди послышались собачий лай и крики людей. Меж деревьями показались нарты.

Несказанно удивленные, Попов и Удима увидели средь кустов дюжину измученных собак. Высунув языки и скуля, они едва вытаскивали нарты из сугробов. Рядом с нартами бежал на лыжах долговязый человек с палкой в руке и пищалью за плечами. То и дело он помогал собакам и кричал высоким фальцетом:

– Ну! Рыбий глаз! Вперед! Паца! Паца![45]Чтоб вас громом разразило!

Долговязый был одет в рваную короткую кухлянку и меховые штаны. На поясе у него болтались топор и большой нож. Едва каюр[46] обернулся, Попов увидел рыжие космы волос, выбившиеся из‑под рваной рысьей шапки, выпученные бесцветные глаза под рыжими бровями, длинный вздернутый нос, впалые щеки, открытый рот и редкую, словно выщипанную, бороденку.

– Сидорка! – весело окликнул Попов.

– Холмогорец! – не менее радостно отозвался Сидорка петушиным голосом. – Фомка! – закричал он, оборачиваясь назад. – Фомка! Федот Алексеич! Вот он!

Из‑за лиственничной поросли на визжавших от нетерпения собаках вырвались вторые нарты. Рядом с ними бежал на лыжах коренастый старик, сивая борода которого метлой торчала в разные стороны. Глаза старика были едва видны из‑под надвинутой лисьей шапки, а нос, имевший форму картофелины, поражал ярко‑красным цветом.

– Федя! Неужто ты, мил‑любезный человек! Вот уж нежданно‑негаданно! – густым басом приветствовал старик Попова и обнял его словно родного.

Фома Семенов, по прозвищу Пермяк, и его неразлучный друг Сидор Емельянов Устюжан – известные на сибирских реках охотники. Полные имена этих скромных людей мало кто знал. Большинству промышленных и служилых людей они были известны как «Фомка с Сидоркой».

Попов впервые встретился с Фомкой и Сидоркой лет пять назад на Оленек‑реке. Позже он видел их на Яне и на Индигирке.

Тем временем под крики охрипших охотников еще пять собачьих упряжек выбежали из‑за кустов.

– Вперед! – закричал Попов, едва они остановились. – Зимовье близко!

Скоро все были в зимовье. Крики, приветствия, лай собак – все смешалось в нестройный веселый гомон. Прибытие двенадцати человек с Яны и Индигирки явилось большим событием.

Собак накормили и привязали. Попов пригласил Фомку с Сидоркой в свою избу и усадил их за стол. Колымчане с нетерпением ожидали, когда же гости насытятся и начнут рассказывать новости.

– Накормлены и напоены! – возвестил наконец бас Фомки.

Это сообщение оказалось несколько преждевременным в отношении Сидорки.

– Благодарствую, Федя, мил‑любезный человек, – прибавил Фомка.

– А племянничка твово, Емелю Стефанова, мы видели, – сказал Сидорка Попову, ослабляя ремень на вздутом животе. – Здравствует. Красавец!

– Вот как! Где ж вы его видели?

– На Яне, милой, на Яне, – пробасил Фомка, вытирая губы.

– Написал что‑нибудь?

– Чего нет, того нет… – Фомка замялся, смущенно оглядываясь на Сидорку.

– Может, сказать что велел?

– Ась? Сказать? – Фомка почесал затылок. – Не вспомнить…

– Даже и кланяться не просил? Вот свинья!

– Коль сказать правду, мил‑любезный человек, свиньи‑от это мы с Сидоркой.

– Вы?

– Наш грех.

– Как это ваш?

– А так, что, Федя, ушли мы с Сидоркой из Усть‑Янского зимовья не прощаясь.

– А куда ушли, того не сказывали, – добавил Сидорка, снова принимаясь за изрядный кусок мяса.

– У племянничка‑от твово и в уме не было, что мы дядюшку увидим.

«Становится все занятнее», – подумал Попов.

– Что ж тому за причина? – спросил он, делая вид, что не слишком удивляется.

– Тайна, – проговорил Фомка, поднимая брови. – Тебе лишь да Дежневу можно сказать.

– И при них нельзя? – Попов указал на покручеников.

Фомка с Сидоркой переглянулись.

– Нет, – ответил Фомка.

– Нельзя, – решительно подтвердил Сидорка, обсасывая мосол.

– Ну что ж… Ребята, побегайте‑ка вы на лыжах, – обратился Попов к покрученикам.

– Мы в степкину избу пойдем, Федот Алексеич, – быстро ответил Дмитрий Вятчанин. – Айда, ребята!

– Сидорка, притворь дверь‑от плотнее. Федя, сядь‑ко, милой, поближе. А дело мы тебе все обскажем. Дежнева, слышь ты, Дежнева на реку Погычу хотят не пустить! – при этих словах Фомка резко откинулся на скамейке и значительно поднял палец.

– Как это – «не пустить»? – вспылил Попов. – Кто это хочет?

– Десятник казачий Михайла Стадухин, вот кто.

– Стадухин?

– Он. Он, Михайла, слышь‑ко, сам Погычу‑реку идет проведывать. Из Якутского острога идет.

– Фома, ты шутишь! У Дежнева наказная память, приказным выданная.

– Приказным? Колымским? – насмешливо переспросил Сидорка. – А у Стадухина наказная память от самого воеводы! От Пушкина. Печать привесная – во!

– Да мы уж больше года как дело задумали! Мы уж ходили искать Погычу! – горячился Попов.

– А дошли ли? – полюбопытствовал Фомка.

– Вернулись.

– Плохо. Поторопиться бы вам… Много нонче охотников Погычу‑реку искать объявилось. Многие знатные землепроходцы‑опытовщики домогаются. Василий Бугор сказывал, вот уж год, как Иван Родионов Ерастов воеводе Головину челобитную подал.

– Тоже на Погычу просился, – снова вмешался Сидорка. – Воевода даже ему коч и запасишки велел готовить.

– А Михайло Стадухин, мол, и раньше того то же задумал.

– Только вместо той реки попал он под замки. Воевода Головин, сказывают, посадил его в тюрьму. Соболишки от Михайлы хотел вытянуть, рыбий глаз.

– Дело‑то у Михайлы и сорвалось, мил‑любезный человек, – неторопливо заключил Фомка.

– Отчего же Ерастов не пошел, коль воевода его отпустил? – немного успокоясь, спросил Попов.

– Да вишь ты, воевода в Якутском сменился. Новому‑то – все негоже, что старый делал. Он свою лапу и наложил. А нонешним летом Василий Бугор с Иваном Редкиным, пятидесятником, просились на ту же Погычу‑реку у нового воеводы Пушкина. Не пустил их воевода.

– Бугра даже выпорол, чтоб его громом разразило! – выкрикнул Сидорка.

– Бугра чтоб разразило? – улыбнулся Попов.

– Э, нет! Воеводу! Бугор – мужик добрый.

– Неужто за Погычу выпорол?

– Не за Погычу, вестимо, – ответил Фомка. – Казачки, сказывают, в Якутском шум подняли. Требовали от воеводы, чтоб он им жалованье выплатил. Воевода зачинщикам‑то и всыпал по пятьдесят батогов. Ну, Бугор рассерчал. Взял да с товарищами, душ всего с пятьдесят, и утек. Июля в первый, кажись, день утек.

– Торгового человека Щукина знаешь? На его коче они вниз по Лене и ушли. Щукина ж в Якутском оставили волосы драть, – весело проговорил Сидорка и снова принялся за новый, еще необглоданный, мосол.

– Утекли‑то казачки хорошо, а шли не дюже: противные ветры дули. Больше месяца шли. Лишь в начале августа объявились они в Устьянском зимовье. Да уж не на одном, на двух кочах пожаловали, – продолжал рассказывать Фомка. – Второй коч они в пути прихватили. Воевода‑то, видно, смекнул, что Погычу‑реку, того и гляди, и без его воеводского наказа проведают. Неохота ему стало в дураках оставаться. Он и послал Стадухина.

– Где же Стадухин?

– В Усть‑Янском был. Нынче ж где, – не ведомо. У этого мужика шаг широкий.

– А как прибыл на Яну, тут же беглых казаков – Бугра, Редкина и прочих – к себе принял.

– Под свою, значит, руку, – пояснил Фомка. – «Всех, – говорит, – поведу на Погычу».

– Что ж он на Яне сидит? Что на Колыму не идет?

– Уж он бы пошел, коли б мог. Лед не пустил его дальше Святого Носа. Он и вернулся на Яну.

– Добро! – воскликнул Попов, вскакивая. – Зиму он просидит на Яне. От Яны до Колымы – верст с тысячу. Пока он будет идти до Колымы, а мы тем временем, может быть, и до Погычи дойдем! Не догнать ему нас, хоть у него и шаг широкий, и воеводский наказ с печатью!

– Сядь‑ко, Федя, поближе да послушай, – пробасил Фомка, насупившись. – Дело‑то не все еще выложено…

Фомка посопел, потрепал свою, и без того растрепанную, бороду и вдруг выпалил:

– Михайло Стадухин лихого человека Гераську Анкудинова вперед себя к вам засылает.

– Анкудинова? Не того ль, кто ограбил Дубова?

– Его самого. Только начну‑ко я лучше с начала. Августа в девятнадцатый было день. Из лесу идучи, присели мы часом с Сидоркой под обрывом Яны‑реки. С полверсты до зимовья не дошли. Отдыхаем. Полдничаем. Вдруг – над нами шаги. Ни мы людей не видим, ни они нас. «Здорово, Михайло! – говорит один. – Аль стара друга не признаешь?» Помолчал тот. Долго молчал, но все‑таки ответил: «Здравствуй, – говорит, – Герасим. Как тебя не признать? Тебя издалека видно. Сам воевода тебя помнит». «Неужели помнит?» – спросил Герасим. «Сам запомнил да и сыну боярскому Василию Власьеву в памяти держать велел. Поймай, говорит, мне этого молодца да пришли его в железах на Лену». Герасим стал хорохориться. Где, мол, ему, Власьеву, меня взять! А Михайла‑от ему и говорит: «А я мог бы тебя, Герасим, выручить и Власьеву не выдать. Могу я и в поход тебя с собой взять на нову Погычу‑реку. Там, на той новой реке, немала добыча будет! Навряд ли тебе, Герасим, плоха доля в том походе достанется. Так что, – говорит, – пойдешь ли со мной на Погычу?» «Да я ль, – отвечает, – не пойду! Да хоть нынче! Мигни только – я и готов». А Михайло‑то тут и скажи: «Должон ты, Герасим, наперед сослужить мне важну службу да тайну». «Что хошь сделаю», – ответил Гераська.

– Слушай, что ему Стадухин приказал, чтоб его громом разразило! – воскликнул Сидорка, отбрасывая обглоданную кость.

– «А коли так, – говорит Михайла, – не медля, по первому нартному пути пойдешь ты на Колыму, – продолжал рассказывать Фомка. – Там на ту же на Погычу‑реку сряжается Семен Дежнев. Должон ты помешать ему выйти в море до моего прихода».

Кровь бросилась Попову в голову:

– Помешать! Как может он помешать?!

– «Как ты это сделаешь, – сказал ему Стадухин, – дело не мое, – ответил Сидорка, выуживая из котла мясо. – Одно помни: до меня Дежнев не должен выйти на Погычу».

– Того уж мы не ведаем, как он может помешать, – прибавил Фомка, оглядываясь на Сидорку. – Может статься, кочи спалит. Мало ль худого можно сделать, коль совести нет! А Гераська – он по нашим рекам известный.

– Ишь, волки! – обеспокоился Попов.

– «Если же все‑таки выйдет он в море, – продолжал Фомка, – тогда, – говорит, – иди за ним следом. Задержи его хоть в походе. Подняться, мол, я тебе помогу. Порох и свинец выдам. На собак, на нарты и лыжи получишь деньги».

– Тут мы с Фомкой слышим, отходят они от обрыва! – вскричал Сидорка. – Я выглянул – они! Чтоб их громом разразило!

– Я тоже глянул. Михайлу Стадухина ни с кем не спутаешь: высок, черноволос, в плечах косая сажень. Богатырь!

– Гераська, рыбий глаз, тоже заметный, – вставил Сидорка. – Худощав. Горбонос.

– Стойте! – вдруг воскликнул Попов, пораженный догадкой. – Так вы для того с Яны сюда, на Колыму, пришли, чтоб нас известить? Другого дела у вас не было? Лишь из‑за нас?

Попов вскочил и обнял Фомку, а затем Сидорку.

– Спасибо! Вот верные друзья! А я‑то, чурбан! Только что догадался! Как же вы это надумали?

– Что было думать? С Дежневым мы, мил‑любезный человек, не единожды встречались. Годов уже шесть тому будет, как мы с ним на Оймеконе‑реке здоровущую медведицу взяли. Оттоле мы с ним по Индигирке‑реке до Студеного моря спустились.

Сидорка делал отчаянные знаки рукой, желая что‑то сказать, но мясо во рту мешало ему говорить.

– С Индигирки Дежнев со Стадухиным направо взяли, на реку Алазею. Мы же с Фомкой – налево. На Оленек‑реку мы подались, – сказал наконец Сидорка, кое‑как ухитрившись проглотить мясо.

– И везде Дежнев был нам другом. Вместе мы мерзли, вместе голодали, вместе соболей промышляли, – раздумчиво продолжил Фомка.

– Пороху он нам давал, свинцу. Душевный человек! Не Мишка Стадухин, рыбий глаз, – присоединился к мнению товарища Сидорка и решительно отбросил последнюю обглоданную кость.

– Ладно! Пусть он приходит, этот Анкудинов! – Попов ударил кулаком по столу. – Мы его в железа закуем!

– В железа? Добро, – согласился Фомка. – Только, милой, он не один у вас объявится. Прибрал он себе шайку ворья. Сам он у них в атаманах ходит. А в той шайке человек с тридцать. Оружны они. Не простое дело их взять, мил‑любезный человек. Ась?

Дверь с шумом распахнулась, в избу вошел среднеколымский приказный Титов с двумя казаками.

Почти тотчас же прозвучал резкий треск.

– А! – в испуге вскрикнул Сидорка, выпучив глаза. – Уж не брюхо ли лопнуло?

Он торопливо ощупал свой живот.

– Нет, рыбий глаз! Только ремень лопнул с пряжкой!

Взрыв хохота потряс избу.

– Тьфу! Чтоб тебя! – с досадой сплюнул Фомка.

– Ха‑ха‑ха! Сидорка! А может быть, все‑таки брюхо? Ха‑ха‑ха! Глянь‑ка получше! – кричал Попов, тряся Сидорку за плечи.

Когда хохот наконец стих, Попов попросил одного из казаков позвать отосланных покручеников. Скоро изба наполнилась людьми. Они с интересом слушали рассказы Фомки и Сидорки об их переходе с Яны на Колыму. Это путешествие в полторы тысячи верст по рекам, горным хребтам, топям, болотам и тайге было славным подвигом друзей‑охотников.

От Усть‑Янского зимовья Фомка с Сидоркой поднялись в карбасе вверх по Яне и ее правому притоку Джангкы‑реке. В верховьях Джангкы они спрятали карбас в кустах и поднялись на хребет Тас‑Хаяхтах. Перевалив через хребет, они спустились к Селеннях‑реке. Там они добыли у юкагиров карбас и спустились по Селеннях‑реке и Индигирке до Уяндинского зимовья, где их застал ледостав.

Фомка с Сидоркой купили собак и нарты, пристали к ватаге промышленных людей и с ними добрались до Средне‑Колымского зимовья.

Оба друга любили поговорить, коли были слушатели. Фомка – тот больше любил рассказывать после сытного обеда. Говорил он неторопливо, то разглаживая, то ероша сивую бороду. Сидорка же, рассказывая, увлекался, вскакивал, размахивал руками, иной раз преувеличивал, сам того не замечая. Но раз уж слово у него вырвалось, он сам начинал верить, что так оно и было. Иной раз Сидорка до того договаривался, что слушатели явно отказывались ему верить. Тогда то и дело вокруг слышалось:

– Врет, что блины печет!

– Ври на обед, да покидай и на ужин!

Сидорка, однако, не смущался, а люди восхищались его враньем, хоть и не верили ни одному слову.

Попов рассказал Фомке с Сидоркой о неудачном морском походе.

– Вижу, закручинился ты, Федя, – сочувственно отозвался Фомка, – а тебе б не горевать, радоваться надо.

– Чему же радоваться?

– Чему? – воскликнул Фомка, вскакивая на ноги. – Вы, слава богу, все живы воротились! Вот чему! Знаю я Студено море! Бывало, льды затирали кочи, давили их. Бывало, ни едина человека не оставалось жива. Иные тонули, иные с голоду помирали. Иван Редкин, беглый пятидесятник, к примеру. Тоже на Погычу‑реку шел. Он перед самой бурей за Святой Нос заскочил. Только его и видели, вечная ему память!

– Думаешь, погиб?

– Потоп, – ответил Сидорка с необычной для него серьезностью.

– А вы, – продолжал Фомка, – не только все живы воротились, а и кочи пригнали на Колыму. Этому ли не радоваться?

– Этому и я радуюсь, – улыбнулся Попов. – Только, вишь ты, тревожит меня, что люди могут отпасть от товарищества. Ведь ждать до другого лета!

– Не только не отпадут, а еще и иные охочие люди приищутся, – заверил Фомка. – Возьми хоть меня с Сидоркой, к примеру: будем челом бить Дежневу, чтобы он и нас принял во товарищи.

– В добрый час, Фома, – ответил Попов, наливая вино в кружки гостей. – И я, и Дежнев будем радошны.

Фомка выпил, крякнул, и его глаза увлажнились.

– А ты вот обожди, – произнес он, ставя на стол пустую кружку, – сходим мы на Погычу или на Анадырь‑реку, а там, может, мы тебе и женку приищем. Не русскую, правда, сибирскую: юкагирку али якутку.

– Ты чукчу ему сосватай, – засмеялся Сидорка.

Сидевшие вокруг казаки и охотники захохотали. Попов развеселился.

Вечер прошел в беседах да шутках. Разговоров хватило бы, пожалуй, и на ночь. Однако надо было спать: на утро намечалась охота. Скоро вся изба погрузилась во тьму и сон.

Улуу

Охотники поднялись до рассвета. Пока кормили собак да запрягали их в нарты, стало светать.

На охоту собралось десять человек. Фомка с Сидоркой, конечно, были средь них. Из зимовья выехали на пяти нартах. Собаки бодро бежали по рыхлому снегу.

Здешний лес не был похож на тот жалкий, тонкий лес, что рос в низовьях Колымы. Здесь деревья были толще и выше. Лес состоял не из одной лиственницы. Местами попадались березовые рощи, заросли осинника, высокие тополи.

Верст через пятнадцать остановились. Стало трудно ехать на нартах. Камни, валежник и бурелом заставляли делать объезды. Охотники надели лыжи. Попов, Удима, Фомка и Сидорка пошли вперед. Остальные должны были идти с нартами по их следу.

Впереди шел Удима, прокладывая лыжню. За ним, один за другим, – Фомка, Попов и Сидорка. Фомка взял с собой рыжую лайку Хитрого.

Пищаль была у одного Сидорки. Фомка и Попов были вооружены лишь рогатинами да ножами. Фомка не признавал иной охоты на медведя, кроме охоты с рогатиной. Охотиться на медведя с пищалью, по его мнению, – глупое баловство.

– Перво‑наперво, – говаривал он, – пищаль может дать осечку, а если зверь близок, – тут тебе и конец. Опять же, с первой пули навряд ли ведмедя убьешь. А заряжать‑то ее, пищаль, и‑и, как долго… Нет, робята, слушайте старика: нет надежнее доброй рогатины.

Попов также предпочитал рогатину. Его увлекали волнующие переживания единоборства со зверем. Он жаждал рукопашной схватки, в которой обострены все чувства, на одной чашке весов – сила, мужество и ум человека, а на другой – сила и хитрость зверя. Попов гордился своей победой над могучим зверем, хозяином леса.

Удима же должен был лишь показать берлогу. Якуты боялись и почитали медведя, и от Удимы никто не ждал, что он может убить зверя. Удима был вооружен пальмой[47]и саадаком. В руке, как и другие лыжники, он держал батожок с широким нижним и крючковатым верхним концами.

Лес покрывал всю гору. Чем выше поднимались охотники, тем тоньше становились деревья. Местами появлялись полянки и кустарники. Часто приходилось обходить большие камни, засыпанные снегом.

Мороз крепчал. Воздух был неподвижен. Скрип снега, треск задетой ветки – каждый звук в лесной тиши был слышен далеко. Бледно‑голубое небо просвечивало меж ветвями.

Хитрый бежал впереди, проваливаясь в снег по брюхо. Вдруг собака оглянулась, как бы недоумевая: перед ней был пологий спуск. Удима подал знак охотникам. Затем, сев верхом на батожок, он покатился вниз по склону, правя батожком, как рулем.

Охотники последовали за Удимой тем же способом. Хитрый скатился кубарем. Под горой прошли еще с версту. Хитрый, бежавший впереди, остановился и зарычал. Шерсть на его спине поднялась дыбом.

– Ведмедя учуял! – тихо сказал Фомка.

Он подозвал Хитрого, взял его на сворку и снял ножны с пера рогатины. Хитрый рвался вперед, натягивая сворку.

К великому удивлению охотников, до них донеслись голоса людей.

– Фома, – сказал шепотом Попов, – обожди здесь с Хитрым. Мы глянем, что там за люди.

Фомка остановился. Попов, Сидорка и Удима стали осторожно пробираться дальше.

Перед ними открылась гряда больших мшистых камней, полузасыпанных снегом. Охотники добрались до камней и выглянули из‑за них.

Посреди прохода между скал сидел громадный бурый медведь. Видимо, это был шатун, не успевший залечь в берлогу. Шагах в двадцати от него стоял старый якут. Он держал шапку в руках и низко кланялся медведю, что‑то говоря по‑якутски. Поодаль стояло человек десять якутов, державших под уздцы волновавшихся коней. Медведь сидел на дорожке, глядя на старика маленькими глазками.

Едва удерживаясь от смеха, Попов ткнул в бок Удиму и прошептал:

– Толкуй, что старик говорит медведю.

– Он говорит, – зашептал дрожавший от страха Удима, – он говорит: «Улуу‑Тойон![48] Ты – хозяин леса. Не гневайся, Улуу‑Тойон! Мы пришли не для того, чтобы тебя обидеть!»[49]

Медведь подозрительно повел носом и заворчал. Старик упал на колени.

– Толкуй, что отвечает медведь, – нетерпеливо шепнул Попов замолчавшему Удиме.

– Улуу‑Тойон гневается. Он спрашивает, зачем якуты пришли в его лес.

Старик, дрожа и кланяясь в землю, снова заговорил плачущим голосом.

– Старик сказал, – продолжал Удима, – он провожает дочь Кивиль с ее женихом до его юрты. Будет свадьба. Старый якут сказал: «Уважь меня, Улуу‑Тойон! Пропусти нас, а то, Кур… Курсуй, жених, откажется от моей дочери».

Тут Удима быстро замотал лицо длинными ушами малахая.

– Дальше! – нетерпеливо шепнул Попов.

– «Курсуй богат. Кивиль говорит: “Он стар и зол, не хочу за него замуж”. Но я – бедный старик. Курсуй даст мне за нее двух кобыл и коня».

– Старый черт! – вырвалось у Попова.

– «Уважь, Улуу‑Тойон, – говорит старик, – пропусти нас».

Старик поклонился, коснувшись лбом снега. Громкий лай собаки заставил Попова оглянуться. Хитрый вырвался от Фомы, перескочил через камни и кинулся к медведю. Рассерженный медведь встал и щелкнул зубами. Хитрый звонко лаял, бросаясь к нему то с одной стороны, то с другой.

Старик‑якут упал ничком в снег и вопил:

– Улуу‑Тойон! Смилуйся!

Медведь пытался поймать собаку. Его налившиеся кровью глаза остановились на старике. Он заревел, шагнул к старику и схватил его за голову зубами. Снег окрасился кровью.

Возбужденный запахом крови, медведь в десяти шагах увидел Фомку. Без лыж, без кухлянки, шапки и рукавиц Фомка стоял перед ним, готовый к бою. Встав на дыбы, медведь с ревом двинулся на него. Хитрый сзади хватал зверя за ляжки. Но медведь не обращал внимания на собаку.

На дыбах медведь был выше Фомки головы на две. Саженная фигура мохнатого зверя заслонила Фомке и лес, и сугробы, и небо.

Фомка пригнулся, и, когда медведь приблизился, перо рогатины сверкнуло, мгновенно поднятое. Фомка вонзил рогатину в грудь медведя и, быстро передвинув обе руки к ее пяте, сунул рогатину вперед.

Попов увидел, как громадный зверь опрокинулся. Фомка не выпустил из рук рогатины. Со всею силой навалился он на нее, прижимая медведя к земле.

Неожиданно опрокинутый, медведь растерялся и оробел. Он беспомощно мотал задранными кверху лапами, стараясь перевернуться и встать на ноги. Подбежавший Попов также всадил в медведя рогатину. Фомка тотчас же выхватил свое оружие из тела зверя и нанес ему новую рану. Прижатый к земле двумя рогатинами, медведь испустил последнее дыхание. Фомка и Попов выдернули рогатины из туши зверя и стояли, утирая пот.

Увидев Улуу‑Тойона мертвым, якуты осмелели, подошли ближе. Они кричали, негодуя и угрожая русским.

Молодая девушка‑якутка бросилась к старику, залитому кровью. Она стала его тормошить, увидела, что он мертв, и заплакала.

– Кивиль! – окликнул ее Попов.

Девушка удивленно глянула на него. Попов увидел юное лицо, большие черные глаза, полные слез. Скулы девушки не слишком выдавались, ее нос был с горбинкой – изредка встречающаяся меж якутами черта тюркской расы. Черные косы спускались на спину девушки. С удивлением она смотрела на русского воина.

Девушка приглянулась Попову с первого взгляда: перед молодым охотником стояла черноглазая красавица‑якутка.

– Удима, – проговорил Попов, – спроси, кто же ее жених. Да где ты?

Удима подошел. Его лица почти не было видно, так оно было закрыто шапкой.

Девушка показала на невысокого плотного якута лет пятидесяти, неподвижное жесткое лицо которого было обезображено шрамом.

– Спроси, – сказал Попов, – хочет ли она идти за него замуж?

– Нет! Не хочу! – воскликнула девушка, вскакивая на ноги.

Курсуй схватил ее за руку.

– Обожди, – спокойно продолжал Попов, отстраняя Курсуя. – Спроси ее, Удима, не лучше ли ей пойти замуж за меня?

– Да! – тотчас же ответила девушка, опуская глаза.

– А, хан ыт харах![50] – сквозь зубы прошипел Курсуй и, выхватив нож, бросился на Кивиль.

В ту же секунду Попов с размаху ударил Курсуя кулаком. Курсуй упал навзничь, и нож выпал из его руки. Через мгновение он уже поднимался, задыхаясь от злобы. Свита Курсуя схватилась за ножи и копья. Началась свалка.

Попов и Фомка отбивались рогатинами. Сидорка выстрелил из пищали, а затем, схватив ее за ствол, стал молотить прикладом, словно цепом.

Крики, визг девушки, лай собаки, ржание коней – все смешалось. Двое приспешников тойона упали замертво. Раненые начали отступать к коням.

Еще несколько мгновений – и якуты побежали. Они вскочили на коней и умчались, бросив девушку, мертвого старика и двоих воинов, убитых в схватке. Девушка плакала над стариком.

Попов уставился в бессмысленно улыбавшееся лицо Удимы, глядевшего вслед якутам.

– Ты что? – спросил Попов.

– Это он – тойон Курсуй Бозекович.

– Твой хозяин?

– Он.

– То‑то я смотрю: ты рожу упрятал! Испугался?

– Если бы он узнал, убил бы.

– Не бойся, коли ты с нами. Давайте‑ка похороним старика.

Попов и его товарищи занялись приготовлением могилы. Они отвалили несколько камней и с помощью ножей и топоров выкопали в земле неглубокую яму. Попов подошел к девушке, тронул ее за плечо и стал объяснять, что хочет похоронить старика. Сначала девушка испуганно смотрела на него, не понимая. Наконец она поняла, отрицательно закачала головой, закрыла старика своим телом, что‑то говоря по‑якутски.

– Ну‑ка, толкуй, Удима.

– Она говорит: «Якута не хоронят в яме. Там его схватит злой Хомуллагас. Якута хоронят высоко. На дереве. Там его увидит Юрюнг‑Айыы‑Тойон, добрый бог. Юрюнг‑Айыы‑Тойон не отдаст его Хомуллагасу».

Попов развел руками и, подумав, сказал Удиме:

– Ну что ж, делай по своему обычаю.

Удима срубил несколько молодых елок и отсек их ветви.

Выбрав развесистую сосну, Удима забрался на нее, принял от Сидорки заготовленные жерди и уложил их на ветвях дерева, сделав своего рода помост.

Мертвец был поднят на помост, Удима положил его на жерди головой к югу и привязал веревкой к дереву.

Девушка следила за работой Удимы, шепча какие‑то слова, может быть, заклинания.

– А этих двоих, – сказал Попов, указывая на оставшихся мертвецов, – мы подарим богу Хомуллагасу, чтоб и он не обиделся.

Трупы положили в яму, приготовленную для старика, и завалили камнями.

Едва покончили с похоронами, как послышался лай собак и крики охотников. Подоспели люди, шедшие сзади с нартами. Они сняли с медведя шкуру, разрубили его тушу на куски и погрузили мясо на нарты.

Было уже поздно, когда охотники двинулись к зимовью. В лесу стало сумрачно. Наевшиеся медвежьего мяса собаки дружно тянули нарты.

Попов радовался. Перед ним на нартах сидела черноглазая девушка, его будущая женка.