Нравственный ум

Ребенком Джон Уэйн Гейси любил мучить животных. Он ловил мышей в проволочный капкан, а затем еще живых вскрывал ножницами. Кровь и кишки его не беспокоили. Как, впрочем, и их писк. Садист развлекался.

Эта жестокость была одним из немногих заслуживающих внимания фактов, относящихся к детству Гейси. Практически во всем остальном его юность была совершенно обычной. Он вырос в пригороде Чикаго, где жили семьи среднего достатка, был бойскаутом и разносил местную газету. Он хорошо учился в школе, но в колледж идти не захотел. Когда позже его одноклассников, учившихся с ним в старшей школе, спросили, что они помнят о Гейси, большинство не смогло вспомнить ничего. Он сливался с толпой.

Гейси вырос, стал успешным строительным подрядчиком и одним из столпов местного общества. Летом он любил устраивать большие барбекю, жарил хот‑доги и гамбургеры и приглашал соседей. Он надевал костюм клоуна, чтобы развлечь детей в больнице, и принимал активное участие в местной политике. Местная торговая палата присвоила ему титул «Человек года». Он был типичным главой семьи, живущей в пригороде.

Однако эта нормальность была тщательно выстроенной ложью. Однажды жена Гейси почувствовала, что из подвала, расположенного под домом, идет резкий запах. Это, наверное, просто сдохший грызун, сказал Гейси, или, быть может, протечка в канализационной трубе. Он купил 50 фунтов известки и попытался избавиться от запаха. Но запах не исчезал. Гейси залил подвал бетоном. Запах не исчезал. Что‑то нехорошее таилось под половицами.

Запах исходил от разлагающихся тел. 12 марта 1980 года Джон Уэйн Гейси был осужден за убийство 33 мальчиков. Он платил им за секс, а если что‑то шло не так, убивал их в своей гостиной. Иногда он убивал, потому что мальчик повышал цену. Или если думал, что мальчик может кому‑то проболтаться. Или если в кошельке не хватало наличных. Иногда Гейси убивал просто потому, что это казалось ему самым простым решением. Он засовывал мальчикам в рот носок, душил их веревкой, а затем ночью избавлялся от тел. Когда полицейские наконец обыскали дом Гейси, они обнаружили скелеты повсюду: под его гаражом, в подвале, на заднем дворе. Могилы были неглубокими, всего несколько дюймов.

Джон Уэйн Гейси был психопатом. По оценкам психиатров, около 25 % населения тюрем имеют психопатические наклонности, но подавляющее большинство этих людей никогда никого не убьет. Хотя психопаты склонны к насилию – особенно когда насилие используется для достижения цели, например удовлетворения сексуального влечения, – их неврологическое состояние лучше всего определяется в терминах определенного нарушения мозговой деятельности: психопаты принимают плохие – иногда катастрофические – нравственные решения.

На первый взгляд кажется странным думать о психопатах как о людях, принимающих решения. Мы склонны относить таких персонажей, как Джон Уэйн Гейси, к категории монстров, ужасающих примеров бесчеловечности. Но каждый раз, когда Гейси, ни на минуту не задумываясь, убивал мальчика, он принимал решение. Он охотно нарушал один из самых древних нравственных законов – не убий. Однако Гейси не испытывал раскаяния, его совесть была чиста, и он спал как младенец.

Психопаты проливают свет на важный вид принятия решений, который обычно называют нравственностью. Может показаться, что нравственность – понятие запутанное и неконкретное, и тем не менее на самом простом уровне это лишь набор решений относительно того, как мы обращаемся с другими людьми. Когда вы действуете исходя из нравственных принципов – не прибегаете к насилию, относитесь к другим справедливо и помогаете незнакомцам, когда они в этом нуждаются, – вы принимаете решения, учитывающие помимо ваших собственных интересов интересы других людей. Вы думаете о чувствах других, сочувствуете их душевному состоянию. Психопаты этого делать не могут.

Что служит причиной такого ужасного недостатка? По результатам большинства психологических тестов психопаты кажутся совершенно здоровыми. Рабочая память не повреждена, они нормально используют язык, и у них не наблюдается рассеянности внимания. Более того, несколько исследований обнаружили, что у психопатов уровень IQ и способность к рассуждению выше среднего. Их логика безупречна. Но этот неповрежденный рассудок скрывает разрушительную болезнь: психопаты опасны, потому что у них поврежден эмоциональный мозг.

Взглянем на Гейси. Согласно заключению судебного психиатра, Гейси, казалось, был неспособен испытывать сожаление, грусть или радость. Никогда не было случая, чтобы он сильно разозлился или потерял самообладание. Вместо этого его внутренняя жизнь состояла исключительно из сексуальных порывов и жестокой рациональности. Он ничего не чувствовал, но все планировал. (Так долго ускользать от полиции Гейси помогла тщательная подготовка к преступлениям.) Алек Уилкинсон, журналист, потративший не один час на разговоры с Гейси в камере смертников, описал его пугающе бесстрастное поведение в журнале The New Yorker:

«У [Гейси], похоже, отсутствует внутреннее Я. У меня часто возникало ощущение, что он похож на актера, который создал свою роль и довел ее до такого блеска, что сам стал ролью, а роль стала им. В качестве доказательства своей невиновности он часто приводит абсолютно нелогичные доводы, но делает это так спокойно, что кажется рациональным и рассудительным… По сравнению с другими убийцами в тюрьме Гейси кажется невозмутимым».

Подобная эмоциональная пустота типична для психопатов. Когда нормальным людям показывают постановочные видеоролики, в которых незнакомые люди подвергаются боли – например получая сильные удары током, – у них автоматически вырабатываются внутренние эмоциональные реакции. Их ладони начинают потеть, а кровяное давление повышается. Однако психопаты не чувствуют ничего. Как будто они смотрели на пустой экран. Большинство людей реагируют на эмоционально окрашенные глаголы, такие как «убить» или «изнасиловать», не так, как на нейтральные, вроде «сидеть» или «ходить», но к психопатам это не относится. Для них все слова одинаковы. Когда нормальные люди врут, они проявляют классические симптомы нервозности; детекторы лжи работают, измеряя эти сигналы. Однако психопаты способны раз за разом обманывать детекторы. Ложь не заставляет их нервничать. Они могут лгать безнаказанно. Когда криминологи исследовали мужей, наиболее жестоко избивавших своих жен, они обнаружили, что в то время как эти мужчины становились все более и более агрессивными, их кровяное давление и частота пульса, как ни странно, уменьшались. Акты насилия оказывали на них успокаивающее действие.

«Психопаты страдают от существенного эмоционального расстройства, – говорит Джеймс Блэр, когнитивный психолог из Национального института психического здоровья и соавтор книги «Психопат: эмоция и мозг» – Знаете, бывает, что в кино вы видите на экране испуганное лицо, и от этого вам автоматически тоже становится страшно. А психопаты этого не чувствуют. Как будто они не понимают, что происходит. Именно отсутствие эмоций является причиной их опасного поведения. Им не хватает примитивных эмоциональных сигналов, которые остальные люди используют как ориентиры при принятии нравственных решений».

Заглянув в мозг психопата, вы можете увидеть полное отсутствие эмоций. После того как нормальному человеку были показаны изображения испуганных лиц, те области его мозга, которые отвечают за эмоции, демонстрируют повышенный уровень возбуждения. То же происходит и в корковых областях, ответственных за распознавание лиц. В результате испуганное лицо нас пугает – мы легко перенимаем чувства других. Однако мозг психопата воспринимает эти образы с совершенным безразличием. Эмоциональные области остаются невозмутимы, а система распознавания лиц интересуется испуганным лицом еще меньше, чем лицом без выражения. Выражение страха наводит на мозг психопата скуку.

Хотя анатомия зла пока не описана полностью, нейробиологи уже начали выявлять специфические нарушения, определяющие мозг психопата. Основной проблемой, видимо, является поврежденная мозжечковая миндалина – область мозга, ответственная за распространение неприятных эмоций, таких как страх и тревога. В результате психопаты никогда не испытывают дискомфорта, причиняя дискомфорт другим. Агрессия не заставляет их нервничать. Страх не устрашает. (Нейровизуализационные исследования показали, что мозжечковая миндалина человека возбуждается, даже когда он просто думает о совершении «морального прегрешения».) Этот эмоциональный вакуум означает, что психопаты никогда не учатся на своем негативном опыте и вероятность того, что после освобождения из тюрьмы они будут совершать преступления, в четыре раза выше, чем у всех остальных заключенных. Для условно‑досрочно освобожденного психопата в жестокости, по сути, нет ничего плохого. Для него причинение боли другому человеку – просто еще один способ получить то, что он хочет, совершенно разумный способ удовлетворения своих желаний. Отсутствие эмоций делает наиболее фундаментальные моральные понятия непостижимыми. Г. К. Честертон был прав: «Сумасшедший – это не человек, потерявший рассудок. Сумасшедший – это человек, потерявший все, кроме рассудка».

На первый взгляд, связь между нравственностью и эмоциями может казаться несколько искусственной. Нравственные решения должны основываться на прочном логическом и законном фундаменте. Совершать правильные поступки означает тщательно взвешивать конкурирующие требования, как бесстрастный судья. Подобные представления уходят корнями в прошлое. Светила эпохи Просвещения, такие как

Лейбниц и Декарт, пытались построить систему нравов, полностью свободную от чувств. Иммануил Кант заявлял, что совершение правильного поступка – просто следствие рационального поведения. Аморальность, по его словам, являлась результатом нелогичности. «Чем чаще и спокойнее мы размышляем» о наших нравственных решениях, писал Кант, тем более нравственными эти решения становятся. Современная правовая система все еще придерживается этого устаревшего набора предположений и прощает любого, кто продемонстрирует «дефект рациональности» – таких людей на законном основании признают сумасшедшими, – так как рациональный мозг якобы отвечает за различение хорошего и плохого. Если вы не можете рассуждать, вас не стоит наказывать.

Но все эти древние представления о нравственности основываются на существенной ошибке. Нейробиология теперь может увидеть основу нравственных решений, и в ней нет ничего рационального. «Нравственное суждение похоже на эстетическое, – пишет Джонатан Хайдт, психолог из Университета Вирджинии. – Когда вы видите картину, обычно вы сразу автоматически понимаете, нравится ли она вам. Если кто‑то попросит вас объяснить ваше мнение, вы начнете фантазировать… Нравственные споры устроены очень похоже: два человека имеют непоколебимые убеждения относительно какого‑то вопроса, их чувства первичны, а основания под них подводятся на ходу, чтобы использовать их в качестве орудий полемики».

Кант и его последователи считали, что рациональный мозг ведет себя как ученый: мы используем рассудок, чтобы создать правильное представление о мире. Это означало, что нравственность для них базировалась на объективных ценностях, нравственные суждения описывали нравственные факты. Но мозг работает не так. Когда вы сталкиваетесь с этической дилеммой, подсознание автоматически порождает эмоциональную реакцию. (Именно этого не умеют делать психопаты.) За несколько миллисекунд мозг принимает решение: вы уже знаете, что хорошо, а что плохо. Эти нравственные инстинкты не рациональны – они никогда не слышали о Канте, – но они являются неотъемлемой частью того, что не дает нам совершать ужасные преступления.

И только в этот момент – после того как эмоции уже приняли нравственное решение, – активируются рациональные участки в префронтальной коре. Люди находят убедительные причины для оправдания своей нравственной интуиции. Когда речь идет о принятии этических решений, человеческий мозг не ученый, а юрист. Этот внутренний адвокат собирает частицы доказательств, апостериорных оправданий и отточенных формулировок, чтобы автоматическая реакция казалась обоснованной. Но эта обоснованность – лишь фасад, искусный самообман. Лучше всего сформулировал это в своей автобиографии Бенджамин Франклин: «Так удобно быть разумным существом, так как это позволяет человеку найти и придумать причину для всего, что он намеревается сделать».

Другими словами, наше стандартное понимание нравственности – философская аксиома тысячелетней давности – прямо противоположно реальности. Мы полагали, что наши нравственные решения являются побочными продуктами рационального мышления, что нравственные правила человечества основаны на таких вещах, как десять заповедей и категорический императив Канта. Философы и теологи извели много чернил, споря о точности логики определенной этической дилеммы. Но эти споры не затрагивали сущности нравственных решений, состоящей в том, что логика и законность имеют к этому всему мало отношения.

Рассмотрим такой моральный сценарий, который был впервые изобретен Хайдтом. Джули и Марк – брат и сестра, отдыхающие вместе на юге Франции. Однажды вечером после чудесного дня, посвященного изучению сельской местности, они вкусно ужинают и выпивают несколько бутылок красного вина. Слово за слово, и Джули с Марком решают заняться сексом. Хотя она принимает противозачаточные таблетки, Марк на всякий случай использует презерватив. Они получают от секса большое удовольствие, однако решают больше им не заниматься. Брат и сестра обещают друг другу хранить это происшествие в секрете и со временем обнаруживают, что секс еще сильнее их сблизил. Сделали ли Джули и Марк что‑то предосудительное?[28]

Если вы похожи на большинство людей, ваша первая реакция будет сводиться к тому, что брат с сестрой совершили тяжкий грех. То, что они сделали, очень дурно. Когда Хайдт попросил людей объяснить свои строгие моральные суждения, в качестве самой распространенной причины упоминался риск рождения детей с генетическими отклонениями, а также возможность того, что секс испортит отношения между братом и сестрой. На этом этапе Хайдт вежливо замечал, что Марк и Джули использовали сразу два способа контрацепции и что секс на самом деле только улучшил их отношения. Но эти факты не имели значения. Даже когда их аргументы опровергали, люди все равно цеплялись за убеждение, что заниматься сексом с братом или сестрой почему‑то безнравственно.

«Что интересно в этом эксперименте, – говорит Хайдт, – так это то, что люди ищут объяснение тому, почему заниматься сексом с родственником неправильно.

Когда их объяснение оказывается несостоятельным, они дают другое. Когда новое объяснение также признается невалидным, они ищут еще одно объяснение». Конечно, в конце концов объяснения у людей заканчиваются: они исчерпывают свой список нравственных аргументов. Рациональная защита вынуждена сложить оружие. И тогда люди начинают говорить что‑то вроде «потому что неправильно заниматься сексом с собственной сестрой» или «потому что это отвратительно, вот почему!». Хайдт называет это состояние «нравственным ошеломлением». Люди знают, что с нравственной точки зрения определенные вещи неправильны (секс брата с сестрой – отвратительная идея), однако никто не может рационально обосновать свое мнение. Согласно Хайдту, эта простая история о сексе между братом и сестрой проливает свет на два отдельных процесса, запускающихся в мозгу в ходе принятия нравственных решений. Эмоциональный мозг выносит вердикт. Он определяет, что правильно, а что нет. В случае с Джули и Марком он отказывается верить, что секс между братом и сестрой нравственно допустим, вне зависимости от того, сколько способов контрацепции было использовано. В то же время рациональный мозг объясняет вердикт. Он предоставляет обоснования, но делает это уже после вынесения вердикта.

Вот почему психопаты так опасны: у них нет эмоций, которые в первую очередь заведуют принятием решений, связанных с вопросами нравственности. Там, где должны быть их чувства, находится лишь опасный вакуум. Для людей, похожих на Гейси, грех всегда в голове, но не на совести. В результате у психопата в мозгу есть лишь рациональный юрист, готовый оправдать любые его действия. Психопаты совершают жестокие преступления, потому что их эмоции никогда не пытаются их остановить.

Нравственные решения уникальны. Когда вы выбираете продукты в магазине, ищете самый лучший клубничный джем, вы пытаетесь довести до предела свое собственное удовольствие. Вы единственный человек, который имеет значение, и только вашему чувству удовольствия вы пытаетесь угодить. В этом случае эгоизм – идеальная стратегия. Вы должны прислушаться к этим нервным клеткам в префронтальной коре, которые говорят вам, чего вам на самом деле хочется.

Однако, когда вы принимаете нравственное решение, эта эгоцентрическая стратегия выходит боком. Нравственные решения требуют, чтобы мы принимали во внимание других людей. Вы не можете вести себя как жадное животное или позволить своему гневу выйти из‑под контроля, это ведет к моральному разложению и тюремному сроку. Делать правильные вещи – значит думать обо всех остальных, использовать эмоциональный мозг для отражения эмоций незнакомых людей. Эгоизм должен быть уравновешен долей самоотверженности.

Эволюция нравственности потребовала совершенно нового набора механизмов принятия решений. Мозг должен был развить определенные структуры, которые удерживали бы его от причинения боли другим людям. Вместо того чтобы просто стремиться к большему удовольствию, мозг должен был стать чувствительным к боли и страданиям незнакомцев. Развившиеся для этого новые нейронные образования – совсем недавнее биологическое приспособление. Хотя система мотивации у людей устроена так же, как и у крыс, – каждое млекопитающее зависит от дофаминовой системы, – нравственные участки можно обнаружить только в мозгу наиболее социальных приматов. А люди, конечно, самые социальные приматы.

Самый простой способ исследования уникальных участков мозга, ответственных за нравственность, – при помощи томографа изучать людей в момент принятия ими нравственных решений. Рассмотрим такой изящный эксперимент, проведенный нейробиологом Джошуа Грином из Гарварда. Грин задавал испытуемым ряд вопросов о потерявшем управление трамвае, крупном мужчине и пятерых подсобных рабочих. (Эта ситуация может показаться странной, но на самом деле в основе эксперимента лежит известная философская загадка.) Первый сценарий таков:

Вы водитель потерявшего управление трамвая. Тормоза отказали. Трамвай на полной скорости приближается к развилке. Если вы ничего не сделаете, то вагон поедет налево и переедет пятерых подсобных рабочих, ремонтирующих пути. Все пятеро погибнут. Однако если вы повернете трамвай направо – для этого необходимо нажать на переключатель и повернуть руль, – вы окажетесь на пути, где находится лишь один подсобный рабочий. Как вы поступите? Готовы ли вы вмешаться и изменить путь трамвая?

В этой выдуманной ситуации 95 % людей соглашаются с тем, что с точки зрения нравственности допустимо повернуть трамвай. Решение – простая арифметика: лучше убить как можно меньше человек. Некоторые философы‑этики заявляют даже, что аморально не повернуть трамвай, так как бездействие приведет к смерти еще четырех человек. Но как насчет такого сценария?

Вы стоите на пешеходном мостике рядом с трамвайными путями. Вы видите, как потерявший управление трамвай на полной скорости приближается к пяти подсобным рабочим, ремонтирующим пути. Все пятеро погибнут, если трамвай не остановить. Рядом с вами на мостике стоит очень крупный мужчина. Он перегибается через перила, наблюдая за тем, как трамвай с грохотом несется на рабочих. Если вы подкрадетесь к этому мужчине и слегка толкнете его, он перевалится через перила и упадет прямо на пути. Так как он очень крупный, он не даст трамваю убить подсобных рабочих. Столкнете ли вы мужчину с мостика? Или позволите умереть тем пятерым?

Жестокие факты, конечно, остались такими же: один мужчина должен умереть, чтобы пятеро остались в живых. Если бы этические решения были продиктованы исключительно рациональными причинами, то человек поступил бы одинаково в обеих ситуациях и с такой же готовностью столкнул бы мужчину с моста, с какой повернул бы трамвай. И тем не менее почти никто не хочет сам бросать другого человека на трамвайные рельсы. Два решения приводят к одинаковому результату, но при этом одно из них нравственное, а второе – убийство.

Грин утверждает, что столкнуть крупного мужчину на рельсы кажется неправильным действием, потому что в таком случае убийство совершается непосредственно и напрямую: вы используете свое тело, чтобы причинить вред его телу. Грин называет это личной нравственной ситуацией, так как она непосредственно включает в себя другого человека. Когда же вам просто нужно повернуть трамвай на другой путь, вы сами непосредственно никому вреда не причиняете – вы просто поворачиваете колеса трамвая; произошедшее в результате этого убийство кажется косвенным. Это безличное нравственное решение.

Этот мысленный эксперимент демонстрирует интересный факт: расплывчатое нравственное различие – разница между личным и безличным решениями – встроено в мозг человека. Неважно, в каком обществе вы живете или к какой религии принадлежите: два различных сценария с трамваем запускают два отдельных механизма. В первом случае, когда испытуемого спрашивали, стоит ли поворачивать трамвай, включался механизм рационального принятия решений. Сеть участков мозга оценивала альтернативу, передавала свой вердикт дальше, префронтальной коре, и человек выбирал очевидно лучший вариант. Мозг быстро осознавал, что лучше убить одного человека, чем пять.

Однако когда испытуемого спрашивали, готов ли он толкнуть мужчину на рельсы, активировалась другая сеть участков мозга. Эти складки серого вещества – верхняя височная извилина, задний отдел поясной извилины и средняя лобная извилина – отвечают за интерпретацию мыслей и чувств других людей. В результате испытуемый автоматически представлял себе, что почувствовал бы несчастный мужчина, падая навстречу смерти на проходящие внизу пути. В голове испытуемого возникала яркая картина того, что происходило в голове у этого мужчины, и, как следствие, он делал вывод, что толкать его – страшное преступление, даже если таким образом и можно спасти жизни других людей. Испытуемый не мог объяснить этого нравственного решения – внутреннего адвоката смущала непоследовательность, однако он не колебался. Мысль о том, чтобы столкнуть человека с моста, просто ощущалась как что‑то неправильное.

Хотя в рассказах о дарвинистской эволюции часто подчеркивается аморальность естественного отбора (все мы гоббсовские животные, которых заставляют выживать эгоистичные гены), наша психологическая реальность гораздо менее жестока. Мы не ангелы, но мы также и не испорченные гоминиды. «Наши предки, приматы, – объясняет Грин, – вели крайне социальную жизнь. Они развили ментальные механизмы, отвращающие их от всех тех гадостей, которыми в противном случае они могли бы с интересом заняться. На такие вещи, как уклонение от уплаты налогов, эта базовая нравственность приматов не распространяется, однако она отлично понимает, что сталкивать приятеля со скалы нехорошо». По его словам, нарушение личной нравственности может быть грубо описано как «я делаю больно тебе» – идея, достаточно простая для того, чтобы ее понял примат.

Это богохульная идея. Верующие полагают, что моральный кодекс создан Богом. Он был передан Моисею на горе Синай в виде списка распоряжений, вырезанных в камне. (Как писал Достоевский, «если Бога нет, значит все дозволено».) Но этот культурный рассказ меняет местами причину и следствие. Нравственные эмоции существовали задолго до Моисея. Они записаны в мозгу приматов. Религия просто позволяет нам систематизировать эти основанные на интуиции знания и превратить моральные принципы эволюции в простую систему законов. Вы только взгляните на десять заповедей. После того как Бог предъявляет ряд религиозных требований – не поклоняйся идолам и всегда соблюдай субботу, – он начинает отдавать нравственные приказы. Первый приказ лежит в основе нравственности приматов: не убий. Затем идет короткий список нравственных дополнений, которые изложены в терминах причинения вреда другому человеку. Бог не просто велит нам не лгать – он требует не произносить ложного свидетельства на ближнего твоего. Он запрещает не только абстрактную зависть, он приказывает, чтобы мы не желали «жену, раба, вола и осла» нашего соседа. В Ветхом Завете Бог понимает, что самые сильные наши нравственные эмоции порождаются в ответ на личные нравственные сценарии, поэтому он оформляет свои инструкции подобным образом. Детали десяти заповедей находятся в соответствии с деталями развившегося нравственного мозга.

Эти врожденные эмоции настолько сильны, что они помогают людям оставаться нравственными даже в самых аморальных ситуациях. Рассмотрим поведение солдат на войне. На поле боя людей недвусмысленно призывают убивать друг друга, убийство превращается в акт героизма. И все же даже в таких жестоких ситуациях солдаты часто испытывают трудности при преодолении своих нравственных инстинктов. К примеру, во время Второй мировой войны бригадный генерал армии США С. Л. Э. Маршалл провел опрос среди тысяч американских военных, только что вернувшихся с полей сражения. Полученный им шокирующий результат состоял в том, что менее 20 % солдат на самом деле стреляло по врагам даже во время атаки. «Страх убить кого‑то, – писал Маршалл, – а не страх быть убитым – вот что является самой распространенной причиной неудачи в сражении для отдельного человека». Когда солдаты помимо своей воли оказывались в ситуации, в которой они могли напрямую причинить вред другому человеку, – а это личное нравственное решение, – эмоции в буквальном смысле выводили их из строя. «В наиболее ответственный момент сражения, – писал Маршалл, – солдат вдруг отказывался от прохождения военной службы по идейным соображениям».

После того как эти данные в 1947 году были опубликованы, армия США поняла, что у нее серьезные проблемы. Она немедленно начала пересматривать режим подготовки солдат, чтобы увеличить «коэффициент поражения». Новобранцы начали бесконечно репетировать убийство, стреляя по анатомически достоверным мишеням, падавшим при попадании. Как отметил подполковник Дейв Гроссман, «в этой обстановке учат стрелять осознанно и постоянно… Солдат делают невосприимчивыми к акту убийства, пока оно не становится автоматической реакцией». Армия также начала придавать особое значение таким боевым тактикам, как высотное бомбометание и дальнобойная артиллерия, которые могли скрыть личную цену войны. Когда бомбы сбрасываются с высоты 40 тысяч футов, решение о том, чтобы нанести удар, напоминает поворот руля в трамвае: люди оказываются отделены от результирующих смертей.

Эти новые приемы подготовки и боевая тактика дали впечатляющие результаты. Спустя несколько лет после публикации его исследования Маршалла отправили воевать в Корею, где он обнаружил, что теперь уже 55 % пехотинцев используют свое оружие по назначению. Во Вьетнаме коэффициент поражения составил почти 90 %. Армии удалось превратить наиболее личную из всех нравственных ситуаций в безличный рефлекс. Солдаты больше не испытывали прилива негативных эмоций, стреляя из своего оружия. Их превратили, как писал Гроссман, в «смертоносные машины».

По сути принятие нравственных решений непосредственно связано с сопереживанием. Мы испытываем отвращение к насилию, потому что знаем, что оно причиняет боль. Мы справедливо относимся к другим людям, потому что знаем, как чувствует себя человек, к которому относятся несправедливо. Мы отказываемся причинять страдания, потому что можем себе представить, каково это – страдать. Наш мозг естественным образом объединяет нас всех, так что мы можем лишь последовать совету апостола Луки: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними».

Сопереживать не так просто, как кажется. Для начала перед тем, как вы сможете сочувствовать другим людям, вам нужно понять, что именно они чувствуют. То есть вам нужно создать теорию о том, что происходит у них в головах, чтобы ваш эмоциональный мозг смог имитировать активность их эмоционального мозга. Иногда такое чтение мыслей совершается за счет интерпретации человеческих выражений лица. Если кто‑то щурится или стискивает зубы, вы автоматически заключаете, что его мозжечковая миндалина возбуждена – он злится. Если он напрягает большую скуловую мышцу – это происходит, когда человек улыбается, – вы предполагаете, что он доволен. Конечно, у вас не всегда есть доступ к такому набору коммуникативных приемов, как выражения лица. Когда вы говорите по телефону, пишете письмо по электронной почте или думаете о ком‑то, кто находится далеко, вам приходится читать мысли, смоделировав ситуацию и представив себе, что бы вы чувствовали на месте вашего контрагента.

Вне зависимости от того, как именно один человек создает теории о том, что творится в головах других, очевидно, что эти теории сильно влияют на нравственные решения. Рассмотрим, к примеру, игру «Ультиматум» – основу экспериментальной экономики. Правила игры простые, хотя и немного нечестные: экспериментатор объединяет двух человек в пару и дает одному из них десять долларов. Этот человек (предлагающий) будет решать, как разделить десять долларов. Второй человек (отвечающий) может либо принять предложение, что позволит обоим игрокам положить соответствующие доли себе в карман, либо отклонить предложение, в случае чего обоим игрокам не достанется ничего.

Когда экономисты впервые опробовали эту игру в начале 1980‑х годов, они предполагали, что такой элементарный обмен всегда будет приводить к одному и тому же результату. Предлагающий предложит отвечающему один доллар – минимальная возможная сумма, – и отвечающий его примет. В конце концов, отказ оставляет обоих игроков в менее выгодном положении, а один доллар – это лучше, чем ничего, так что подобная договоренность отчетливо продемонстрирует наш врожденный эгоизм и рациональность.

Однако исследователи вскоре поняли, что их предсказания были ошибочны. Вместо того чтобы засунуть свою гордость в карман и положить туда же небольшой выигрыш, отвечающие обычно отвергали любые предложения, которые им казались несправедливыми. Более того, предлагающие предвидели гневный отказ и обычно предлагали отвечающему около пяти долларов. Это был такой ошеломляющий результат, что в него было невозможно поверить.

Однако когда другие ученые повторили эксперимент, произошло то же самое. Люди одинаково играли в эту игру по всему миру, и исследователи имели возможность наблюдать похожие проявления иррациональности в Японии, России, Германии, Франции и Индонезии. Неважно, где проводилась игра, – люди почти всегда делали справедливые предложения. Как отмечает экономист Роберт Франк, «с точки зрения современной теории личной выгоды, подобное поведение у людей равносильно полету по квадратным орбитам для планет».

Почему же предлагающие проявляют такую щедрость? Ответ возвращает нас к проявлениям сопереживания и уникальным участкам мозга, ответственным за нравственные решения. Адам Смит, философ XVIII века, понял это первым. Хотя Смит больше всего известен благодаря своему экономическому трактату «О природе и причинах богатства народов», сам он в наибольшей степени гордился своим обширным исследованием психологии нравственности «Теория нравственных чувств». Как и его друг Дэвид Юм, Смит был убежден, что наши нравственные решения определяются нашими эмоциональными инстинктами. Люди добры в силу совершенно иррациональных причин.

Согласно Смиту, источником этих нравственных эмоций являлось воображение, которое люди использовали для воспроизведения того, что происходит в головах других людей. (Зеркало, которое незадолго до этого стало популярным предметом в хозяйстве, – важная метафора в произведениях Смита, посвященных нравственности.) «Так как мы не можем напрямую понять, что чувствуют другие люди, – писал Смит, – мы не можем представить себе, как именно они переживают то или иное обстоятельство, однако мы можем вообразить, что мы сами должны были бы чувствовать в подобной ситуации». Этот процесс зеркального отражения приводит к бессознательному сопереживанию другому человеку – Смит называл это «братским чувством», – которое создает основу для нравственных решений.

Смит был прав. Причина, по которой предлагающий в игре «Ультиматум» делает справедливое предложение, состоит в том, что он может представить себе, что отвечающий почувствует в случае нечестного предложения. (Когда люди играют в эту игру с компьютером, они никогда не проявляют щедрость.) Отвечающий знает, что несправедливо низкое предложение разозлит другого человека и он его отвергнет, и в результате все окажутся в проигрыше. Так что предлагающий усмиряет свою жадность и делит десять долларов поровну. Эта способность сопереживать чувствам других людей ведет к справедливости.

Инстинкт сочувствия также является одной из движущих сил, стоящих за альтруизмом, – когда люди занимаются чем‑то бескорыстно (например, участвуют в благотворительности или помогают незнакомцам). В недавно проведенном эксперименте, опубликованном в журнале Nature Neuroscience, ученые из Университета Дьюка построили изображение мозга людей, наблюдающих за тем, как компьютер играет в простую видеоигру. Так как испытуемым сказали, что компьютер играет в игру с особой целью – он хочет заработать деньги, их мозг автоматически начал воспринимать компьютер как «личность с намерениями», а также с целями и чувствами. (Человеческий мозг так жаждет обнаружить, что же происходит в мозгу окружающих, что часто наделяет внутренними психическими состояниями неодушевленные предметы, такие как компьютеры и мягкие игрушки.) Как только это произошло, ученые заметили активность в верхней височной извилине и других специализированных участках, которые помогают нам стоить теории и сопереживать чувствам других людей. Хотя испытуемые знали, что они смотрят на компьютер, они не могли не представлять себе, что этот компьютер чувствует.

И вот что интересно: ученые заметили множество индивидуальных особенностей, проявившихся у испытуемых в процессе эксперимента. Некоторые люди обладали крайне эмпатичным мозгом, в то время как другие, казалось, относились к чужим чувствам с некоторым равнодушием. Затем ученые провели исследование альтруистического поведения, спросив у людей, насколько вероятно, что они «помогут незнакомцу нести тяжелый предмет» или «дадут другу на время свою машину». И тогда взаимосвязь стала отчетливой: люди, у которых наблюдалась большая мозговая активность в отделах мозга, отвечающих за сопереживание и эмпатию, также с большей вероятностью проявляли альтруизм. Так как они очень ярко представляли себя чувства других людей, они хотели, чтобы другие люди чувствовали себя лучше, даже если это происходило за их счет.

Но у альтруизма есть чудесный секрет: его проявления ощущаются как хорошие поступки. Мозг устроен таким образом, что благотворительность доставляет удовольствие, а хорошее отношение к другим людям заставляет нас тоже чувствовать себя хорошо. В проведенном недавно эксперименте по мозговой визуализации нескольким десяткам человек раздали по 128 долларов и предложили оставить эти деньги себе или пожертвовать на благотворительность. Когда испытуемые решали отдать деньги, наградные центры в их мозгу активизировались, и они испытывали приятное чувство бескорыстия. Надо сказать, что некоторые испытуемые продемонстрировали большую мозговую активность, связанную с получением награды, во время совершения альтруистичных поступков, чем когда они на самом деле получали деньги. С точки зрения мозга давать оказалось лучше, чем получать.

Один из способов, с помощью которых неврологи получают информацию о мозге, состоит в том, чтобы изучать его работу при определенных нарушениях. Так, ученые узнали о важности наших нравственных эмоций, изучая психопатов, обнаружили важную роль дофамина, изучая людей с болезнью Паркинсона, а опухоли в лобных долях помогли им найти основу рациональности. Это может показаться аморальным – трагедия становится инструментом познания, – однако это крайне эффективно. Больной мозг помогает нам понять, как работает здоровый.

Изучая людей, больных аутизмом, ученые получили огромное количество данных об участках человеческого мозга, ответственных за эмпатию. Когда доктор Лео Каннер в 1943 году впервые поставил группе из одиннадцати детей диагноз «аутизм», он описал этот синдром как «чрезвычайное одиночество» {autos по‑гречески значит «сам», и autism, соответственно, переводится как «состояние погружения в самого себя»). Эта болезнь поражает одного из каждых 160 человек, изолируя их эмоционально и лишая способности совершать множество социальных взаимодействий, которые большинство людей считают само собой разумеющимися. Как выразился психолог из Кембриджа Саймон Барон‑Коэн, у людей с аутизмом «слепой мозг». Им крайне сложно интерпретировать эмоции и психические состояния других людей[29].

Ученые давно подозревали, что аутизм является болезнью, связанной с развитием мозга. По какой‑то до сих пор непонятной причине в первый год жизни кора головного мозга развивается неправильно. Похоже, что одним из участков мозга, функция которого у людей с аутизмом нарушена, является небольшая группа клеток, известных как зеркальные нейроны. Название этого типа клеток говорит само за себя: эти нейроны отражают движения других людей. Если вы увидите, что кто‑то улыбается, ваши зеркальные нейроны оживятся, как будто вы сами улыбнулись. То же самое происходит, когда вы видите, что кто‑то хмурится, гримасничает или плачет. Эти клетки отражают – внутри вашей головы – выражения лиц всех остальных. Как говорит Джакомо Риззолатти, один из ученых, обнаруживших зеркальные нейроны: «Они [зеркальные нейроны] позволяют нам быстро понять, что творится в головах других людей, не с помощью отвлеченных рассуждений, а через непосредственную имитацию – через чувства, а не мысли».

Именно это дается людям, страдающим аутизмом, с таким трудом. Когда ученые из Калифорнийского университета в Лос‑Анджелесе получили снимки мозга аутистов в тот момент, когда те просматривали фотографии людей, переживающих разные эмоциональные состояния, они обнаружили, что аутичный мозг, в отличие от здорового, не проявлял никакой активности в той области, где располагаются зеркальные нейроны. В результате аутистам было сложно интерпретировать эмоции, которые они видели у других людей. Сердитое лицо для них было просто одним набором напряженных мимических мышц, а счастливое лицо – другим. Однако ни одно из этих выражений лиц не было для них связано с каким‑то определенным эмоциональным состоянием. Другими словами, они не могли понять, что происходит в головах других людей.

Исследование по нейровизуализации, проведенное учеными из Йельского университета, пролило еще больше света на анатомический источник аутизма. В рамках исследования изучались части мозга, которые активировались, когда человек смотрел на чье‑то лицо и когда он смотрел на какой‑то неодушевленный предмет – например, на кухонный стул. Обычно мозг реагирует на эти стимулы совершенно по‑раз‑ному. Когда вы видите лицо человека, вы задействуете для его анализа крайне специализированный участок мозга – так называемую веретенообразную извилину, у которой только одна задача – помочь вам распознать других людей. А когда вы смотрите на стул, мозг полагается на нижнюю височную извилину – область, которая активируется от любого сложного визуального образа. Однако в ходе этого исследования люди с аутизмом никогда не включали веретенообразную извилину. Они смотрели на человеческие лица с помощью той части мозга, которая обычно распознает объекты. Человек был для них просто очередным предметом. Лицо вызывало не больше эмоций, чем стул.

Эти два мозговых дефекта – безмолвная область зеркальных нейронов и неактивная веретенообразная извилина – помогают объяснить те социальные трудности, с которыми сталкиваются аутисты. Их «чрезвычайное одиночество» является прямым результатом того, что они не способны интерпретировать и перенимать эмоции других людей. Из‑за этого они часто принимают решения, которые, по словам одного из исследователей аутизма, «настолько рациональны, что их иногда сложно понять».

К примеру, когда люди с аутизмом играют в игру «Ультиматум», они ведут себя совсем как выдуманные герои учебников по экономике. Они пытаются применить рациональные расчеты к иррациональному миру человеческих взаимоотношений. В среднем их предложения на 8о% ниже предложений здоровых людей, а многие вообще предлагают меньше пяти центов. Эта корыстная стратегия оказывается в результате неэффективной, так как рассерженные отвечающие обычно отказываются от таких нечестных предложений. Однако аутисты‑предлагающие не могут предугадать их чувств. Вот, к примеру, что сказал расстроенный взрослый человек, страдающий аутизмом, чьи предложенные десять центов в десятидолларовой игре «Ультиматум» были с презрением отвергнуты: «Я вообще ничего не заработал, потому что все остальные игроки – дураки! Как можно отказаться от какого бы то ни было количества денег и предпочесть не получить ничего? Они просто не понимают эту игру! Вы должны были прервать эксперимент и объяснить им правила…»

Аутизм – хроническое состояние, постоянная форма мозговой слепоты. Однако существует возможность вызвать временную мозговую слепоту, при которой те области мозга, которые обычно помогают человеку сочувствовать другим, отключаются. Это показывает простая разновидность игры «Ультиматум» – «Диктатор». Наше чувство сопереживания является естественным, но также очень хрупким. В отличие от игры «Ультиматум», в которой отвечающий может решить, принимать ему денежное предложение или нет, в игре «Диктатор» предлагающий просто определяет, сколько денег получает отвечающий. Удивительно то, что эти тираны все равно остаются довольно щедрыми и отдают около трети от общего количества денег. Даже когда у людей есть абсолютная власть, инстинктивная эмпатия продолжает их сдерживать.

Однако требуется лишь небольшое изменение, чтобы эта доброжелательность исчезла. Когда диктатор не видит отвечающего – игроки находятся в разных комнатах, – он впадает в ничем не ограниченную жадность. Вместо того чтобы отдать значительную часть дохода, деспоты начинают предлагать лишь жалкие копейки, присваивая себе все остальное. Как только люди оказываются в ситуации социальной изоляции, они перестают моделировать чувства других людей. Нравственная интуиция у них так и не включается. В результате верх берет внутренний Макиавелли, и чувство сопереживания оказывается подавлено эгоизмом. Дачер Келтнер, психолог из Калифорнийского университета в Беркли, обнаружил, что во многих социальных ситуациях люди, облеченные властью, ведут себя совсем как больные с повреждениями эмоционального мозга. «Обладать властью – это как если бы кто‑то вскрыл вам череп и вынул из мозга ту часть, которая важна для проявления сочувствия к другим людям и соответствующего социального поведения, – говорит он. – Вы становитесь одновременно импульсивным и безразличным, а это очень плохое сочетание».

Пол Словик, психолог из Университета Орегона, выявил еще одно слепое пятно в эмпатическом мозге. Его эксперименты крайне просты: он спрашивает людей, сколько они были бы готовы пожертвовать на разные благотворительные акции. Например, Словик обнаружил, что, когда людям показывали фотографию Рокии, голодающего ребенка из Малави, они проявляли впечатляющую щедрость. Увидев истощенное тело и огромные карие глаза Рокии, они жертвовали благотворительной организации «Спасем детей» (Save the Children) в среднем по два с половиной доллара. Когда же другой группе людей предоставили статистические данные о голоде в Африке – более трех миллионов детей в Малави плохо питаются, более одиннадцати миллионов человек в Эфиопии нуждаются в немедленной продовольственной помощи и так далее, – средняя сумма пожертвования сократилась вдвое. На первый взгляд это кажется бессмысленным. Когда люди располагают информацией о реальных масштабах проблемы, они должны давать больше денег, а не меньше. Трагическая истории Рокии – лишь верхушка айсберга.

По словам Словика, проблема статистических данных состоит в том, что они не вызывают у нас нравственных эмоций. Удручающие цифры оставляют нас равнодушными: наш мозг не может постичь страдания в таком большом масштабе. Именно поэтому мы обращаем внимание, когда в колодец падает один ребенок, но делаем вид, что не замечаем миллионов людей, которые каждый год умирают от недостатка чистой воды. И поэтому мы жертвуем тысячи долларов на помощь одно‑му‑единственному осиротевшему в войну африканскому ребенку, который изображен на обложке журнала, но при этом игнорируем геноцид, происходящий в Руанде и Дарфуре. Как сказала мать Тереза, «если я буду смотреть на массы, я никогда не начну действовать. Если я взгляну на одного, то начну».

Способность принимать нравственные решения является врожденной – эмпатическая схема глубоко укоренена в большинстве из нас, – но она все равно требует для развития правильного опыта. Когда все идет по плану, человеческий мозг естественным образом развивает мощный набор сочувствующих инстинктов. Мы не станем сталкивать человека с моста, сделаем честные предложения в игре «Ультиматум» и очень расстроимся, увидев изображения, на которых другие люди страдают от боли.

Однако если во время процесса развития что‑то идет не так – если схемы, лежащие в основе нравственных решений, так и не формируются, – это может иметь серьезные последствия. Иногда, например в случае с аутизмом, проблема в значительной степени генетическая. (По подсчетам ученых, наследуемость аутизма составляет от 8о% до 90 %, что делает его одним из наиболее наследуемых неврологических заболеваний.) Но существует и другой способ нанесения необратимых повреждений развивающемуся мозгу – жестокое обращение с детьми. Когда дети подвергаются домогательствам, когда на них не обращают внимания или не любят, их эмоциональный мозг деформируется. (Так, с Джоном Гейси все детство жестоко обращался его отец‑алкоголик.) Биологическая программа, позволяющая людям сочувствовать другим, выключается. Жестокость делает нас жестокими. Насилие делает нас насильниками. Это трагический замкнутый круг.

Первое подтверждение этой идеи появилось в работе Гарри Харлоу[30]. В начале 1950 годов Харлоу решил основать обезьяний питомник при Университете Висконсина. Он изучал условные рефлексы у приматов, но ему было необходимо больше информации, а значит, больше животных. Хотя до этого в США не было успешных случаев разведения обезьян, Харлоу был настроен решительно.

Питомник начался всего с нескольких беременных самок. Харлоу внимательно наблюдал за ними, а как только детеныш рождался, немедленно помещал его в отдельную, безупречно чистую клетку. Сначала все шло по плану. Харлоу растил детенышей на смеси сахара и сгущенного молока, усиленной множеством витаминов и добавок. Он кормил обезьян из стерильных кукольных бутылочек каждые два часа и тщательно следил за сменой периодов света и темноты. Для того чтобы свести к минимуму распространение болезней, Харлоу никогда не давал малышам общаться друг с другом. В результате у него получилось поколение приматов, которые были крупнее и сильнее своих живущих на воле ровесников.

Однако за физическим здоровьем этих молодых обезьян скрывалась разрушительная болезнь: они были сломлены одиночеством. Их короткие жизни проходили в полной изоляции, и они были неспособны даже на самые базовые социальные взаимодействия. Они неистово раскачивались из стороны в сторону в своих металлических клетках, до крови рассасывая большие пальцы. Когда они встречались с другими обезьянами, то кричали от страха, убегали в угол клетки и начинали смотреть в пол. Если они чувствовали, что им что‑то угрожает, то набрасывались на предполагаемого противника с ужасной жестокостью. Иногда они направляли эту жестокость на самих себя. Одна обезьяна с кровью вырывала у себя волосы. Другая отгрызла себе лапу. Из‑за лишений, которые они претерпели в детстве, этим малышам до конца жизни требовалась изоляция.

Для Харлоу эти несчастные обезьяны послужили доказательством того, что развивающемуся мозгу требовалось нечто большее, чем правильное питание. Но в чем же он нуждался? Первая догадка появилась после наблюдения за детенышами. Ученые выстлали их клетки тканевыми пеленками, чтобы обезьянам не пришлось спать на холодном бетонном полу. Оставленные без матери малыши быстро привязывались к этим тряпкам. Они заворачивались в ткань и цеплялись за нее, когда кто‑нибудь подходил к клетке. Мягкая ткань была их единственным утешением.

Такое трогательное поведение вдохновило Харлоу на новый эксперимент. Следующее поколение обезьян он решил растить с двумя разными суррогатными «матерями». Одна «мать» была сделана из проволочной сетки, а вторая – из махровой ткани. Харлоу полагал, что при прочих равных условиях детеныши предпочтут мать из ткани, так как с ней они смогут обниматься. Чтобы сделать эксперимент интереснее, в некоторых клетках Харлоу пошел на небольшую уловку. Вместо того чтобы кормить малышей вручную, он вкладывал бутылочки с молоком в лапы проволочной «матери». Он хотел получить ответ на простой вопрос: что важнее – еда или привязанность? Какую мать детеныши захотят больше?

Полученный им ответ был совершенно однозначным. Вне зависимости от того, какая мать держала молоко, детеныши всегда выбирали тканевых матерей. Они подбегали к проволочным матерям, быстро утоляли свой голод, а затем сразу возвращались к уютным складкам ткани. К шести месяцам детеныши более 18 часов в день проводили прижавшись к мягкому родителю. Рядом с проволочными матерями они находились только во время еды.

Вывод из эксперимента Харлоу состоит в том, что детеныши приматов рождаются с острой потребностью в привязанности. Они обнимались с тканевыми «матерями», потому что хотели ощутить тепло и нежность настоящей матери. Даже больше, чем еды, эти детеныши обезьян жаждали любви. «Как будто животные были запрограммированы на то, чтобы искать любовь», – писал Харлоу.

Малыши, потребность в любви у которых не удовлетворялась, страдали от некоторых драматичных побочных явлений. Мозг получал необратимые повреждения, и в результате обезьяны, выросшие с проволочными матерями, не знали, как общаться с другими, сочувствовать незнакомцам и прилично вести себя в обществе. Принятие даже самых простых нравственных решений было для них невозможно. Как позже напишет Харлоу, «обезьяны показали нам, что нужно научиться любить до того, как ты научишься жить».

Затем Харлоу, действуя на грани научной этики, начал безжалостно исследовать разрушительные эффекты социальной изоляции. Самым жестоким его экспериментом было помещение детенышей обезьян на несколько месяцев подряд в отдельные клетки, где не было ничего, даже проволочных матерей. Результат был невыразимо печален. Изолированные малыши стали приматами‑психопатами, безразличными к любым проявлениям эмоций. Они начинали драться без особой причины и не останавливались, пока не наносили или не получали серьезную рану. Они были жестокими даже с собственными детьми. Одна психопатическая обезьяна откусила своему детенышу пальцы. Другая убила плачущего малыша, раздробив ему голову челюстями. Большинство психопатических матерей, однако, просто придерживались линии разрушительно жестокого поведения. Когда дети пытались к ним прижаться, они их отпихивали. Сбитые с толку малыши снова и снова повторяли свои попытки, но напрасно – их матери не чувствовали решительно ничего.

То, что происходит с обезьянами, может произойти и с людьми. Этот трагический урок дала миру коммунистическая Румыния. В 1966 году местный диктатор Николае Чаушеску запретил любые формы контрацепции, и страну неожиданно наводнили нежеланные малыши. Предсказуемым результатом стал избыток сирот; бедные семьи отказывались от детей, которых не могли прокормить.

Государственные сиротские приюты в Румынии были переполнены и недостаточно финансировались. Груднички лежали в кроватках, где не было ничего, кроме пластиковых бутылок. Начинающих ходить малышей привязывали к кроватям и никогда к ним не прикасались. Зимой в приютах очень плохо топили. Дети‑инвалиды содержались в подвалах, и некоторые годами не видели солнечного света. Старшим детям давали лекарства, чтобы они спали днями напролет. В некоторых приютах более 25 % детей умирали, не дожив до пяти лет.

У детей, сумевших выжить в румынских детдомах, на всю жизнь оставались шрамы. Многие отличались низким ростом, страдали от недоразвитости костей и хронических инфекций. Но самым разрушительным было психологическое наследие приютов. Множество брошенных детей страдали от серьезных эмоциональных нарушений. Они часто враждебно относились к незнакомцам, жестоко – друг к другу и были неспособны даже на самые базовые социальные взаимодействия. Пары, усыновившие румынских сирот из таких заведений, сообщали о широком спектре поведенческих расстройств. Некоторые дети плакали, когда к ним прикасались. Другие часами сидели, уставившись в одну точку, а затем впадали в ярость, набрасываясь на всех вокруг без разбору. Одна канадская пара, войдя в комнату своего трехлетнего приемного сына, обнаружила, что тот только что выкинул из окна недавно заведенного ими котенка.

Когда нейробиологи создали визуализацию мозговой активности румынских сирот, они увидели снижение активности в областях, наиболее тесно связанных с эмоциями и социальным взаимодействием, таких как орбитофронтальная кора и мозжечковая миндалина. Сироты также не могли понимать эмоции других людей и были явно неспособны интерпретировать выражения лиц. Наконец, у брошенных детей были значительно снижены уровни вазопрессина и окситоцина – двух гормонов, очень важных для развития социальных привязанностей. (Эта гормональная недостаточность продолжала наблюдаться у них впоследствии на протяжении многих лет.) Для этих жертв жестокого обращения мир человеческого сочувствия был непостижим. Распознавание чужих эмоций было для них непосильной задачей, а также они испытывали сложности при регулировке своих собственных эмоций.

Исследования американских детей, переживших жестокое обращение в юном возрасте, дают похожую мрачную картину. В начале 1980 годов психологи Мэри Мейн и Кэрол Джордж работали с двадцатью только начавшими ходить детьми из неблагополучных семей. Половина этих малышей были жертвами серьезного физического насилия. Вторая половина происходила из распавшихся семей – многие из них жили с приемными родителями, но их никогда не били и не причиняли боль. Мейн и Джордж хотели понять, как эти две группы неблагополучных малышей отреагируют на плачущего товарища. Проявят ли они нормальное человеческое сочувствие? Или же не смогут соотнести свои чувства с чувствами своего сверстника? Исследователи обнаружили, что почти все дети, не являвшиеся жертвами насилия, отнеслись к расстроенному ребенку с участием. Инстинктивное сочувствие заставило их предпринять какие‑то попытки утешить его. Они расстроились, увидев, что расстроен кто‑то другой.

Однако пережитое в детстве насилие меняло все. Дети, ставшие его жертвами, не знали, как реагировать на расстроенного товарища. Изредка они они пытались проявить сочувствие, которое, впрочем, часто перерастало в агрессию, если другой ребенок не переставал плакать. Вот, например, описание поведения Мартина – мальчика двух с половиной лет, пережившего насилие в семье: «Мартин… попытался взять плачущую девочку за руку, а когда она начала сопротивляться, ударил ее ладонью по руке. Затем он отвернулся от нее и, глядя в пол, начал очень решительно повторять: «Прекрати! Прекрати!» – причем каждый раз он произносил это немного быстрее и громче. Он гладил девочку по спине, но, когда его движения начали ее беспокоить, он отступил и, оскалившись, стал на нее шипеть. Затем он снова начал гладить ее по спине, потом поглаживания превратились в удары, и он продолжил бить девочку, несмотря на ее крики». Даже когда Мартин хотел помочь, он в результате только ухудшал ситуацию. Пережившая насилие двухлетняя Кейт продемонстрировала похожую модель поведения. Сначала она с нежностью отнеслась к расстроенному ребенку и начала ласково гладить его по спине. «Однако скоро ее движения стали очень грубыми, – писали исследователи, – и она начала с силой его колотить. Она продолжала бить его, пока он не отполз в сторону». Так как Кейт и Мартин не могли понять чувства других людей, мир человеческих взаимодействий был для них недостижим.

Этим пережившим насилие детям не хватало воспитания в области чувств. Так как они не испытывали по отношению к себе нежных эмоций, которых мозг изначально ожидает, это оставило на их душах невидимые шрамы. Дело не в том, что эти дети были жестокими или черствыми сознательно. У них просто не было шаблонов мозговой активности, которые обычно направляют наши нравственные решения. В результате они реагировали на расстроенного ребенка точно так же, как их жестокие родители реагировали на их собственные огорчения – угрозами и насилием.

Однако эти трагические примеры являются исключениями из правила. Мы созданы таким образом, чтобы чувствовать боль друг друга, так что мы ужасно расстраиваемся, когда причиняем боль другим или совершаем нравственные проступки. Сочувствие – один из наиболее базовых человеческих инстинктов, и именно поэтому эволюция уделила так много внимания зеркальным нейронам, веретенообразной извилине и всем остальным участкам мозга, которые позволяют нам создавать теории относительно того, что происходит в головах других людей. Если человека любили в детстве и он не страдает от каких‑либо дефектов развития, его мозг будет легко отвергать насилие, делать справедливые предложения и пытаться успокоить плачущего ребенка. Эволюция запрограммировала нас так, чтобы мы заботились друг о друге.

Рассмотрим такой показательный пример: шестерых макак‑резусов научили тянуть за разные цепочки для получения пищи. Если они тянули за одну цепочку, то получали большое количество своей любимой еды. Если они тянули за другую цепочку, они получали меньшее количество менее соблазнительной еды. Как вы, наверное, догадались, обезьяны быстро научились тянуть за ту цепочку, которая давала им больше желаемой пищи. Они максимально увеличили награду.

Через несколько недель такой счастливой жизни одна из шести обезьян проголодалась и решила потянуть за цепочку. И тогда случилось нечто ужасное: совершенно посторонняя обезьяна, сидящая в другой клетке, получила болезненный удар током. Все шестеро обезьян видели, как это произошло. Они слышали ужасный крик. Они смотрели, как обезьяна гримасничает и съеживается от страха. Изменение в их поведении произошло мгновенно. Четыре обезьяны решили перестать тянуть за цепочку, приносящую больше еды. Они были готовы согласиться на меньшее количество пищи, лишь бы другой обезьяне не было больно. Пятая обезьяна на протяжении пяти дней не тянула ни за одну из цепочек, а шестая обезьяна не тянула за них двенадцать дней. Они голодали, чтобы совершенно незнакомой обезьяне не пришлось страдать.