III Мать-сыра земля

Третья, по старинному счету, мировая стихия — земля почтена наивысшим хвалебным эпитетом: с незапамятных времен называлась матерью и у всех народов, а в том числе и у русских, была возведена на степень божества. Впрочем, наши дни от былого почета остались лишь обезличенные признаки и потускнелые следы древнего богопочтения, да и то в приметно меньшем количестве, чем по отношению к огню и воде. Но тем не менее, по народному убеждению, и самая святость целебных родников и колодцев главным образом зависит того, что исходят они непосредственно из благодатных и не­исчерпаемо богатых недр матери-сырой земли. По всеобщему верованию, самая стихия эта настолько свята и чиста, что не держит в себе ничего нечистого и в особенности враждебного людям. Лихих недоброхотов, в виде ведьм и колдунов, земля "не принимает", и до сих пор требуются особые обряды, чтобы прекратить выход из могил этого сорта покойников и посещение и живых людей и заветных мест. Даже тот умерший, труп которого долгое время не разлагается, по народным понятиям, несомненно, был при жизни великим грешником, потому что он "не изготовляется к погребению в сырой земле". И напротив, если новорожденный ребенок выделяется весом тела от прочих детей, то он не жилец на божьем свете, его "тянет" к себе земля. Вся нечистая дьявольская сила, от крестного знамения и воскресной молитвы проваливается не иначе как "сквозь землю", оскверняя святости земных недр и т. п. [87]

Связь человека с землей устанавливается и Священным писанием: "Всяк человек — земля есть и в землю отыидет". Ту же мысль выражает и пословица: "Сверх земли не положат даже нищего и бездомного". Саженку вдоль да полсаженки попе­рек — для каждого полагается обязательным. А затем вся та земля, куда схоронены кровные и близкие, называется родитель­скою и считается священною: она могущественна до такой сте­пени, что горсточка ее, взятая с самих могил, укрывающих за­ведомо добродетельных людей, спасет всех родичей, оставшихся в живых, от всяких бед и напастей. Почти такой же силой обла­дает и вообще родная земля. Вот что свидетельствует на этот счет наш орловский корреспондент:

"2-го августа 1897 года, из села Яковлева (Орловский уезд) отправились на переселение в Томскую губернию 24 семейства, и каждая семья взяла с собой несколько горстей родной земли.

— Может случиться,— говорил один из переселенцев,— что на новом месте мы попадем на такую воду, которая для питья не годится, так мы положим в воду нашу землю, вода и станет вкусной".

Сверх того, родную землю зашивают в сумочку с ладаном (называется вообще "ладанкой") и носят с шейным крестиком, в уверенности, что этим способом можно избавиться от тоски по родине. Но вера в целебное свойство родной земли почти по­всюду исчезла, сохранившись только у тяжелых на подъем вологжан и олончан, живущих в глухих окраинах северных губерний. Приезжая на чужбину, эти люди (особенно в тех случаях, когда прибывший намеревается остаться здесь на более или менее продолжительное время) высыпают на землю горсть родного песку и, ступая по нему, приговаривают: "По своей земле хожу". При этом они твердо верят, что, "если захватишь с со­бой родной земли, тебе заздоровится, не будешь болеть и ску­чать по родине". В этих глухих местах уверенность в силе род­ной земли настолько велика, что к подобного рода приемам прибегают даже богомольцы, отправляющиеся к киевским или соловецким угодникам: доведется помереть — товарка не отка­жет закрыть глаза и посыпать на них "родной землицы". У ма­терей нет большего горя, как известие, что их сыновья, умершие на чужбине, не запаслись родной землицей и похоронены без нее [88]. У таких людей до сих пор нет божбы страшней заклятия: "Не видать мне сырой земли" — и вернее врачебного средства — как "прощанье" с землей на том самом месте, где случилась какая-нибудь беда или внезапная болезнь, например, вроде болезненного припадка от неведомой причины, известного под неопределенным названием "притки". На то место, где притекла "притка", ходят "прощаться" на девяти вечерних и девяти утрен­них зорях. Становятся лицом на восток и говорят заклятие, при­чем, так как "притка" является наказанием за какую-нибудь вину, то и самое заклятье носит характер извинения: "Прости, мать-сыра земля, в чем я тебя досадил!" После каждого причета дуют и плюют через правое плечо и кланяются в землю. Но плюют только "примерно", так как в тех местах, где "проща­ются", плевать на землю вообще считается большим грехом. Если попритчится скотине, то хозяева сами "прощаются" за хворое животное на повети или сеновале, так как твердо верят, что власть родной земли распространяется и на животных. В иных местах эта вера заходит так далеко, что создались даже своеобразные обряды. Так, в Ветлуге (Костромская губ.) если покупают скотину в другом селе и желают, чтобы она не тоско­вала по своему стаду, то среди поля оборачивают ее головой в ту сторону, где она куплена; затем берут из-под передней левой ноги ее комок земли и натирают морду, а другой комок завя­зывают под яслями, думая, что ни корова, ни лошадь не уйдут уже дальше того места, откуда взята земля. Саратовцы (Хвалынский уезд) подобным же способом, при переходе в новую избу, переманивают старого домового: из-под печки старой избы они насыпают в лапоть горсть земли и высыпают ее под печку новой.

Особенное отношение нашего народа к матери-сырой земле выражается, между прочим, в так называемых земных поклонах. В старину русские люди, при встрече с наиболее уважаемыми лицами, кланялись до самой земли, касаясь до нее лбом или, взамен того, ударяя оземь шапкой. Эта форма, приличная теперь лишь людям низкопоклонным, не уважающим себя, была обычна в старой Руси, как законное установление, и перестала действо­вать лишь в недавние времена во всех слоях и сословиях на­рода. Но все-таки по отношению не к лицу властному, а к самой матери-сырой земле этот обычай упрямо отстаивается во многих местностях. Так, например, весной (в Орловской губ. и уезде) при ударе первого грома все бабы, перекрестившись, кланяются в землю и целуют ее. В тех же местах сын, дерзнувший оскор­бить на миру родную мать или отца, обязательно целует землю после того, как произнесет клятву, смотря на небо и перекрестясь троекратно. Точно так же заподозренный в каком-либо мирском несчастии, вроде поджога, кражи и т. п., целованием земли вполне удовлетворяет и успокаивает своих односельчан. Самое же важное значение земли исстари признавалось в межевых спорах при разделе земельных участков. Межевые знаки, до изобретения мензул и астролябий, были неточны по той причине, что намечались по живым урочищам, подвергающимся, под влиянием стихий, всевозможным изменениям. Пограничные споры соседних владельцев были бесконечны, особенно в тех случаях, когда не оказывалось налицо письменных записей: дож­ди смывали последние признаки граней, а старческая память старожилов была ненадежна. Но так как неудобства чересполо­сицы все-таки требовали решительного ответа в ту или другую сторону, то кое-где, в глухих местах, были придуманы особые приемы для полюбовных размежевании. Так, в Олонецкой губернии, Каргапольском уезде, на нашей памяти еще соблю­дался обычай класть на голову вырезанный из спорной земли кусок дерна. С ним доказывающий свое или чужое право на землю шел по той меже, которую признавал правильною, закон­ною. При генеральном межевании 1744 года этот обычай приме­нялся в смысле бесспорного и вполне законного доказательства. Например, в Ярославской губернии старший чин, заведовавший этим делом, приглашал, по общему приговору, того старика, который признавался наиболее знающим и памятливым, вырезал из земли дерновый крест и клал его на голову свидетеля. Этот прием кое-где сохранился и до наших дней, а лет 40—50 тому назад он практиковался весьма широко. Так, например, в Пошехонском уезде при наделе крестьян помещиками, по объявлении указа об уничтожении крепостного права, некоторые общества не позволили переделывать своих полос на том основании, что их отцы либо деды обходили эту полосу с землей на голове. Из Череповецкого уезда сообщают, что в земельных спорах, в виде клятвы, и теперь берут землю в рот, кладут на голову, на спину, за пазуху. В знаменитой, кустарным железным производ­ством Уломе произошел в 1896 году такой случай: спорили о меже на покосе два крестьянина двух соседних деревень (Чаева и Миндюкина) одной волости (Колоденской). Настоящей межи никто не помнит, землемера взять негде: как быть? Долго гада­ли, переругивались, и вдруг все смолкли, когда один чаевский старик взял "кочку" земли и со словами: "Пущай эта земля задавит меня, если я пойду неладно" — пошел по "воображае­мой" меже таким твердым и уверенным шагом, что с того вре­мени стала эта межа фактическою, бесспорною. Подобный же спор был решен, несколько лет тому назад, между крестьянами той же Уломской волости, деревни Коротова, и крестьянами де­ревни Карпова, Дмитриевской волости. Так как пословица не­даром говорит, что "межи да грани — ссоры да брани", то, что­бы уничтожить или, по крайней мере, ослабить эти ссоры, в ста­рину, когда делали пропашкой межевую борозду, всегда сгоняли сюда ребятишек, клали на эти грани и секли с наказом и при­говором, чтобы каждый помнил отцовский участок. Так, между прочим, бывало и у казаков на Дону, так водилось и в Новгородчине, где часто слышалось выражение: "Ты меня не учи, ты мне не рассказывай: я на межевой яме сечен". Теперь, когда нa межах перестали сечь, но все еще решают межевые споры божбой и клятвами, вместо дерна кладут на голову святую иконy. В одном случае (в Ярославской губ.) около Ростова спорщики удовлетворились, когда один из присутствующих, довольно ветхий старик, вспомнил и сообщил о том, что ему привелось быть свидетелем, как дед нынешнего владельца обходил этот самый клин земли с большим куском вырезанного из нее дерна, положенного на голову.

Глотанье сырой земли суеверными людьми точно так же нe ушло еще в область предания: вести об этом обычае доходят из разных местностей. Так, например, орловский корреспондент сообщает о следующем случае. Однажды под г. Орлом, через овраг, удобный для нападений лихих людей на задремавших или оплошавших проезжих, темною ночью возвращался домой крестьянин Талызенков. Как из земли, выросли перед ним три человека с дубинами. Подбежали к нему, схватили лошадей под уздцы — остановили.

— Стой,— говорят,— подавай деньги!

— У меня, братцы, денег нет: в городе все потратил. По голосу грабители узнали своего односельца — соседа по избам, узнал и он старых приятелей.

У грабителей и руки опустились. Один из них спохватился говорит:

— Что же нам теперь, Алексей Осипыч, делать? Куда нам тебя определить? Нас три души живых — твоя одна. Пустить тебя целым — ты скажешь про нас: тогда живым нам не быть.

Талызенков был мужик торговый, денежный, цену себе ставил высокую. Собрался он с духом и отвечает:

— Не скажу я про вас никому. Умрет это дело на этом самом месте. Чем хотите, тем и поклянусь.

— Съешь,— говорят,— комок земли, тогда поверим.

Он съел, и его отпустили. И только после смерти всех трех иужиков рассказал Талызенков об этом случае своему соседу Афанасию Чувакину.

— Отчего же,— спрашивал рассказчика наш корреспондент,— ты раньше не рассказал об этом? — Боялся, что убьют, да и нельзя рассказывать, коли съел земли.

— Почему нельзя?

— Да уж нельзя! Нельзя потому, что можно большое несчастье произнесть (т. е. перенести).

Крестьянка деревни Пушкино (в той же Орловской губ.) рассказала, как одного непокорного сына мать выгнала из своего дома и как он, поступивши с женой на барский двор, повел такую тяжелую и скорбную жизнь, что стало ему невтерпеж и довело до раскаяния. Стал этот сын (Григорий Сухоруков) просить старосту заступиться за него у матери.

Приходит Любава (мать) на барский двор; просит непо­корный сын у нее прощения, кланяется и божится. Мать не сда­ется, не верит ему и говорит:

— Если хочешь, чтобы я тебе простила, съешь вот этакую глыбину земли.

— Ты меня, мать, подавишь.

— Коли не съешь, меня, значит, не почтишь, и я не прощу, а коли съешь — иди опять жить домой.

Григорий послушался, съел и стал после того жить так, что никому лучше того не придумать.

Оба случая произошли, по свидетельству рассказчиков, не дальше 20—25 лет тому назад. А вот свежие, почти вчерашние указания на тот же прием клятвы, основанной на мотивах совершенно иного характера. В "Неделе" было сделано указание на распространяющийся в Холмском уезде, Псковской губер­нии, гражданский брак среди крестьян. Мотивы этого брака вызваны экономическими и юридическими особенностями быта, а самый брак сопровождается тем же древнейшим обрядом богопочитания матери-сырой земли. Пока девица живет в семье с отцом, она покойна за его спиной, будучи обеспечена отцов­ским наделом. Но после смерти его надел числится за нею только до ее замужества, а затем, по местному обычному пра­ву, отходит в общее мирское пользование. И вот, чтобы избе­жать беды, девицы и выдумали внебрачное сожительство. Гражданский брак заключается с некоторою торжественностью: родственники сговариваются, берут икону, зажигают перед ней свечи, перед которыми жених и невеста, разодетые по свадеб­ному, "кусают землю", т. е. берут пястку земли и глотают ее в знак любви и верности до гроба. Обходя церковный брак из-за земельных выгод, молодые, конечно, не думают в это время о том, что будущие дети их зачтутся незаконнорожденными и прав на дедушкин надел не будут иметь никаких.

Особенность народных воззрений на мать-сыру землю дала основание чародеям и здесь воспользоваться, для своих недобрых целей, тайными, могучими свойствами этой стихии. При­менение земли в чарах чрезвычайно разнообразно. Взять хотя бы всем известное "вынимание следа", состоящее в том, что на месте, где стоял обреченный человек, вырезают ножом часть дерна или из-под ступни его соскабливают пол и над этими следами колдуют.

Впрочем, чародейственной силой земли пользуются не только колдуны, но и обыкновенные люди, прибегающие, в случае беды, к заступничеству и покровительству своей "кормилицы". Это видно, между прочим, из обычая опахивать деревни. Обы­чай опахивания является уже своего рода священнодей­ствием со всею тою мистическою обстановкою, которая вооб­ще приличествует всякому древнему обряду и которая рассчи­тана на то, чтобы самый обряд сделать внушительным и страш­ным. Толпа женщин с распущенными волосами, в одних белых рубахах, в глухом сумраке ночи, возбужденных всей внешней обстановкой и условными околичностями обрядового чина, ста­новится опасной для всякого случайного свидетеля этого рели­гиозного "действа". Совершение его преимущественно предо­ставляется женщинам того селения, которому угрожает занос чумы на скот, тифа на людей и т. п. и которое необходимо ог­радить со всех сторон таинственным, заколдованным поясом земли, вырезанным сохою, в ширину сошника и глубиной не ме­нее трех вершков.

Почин самого обряда всюду представлен старухам, крепче верующим и более осведомленным в порядке совершения чи­на "опахивания". Они и выбирают подходящую полночь, и оповещают женское население шепотком, чтобы не знали и не слыхали мужчины. Для того чтобы таинственная цель была достигнута, считается необходимым участие в обряде, по малой мере, девяти девок и трех вдов (как и высказывается это в обрядовых припевах). Оповещенные старухами с вечера, все девицы и бабы прокрадываются за околицу и, выйдя в поле, снимают с себя одежду до рубахи, причем иные повязывают голову белыми платками, а девицы развязывают косы и распускают волоса наподобие русалок. На одну вдову, по общему выбору и приговору, надевают тайком унесенный хомут и впря­гают ее в оглобли (обжи) сохи, также припрятанной заранее. Другая вдова берется за рукоятку, и обе начинают косым лемехом разрывать и бороздить землю, намечая тот "продух", из которого предполагается подъем и выход земляной силы, невидимой, непонятной, но целебной и устрашающей самую смерть[89]. А в это же время все остальные девицы и вдовы (замужние не всегда допускаются, как не подходящие, нечистые) идут за сохой с кольями и палками, со сковородами, заслонка­ми и чугунами. У девяти девиц девять кос, в которые они и про­изводят беспрерывный звон. Звонят, кричат и поют с неистовым рвением, которое прямо указывает на главную цель — запугать и прогнать смерть. Ей и грозят в обрядовых песнях и причетах: "Смерть, выйди вон, выйди с нашего села, изо всякого двора! Мы идем, девять девок, три вдовы. Мы огнем тебя сожжем, кочергой загребем, помелом заметем, чтобы ты, смерть, не ходила, людей не морила. Устрашись — посмотри: где же это видано, что девушки косят, а вдовушки пашут?"[90] Обойдя околицу по огородам и гуменникам, вся эта женская ватага врывается в улицу настолько уже взволнованная, с таким подъ­емом нервного настроения, что ничего не замечает по сторонам и ничего не хочет видеть, кроме спасительной сохи. Все, что попутно обратит на себя общее внимание, вроде, например, выскочившей из подворотни собаки, спрыгнувшей с подоконни­ка кошки,— все принимается за несомненного оборотня, в ко­торого перевернулась эта самая злодейка, "скотья смерть", черная чума, огневая горячка. С гамом и ревом бросается вся сопровождающая соху свита на этих собак и кошек и бьет их насмерть. Разбуженные мужики выглянут осторожно из окош­ка да и спрячутся за косяк, чтобы не приметили бабы, потому что последние не задумаются напасть на встречного мужчину, признавая и в нем необлыжного оборотня. При том же мужчина самым появлением своим оскверняет священнодействие и, ста­ло быть, мешает благополучному завершению таинства. В де­ревне Юшино (Орловский уезд и губ.) задумали бабы опахи­ваться. Узнали про это парни из соседней деревни и решили пошутить: с вечера забрались в соседние ракиты и в них при­таились. Но когда процессия подошла к тому месту, шутники заревели медвежьими голосами. Однако женщины не испуга­лись, они сбились в одну кучу, и все, как одна, начали швы­рять в засевших парней камнями, палками. Видя же, что это не берет, они натаскали затем к дереву, на котором засели ре­бята, охапки соломы и подожгли. Шутники, как майские жуки, свалились на землю и начали сказываться своими име­нами, но женщины не только не поверили им, но пришли уже в полное остервенение. С теми же криками: "бейте коровью смерть" — они продолжали бросать грязь и каменья, пока не устали и пока шалуны-парни не были избиты в кровь.

Сохраняя такой внушительный, устрашающий характер, об­ряд опахиванья дожил до наших дней, вероятно, по той причи­не, что в распоряжении крестьян не имеется иных предупреди­тельных мер против занесения эпидемических болезней. Притом же этот обряд, перешедший к нам от темных времен глубокой старины, считается надежным уже по той причине, что распро­странен повсюду и притом нередко выполняется с участием христианских святынь, которые как бы закрепляют обычай и узаконяют прием [91].

В некоторых случаях обряд из временного, вызываемого первыми признаками надвигающейся беды, становится обязательным и совершается ежегодно в условное время. Например, в Калужской губернии каждый год, под праздник Препо­ловения, собирается ночью огромная ватага девиц, сопровож­даемых парнями, из которых один, самый молодой и пригожий, правит сохою, запряженною несколькими парами девушек. Впереди этого шествия (рассчитанного на то, чтобы избавить деревню не от одного мора, но и от всякого рода напастей) идет вдова и несет икону. И опять беда тому, кто попадается навстречу этому ночному шествию. В Волховском уезде (Орловской губ.) "гоняют смерть" обычно после Петро­ва дня и об избранной ночи извещают мужчин, требуя их со­гласия и невмешательства. К принадлежностям обряда присое­диняются также икона (на этот раз Богоматери), восковая свеча и дегтярница с помазком: дегтем намачивают крест на каждых воротах и такой же крест честная вдова вырезает сохою на бугре за деревней. На этом месте раскладывается за­тем "остер, и все женщины прыгают через него для заверше­ния обряда. Дегтем мажут также и тех, кто нечаянно встретит­ся на пути. В других деревнях носят образ св. мученика Власия, признаваемого по всей Руси покровителем домашнего ска­та, и к свечам прибавляют еще ладан [92].

В деревнях Нижнеломовского уезда (Пензенская губ.) во главе подобного шествия видели старух с иконами Спасителя, Успения Богоматери и медным распятием на груди и слышали вместо стихов заклятия, пение молитв Богородичной и Господней. В этом случае в обряде опахиванья принимали участие все жи­тели деревни, без различия возраста и пола. Ко внешней цер­ковной окраске прибавляется еще суеверное требование, чтобы, расходясь по домам, не оглядываться ни на зов, ни на вой, ни на угрозы, если не хочешь, чтобы не осталась шея искривлен­ною и нечистая сила не сгладила ту черту, которую провела соха вокруг деревни.

В ночь на 1 июня 1897 года восемнадцать крестьянок дерев­ни Полонской, Весьегонского уезда (Тверской губ.), чтобы не допустить занесения в свою деревню сыпного тифа, валившего людей в соседней волости, "опахали" свою деревню: одна из женщин шла впереди с иконою в руках, за нею следовала дру­гая верхом на помеле, потом третья с кочергой и черепом ка­кого-то животного. За этим авангардом шествовали две бабы, запряженные в соху, которою управляла третья баба, и, нако­нец, все остальные, гурьбой, с шумом, криками и бранью, за­мыкали процессию. (За нарушение тишины и порядка все уча­стницы этой процессии были привлечены к уголовной ответ­ственности по 38-й статье Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями.)

Хотя таким образом уголовный суд и решился выступить на помощь усилиям духовенства и, в замену церковных назиданий, прибег к законной каре, тем не менее вера в мать-сыру землю все-таки сохраняется незыблемо. Даже там, где, по-видимому, Христово учение успело уже войти в плоть и кровь, стоит снять с языческих обрядов наложенные тонким слоем христианские краски, чтобы обнаружились черты древних языческих веро­ваний.

В Духов день (в Сольвычегодском уезде, Вологодской губ. и по Вятке), в день Успения Богоматери (в Тихвинском уезде, Новгородской губ.), на Симона Зилота—10 мая (без различия местностей) — по православным деревням обязательно служат­ся всенародные молебны. Народ собирается к часовням, тол­пится на площадках и окропляется святою водою не потому, что в эти дни совершаются молебствия по случаю избавления от бед, а потому, что в эти дни мать-сыра земля бывает име­нинница[93]. Хотя праздник именинного чествования земли существует далеко не повсеместно, но в то же время на всей Руси великой крестьяне строго придерживаются правила, чтобы в эти дни никто не смел ни копать, ни рыть ям, ни пахать полей. Делается это для того, чтобы не обидеть кормилицу-землю и чтобы не осерчала она, и без того своенравная и капризная, ту­гая на подъем и скупая на милости. В некоторых местах наших лесных северных губерний уважение к кормилице-земле (здесь очень суровой и неласковой) сопровождается даже некоторым заискиванием: в Успеньев день, в теплую погоду, считается большим грехом ходить босиком. За соблюдением такого обы­чая следят очень внимательно, не позволяя малым ребятам ходить разувши.

Умилостивление земли и способы испрошения ее милостей и щедрот настолько многочисленны и разнообразны, что в сре­де опытных хозяев существует на этот счет целая наука. Попробуем взять из этих способов только те, где под новыми наслоениями всего заметнее сохранились следы седой старины.

Поставлен в поле стол, покрытый чистой скатертью. На нем серебрится на солнышке водосвятная чаша, желтеют свечки и сереет большая коврига печеного хлеба. Перед столом, полукругом, стоят бородачи с иконами в руках, закрытыми поло­тенцами. Против них поместился священник с причтом, а за ним и весь этот народ, от чрева матери обреченный в поте лица своего снести хлеб свой. Молебен отпели; толпа зашевелилась и загудела, как пчелиный рой. Подали священнику севалку — лукошко с веревочкой, чтобы ловко было перекинуть ее через плечо; берет он из нее горсть сборной ржи от каждого двора и ловко, привычной рукой, разметывает зерна по пашне. Затем идет он краем поля, поперек всех загонов, и кропит все полосы святой водой. И чью полосу окропляет, тот хозяин крестится, а иной еще, сверх того, шепчет про себя, какую знает, молитву. Иконы относят в церковь; попа с дьячком зовут в избу и предлагают посильное угощение, в полную сыть.

Кроме священника, крестьяне еще чаще поручают делать засев какому-нибудь ветхому, преклонному старику, который сам и указывает, в какой день начинать засев. Такой старик считается первым человеком на селе. Рука у него легкая, удачливая, а с легкой руки — если не куль муки, то во всяком случае —почин дорог. Этих стариков обыкновенно стаскивают с печи, чтобы они шли священнодействовать. У него голова на плечах не держится, руками он не владеет, зерна в горсть с трудом загребает и зря рассыпает. Его выведут на зеленя под руки, пособят и рукой потрясти. Он же, зная свое дело и ожи­дая, что его позовут, успел уже с вечера сходить в баню и на­деть чистое белье, а днем засева (обходя тяжелые дни —среду и пятницу) назначил Благовещенье[94]. Выходит он сеять нато­щак, а разбрасывая по полосам зерна, шепчет молитву: "За­роди на все души грешные, на всякого проходящего и заходя­щего, на калек и нищих, на братию имущую и неимущую" и пр.

Это — тот же почетный старец Белой Руси, который в пер­вый день Рождества (на Калядах) в черной рубахе садится на печной столб, гадает об урожае и говорит затверженные непо­нятные слова, которые в наши дни надо переводить на живую речь и толковать. Так, например, он кличет: "Иди, мороз, кутью есть на чугунную борону с железным кнутом", т. е. если при­дешь, то было бы что положить на сковороду (чугунную борону), было бы что вынуть сковородником (железным кну­том) из печи и поставить на стол.

В некоторых местах (даже под самым г. Орлом) когда выходит засевалыцик в поле, то, снявши шапку, молится на вос­ток: "Батюшка Илья, благослови семена в землю бросать. Ты напои мать-сыру землю студеной росой, чтобы принесла она зерно, всколыхала его, возвратила его мне большим - колосом".

Или кличут так: "Кузьма-Демьян — матушка полевая заступница, иди к нам, помоги нам работать!"

При посевах всяких сортов хлеба великую роль играет так называемая благовещенская просфора, которую крестьяне или получают кусочком из рук священника при раздаче в конце обедни антидора, или сами подают за евхаристией, чтобы вынули части за здравие живущих и за упокой умерших. Просфору эту или кладут в сусеки, чтобы увеличить силу плодоро­дия зерен, или на дно лукошка-севалки и в мешки с зерном. По окончании же сева просфору делят между семейными и съедают. На вопрос священника о значении этого обычая подмосковные крестьяне отвечали, что так-де поступали и завещали делать отцы и деды. Самый же обычай этот укоренился до та­кой степени, что, например, под Орлом просфоры пекут дома, разной величины, от обыкновенной до полуфунтовой; по форме они схожи с церковными, но лишь с оттиском на верхней половинке обыкновенного шейного креста. В Тамбовской губернии стараются напечь просфор столько, чтобы на каждого члена семьи пришлось по одной. В некоторых местностях (например, в Боровичах) значение благовещенской просфоры оспаривается силою и действием хлебца-"крестовика", какие обычно пекут во всей православной России на средокрестной (четвертой) неделе великого поста. Печенье этих "крестовиков" связывается обыкновенно с суеверными гаданьями о том, кому доведется в тот год сеять и какие сорта хлеба. Счастье выпадает тому, кому достается "крестовик" с запеченными в нем заметками: одни для мужчин, другие для женщин. Если хлебец достанется ребенку, то по обычаю, например, крестьян Ковровского уезда (Владимирская губ.) ребенка ведут или несут в толе и дают ему взять горсть семян (если же ребенок грудной, то за него разрешается исполнить святую обязанность матери).

Следом за окончанием сева начинается самое мучительное в трудовой деревенской жизни время, когда по мелкими случай­ным признакам настоящего доводится судить о темном будущем. До сих пор с ранней осени, с посева озимей, прибегали к га­даньям, вопрошая небо, насколько оно будет милостиво к зем­ле-кормилице; в какую силу-меру станет отвечать ее насущным нуждам и помогать ее силам в тех случаях, когда они окажут­ся утомленными или истощенными. По заветам древнейших предков, в зимнюю пору то прибегают к церковным молитвам, то к суеверным заговорам и разнообразным причетам; служат и молебны в церквах и домах и втихомолку задабривают ласковыми словами и обетными приносами того нечистого, который зовется полевиком. Гадают об урожаях отдельно для вся­кого хлебного злака, а попутно и на огородные овощи, причем соблюдаются урочные для каждого из них сроки, намеченные еще в старину: и на христианские праздники из двунадесятых, и на простые дни, не чествуемые св. церковью, но избранные всенародным почитанием. Доискиваются прямых указаний и по блеску звезд на Параскеву Пятницу, на день Рождества Христова, на Якова апостола и на последние сутки Масленицы, и по облакам, и по ущербам луны, и по солнцу. Принимается в расчет и то, насколько космата изморозь на деревьях, и сколь силен иней, велик мороз, ясны утренники, черны тропинки и прохожие дороги. Какой день на масленой неделе выдался ясным, тот день стараются запомнить, чтобы в соименный ему начать сеять. В родительскую субботу все спешат вывозить на­воз на поля: на вербной неделе в Новгородской губернии для урожая желают мороза; в Ярославской в то же время мо­лят об ясных днях. На Вознесеньев день в иных местах в поле не работают, в других стараются запахать пашню, в прямом расчете умилостивить кормилицу-землю и порадоваться за нее, когда снизойдет великая небесная милость и на вешнего Нико­лу польет хороший и теплый дождик, и т. д.

Призывая на помощь небесные силы для ответов на мучительные вопросы об урожае, вопрошают и самую виновницу бесчисленных тревог и бесконечных забот — мать-сыру землю. Вопрошают ее в иных случаях с тем детским простодушием, которое вообще свойственно всем первобытным верованиям и которое в таком изобилии разлито во всех народных предрассуд­ках и суеверных обрядах. Так, например, выселенцы из старой я коренной Руси на южные окраины московского царства унес­ли с собою и сохранили до сего дня, между прочим, такой обычай (подмеченный в Тамбовской губ.): в Васильев вечер, во вторую кутью, накануне нового гражданского года, кресть­яне, пришедшие к заутрене, идут на перекрестки, где вычерчи­вают на земле перстом или палкою крест, прилегают к тому месту ухом и слушают, что скажет земля. Послышатся звуки, похожие на то, что едут сани с грузом, — будет год хлебород­ный, если пустые — неурожайный.

По народным воззрениям, земля не только отвечает на все вопросы о будущем урожае, но и сама дает указания, когда пахать, сеять и пр. Развернулся дубовый лист, стало быть, земля вошла в полную силу и принялась за род: "Коли на дубу макушка с опушкой, будешь мерять овес кадушкой". Березо­вый лист стал уже величиной с полушку — значит, земля пока­зывает время, когда следует запахивать пашню, и на Егорья (23 апреля) выезжает даже "ленивая соха". Когда сама земля мокра, то любит, чтобы в это время доверяли ей овсяное зерно ("сей овес в грязь — будешь князь"). Зато рожь надо сеять в сухую землю ("сей рожь в золу да в пору",— советуют искон­ные земледельцы). Вообще, на это время земля из своих нор выпускает лягушек, которые скачут и квачут: "Пора сеять" ("лягушка квачет, овес скачет"). Раннее яровое в черноземных губерниях сеют, когда земля совсем сгноит весеннюю воду, и если цвет ягоды калины будет в кругу, то такой сев считается поздним. Впрочем, для глаз опытных хозяев имеются и другие приметы: советуют, например, наблюдать за известным кустарником, называемым волчье лыко: зацвели ягоды на нем сверху (а цвести начинают они тотчас, как стает снег) —лучше начать посев ранний; цветут с середины — средний, снизу пошли — поздний. Начнет цвести козелец (он же и лютик) желтыми цветами—земля приказывает сеять овес; зацветет черемуха — пришла пора пшеницы; расцветет можжевельник — время сева ячменя. Когда яблони в полном цвету —садят картофель; ког­да земляничные кустики словно бы спрыснули молоком — пришла пора сеять гречиху. Лист полон — и сеять полно. Когда на Ивана Купалу собирают росу, отрывают в муравейниках масло и рвут целебные травы, то в это время говорят: "Земля-мати, благослови меня травы брати, твою плоду рвати: твоя плода ко всему пригодна" и т. д. По обилию шишек на ели су­дят о хорошем урожае на все яровые хлеба; если же такое оби­лие замечается на соснах, то это предвещает хороший урожай одного ячменя. Сильный цвет орехов обещает яровой хлебород на будущий год (оба урожая на один и тот же год никогда не сходятся). И нет сомнения в той святой истине, какая исповедуется всем русским миром, что "земля любит навоз, как ло­шадь овес, как судья принос". "Для того и кладут навоз, что­бы больше хлеба родилось, а полбу, чтобы людям годилось". "Где лишняя навозу колышка, там лишняя хлеба коврижка". "Какова земля, таков и хлеб". О даровании же хлеба насущ­ного на худых и холодных землях молят в умилении сердца и преклонив колена в церквах, в избах и на зеленых полях — на последних, когда показалась веселая и радостно улыбающаяся зелень всходов. Широко и размашисто кладут крестные знаме­ния и во всю трудовую спину поясные поклоны. Звонко, с вос­торгом разливаются голоса поющих молебен. Искреннее увле­чение всех предстоящих очевидно: все настроены благоговейно. Но в то же время кто может поручиться за то, что если бы^бы-ла своя воля действовать, то не вырвались бы толпой бойкие бабы, не сбили бы священника с ног и не начали катать его по зеленям, а сами кувыркаться рядом, пожалуй, даже и с приговором: "Нивка, нивка, отдай твою силку, пусть уродится долог колос, как у нашего батюшки-попа волос".