О средствах передвижения. Нетрудно удостовериться, что большие писатели, перечисляя причины тогоили иного явления, не ограничиваются теми из них

Нетрудно удостовериться, что большие писатели, перечисляя причины тогоили иного явления, не ограничиваются теми из них, которые они сами считаютподлинными, но наряду с ними приводят также причины, не внушающие доверия иим самим, лишь бы они привлекали внимание и казались правдоподобными. Ониговорят достаточно правдиво и с пользою, если говорят умно. Мы не имеемвозможности установить главную и основную причину; мы сваливаем их в однукучу в надежде, что, быть может, случайно в их числе окажется и она,

namque unam dicere causam

Non satis est, verum plures, unde una tamen sit. [2787]

Вы спросите меня, откуда берет начало обычай желать здоровья чихающим?Мы производим три вида ветров: тот, который исходит низом, слишкомнепристоен; исходящий из нашего рта навлекает на нас некоторый упрек вчревоугодии; третий вид — это чихание; и так как оно исходит из головы иничем не запятнано, мы и оказываем ему столь почетную встречу. Непотешайтесь над этими тонкостями; говорят, что они принадлежат Аристотелю [2788].

Кажется, я прочел у Плутарха [2789](а он лучше всех известных мне авторовумеет сочетать искусство с природою и рассуждение с знанием), там, где онразъясняет причину тошноты, возникающей у путешествующих по морю, что онавызывается у них якобы страхом, ибо, опираясь на некоторые доводы, Плутархдоказывает, что страх может производить подобные действия. Что до меня, то,весьма подверженный ей, я хорошо знаю, что это объяснение на меня отнюдь нераспространяется, и я знаю это не умозрительно, а по своему личному опыту.Не стану приводить здесь того, о чем мне рассказывали, а именно, что морскоюболезнью так же часто страдают животные, и особенно свиньи, хотя они,разумеется, не имеют ни малейшего представления об опасности, не станупередавать и рассказ одного из моих знакомых, также очень подверженного этойболезни, о том, как у него раза два или три бесследно проходили позывы корвоте, подавленные обуявшим его во время разыгравшейся бури ужасом, совсемкак у некоего древнего автора: Peius vexabar quam ut periculum mihisuccurreret [2790], укажу лишь на то, что, находясь на воде, как,впрочем, и в любых других обстоятельствах, я никогда не испытывал страха (ау меня было немало случаев, когда он был бы вполне оправдан, если грозящаятебе гибель — достаточное для него оправдание), который хотя бы немного менясмутил или заставил потерять голову.

Иногда он рождается столько же от недостатка благоразумия, сколько отнедостатка мужества. Всем опасностям, с которыми я сталкивался лицом к лицу,я всегда открыто смотрел в глаза взглядом ясным, зорким и ничем нестесненным; чтобы бояться, тоже потребна храбрость. И однажды это мне оченьпомогло, когда я бежал, ведя за собой моих людей и сохраняя во время бегствапорядок, не в пример лучший, чем у других; бежали мы, не то чтобы не знаябоязни, но во всяком случае не объятые ужасом и не сломя голову; мы были,конечно, встревожены, но не ошалели от страха и не утратили способностисоображать.

Люди великой души идут в этом гораздо дальше, и если им приходитсяобращаться в бегство, они проявляют при этом не только сдержанность иуравновешенность, но, сверх того, даже гордость. Приведем рассказ Алкивиадао бегстве Сократа, его товарища по оружию [2791]: «Я увидел его, — говоритАлкивиад, — после поражения нашего войска, его и Лахеса, среди последних втолпе беглецов; я мог рассмотреть его спокойно и неторопливо, потому что былна хорошем коне, а он пешим, как мы и сражались в бою. Прежде всего язаметил, насколько в нем, по сравнению с Лахесом, больше рассудительности ирешимости; затем я обратил внимание на непринужденность его походки,нисколько не отличавшейся от обычной, на его взор, твердый исосредоточенный, на то, как он непрерывно наблюдал за происходившим вокруг иоценивал положение, обращая взгляд то на одних, то на других, на друзей иврагов, и ободряя им первых и предупреждая вторых, что он дорого продастсвою кровь и свою жизнь, если кому-нибудь вздумается на них посягнуть; такони и спаслись, ибо никто не жаждет напасть на подобного беглеца; гонятсятолько за обезумевшими от страха». Таково свидетельство этого великогополководца, и от него мы слышим о том же, в чем убеждаемся на каждом шагу, аименно, что наибольшие опасности навлекает на нас именно неразумноестремление поскорее от них уйти. Quo timoris minus est, eo minus fermepericuli est [2792]. Наш народ неправ, когда говорит, что такой-то боится смерти, вто время как хочет выразить в этих словах, что такой-то размышляет о ней иее предвидит. Предвидение может равно относиться и к тому, что для нас зло,и к тому, что благо. Рассматривать и оценивать угрожающую опасность означаетдо некоторой степени не бояться ее.

Я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы выдержать удары и натискстрасти, именуемой страхом, или какой-либо другой, столь же могущественной,как эта. Если бы она одолела меня и повергла наземь, я бы уже никогда невстал как следует на ноги. Кто сдвинул бы мою душу с того основания, накоторое она опирается, тот никогда бы не смог водворить ее на прежнее место;она слишком рьяно исследует себя и в себе копается и никогда бы не далазарубцеваться и зажить нанесенной ей ране. Какое счастье, что пока еще ниодна болезнь не проделала этого с моей душой! При всяком совершаемом на менянападении я встречаю его и сопротивляюсь ему, облаченный во все доспехи; этозначит, что, окажись я побитым, у меня не останется никаких средств кобороне. Я ничего не держу про запас, и в каком бы месте наводнение нипрорвало мою плотину, я окажусь беззащитным и утону окончательно ибесповоротно. Эпикур говорит, что мудрый не может превратиться в безмозглого [2793]. Что до меня, то я считаю справедливой и изнанку этого изречения, аименно: кто хоть раз был по-настоящему глупым, тот никогда не станетпо-настоящему мудрым.

Господь дает каждому крест по силам его, — а мне он дал страсти по моимвозможностям справиться с ними. Природа, обнажив меня с одной стороны,прикрыла с другой; лишив меня оружия силы, она вооружила менянечувствительностью и ограниченной или притупленной восприимчивостью.

Так вот, я плохо переношу (а в молодости переносил еще хуже) длительнуюпоездку в карете, конных носилках или на судне; я ненавижу всякий другойспособ передвижения, кроме езды верхом, как в городе, так и среди полей.Впрочем, носилки для меня еще несноснее, чем карета, и по той же причине ялегче переношу сильное волнение на воде, вселяющее в нас страх, чемнебольшое покачивание, ощущаемое нами при тихой погоде. От легких толчков,производимых веслами и словно бы вырывающих из-под нас лодку, я начинаюощущать какое-то замешательство в голове и желудке, и я не выношу этого также, как когда подо мной шаткое кресло. Но если судно, на котором я нахожусь,плавно уносят паруса или течение, или его ведут на буксире, однообразноепокачивание этого рода на меня совершенно не действует; раздражает менятолько прерывистое движение, и тем больше, чем оно медленнее. Лучше иобстоятельнее обрисовать его я не могу. Врачи велели мне стягивать тугойперевязкой низ живота, уверяя, что в таких случаях это хорошее средство;однако я ни разу не воспользовался этим их указанием, так как привыкбороться с присущими мне недостатками и справляться с ними, ни к кому необращаясь за помощью.

Будь моя память не такой немощной, я бы не пожалел времени, чтобыпересказать здесь все то, что сообщает история о бесконечно разнообразномиспользовании боевых колесниц, у всякого народа и во всякий век имевших своиособенности в устройстве, и насколько они были полезны и, как мне кажется,даже необходимы; так что просто диву даешься, что мы утратили о них всякоепредставление. Я опишу только ту их разновидность, что совсем недавно, напамяти наших отцов, была с большим успехом применена венграми против турок;в каждой из таких колесниц помещались один щитоносец и один стрелок, и в нейбыло известное количество установленных, изготовленных к стрельбе изаряженных аркебуз; вся она со всех сторон была покрыта щитами, как этоделается на галиотах. Венгры выстраивали на поле сражения лицом к неприятелютысячи таких колесниц и по пушечному сигналу высылали вперед, чтобы ониобрушили на противника, прежде чем начнут действовать в его гуще, залп своихаркебуз, что бывало для него не очень-то приятным задатком; или бросали этисвои колесницы на эскадроны врага, чтобы прорвать их и сделать в них брешь,не говоря уже о той помощи, которую извлекали из них, прикрывая с флангов вуязвимых местах войска, передвигавшиеся по открытому полю, или обороняя испешно укрепляя полевой лагерь [2794]. В мое время некий дворянин, проживавшийпоблизости от одной из наших границ, калека и до того тучный, что для негонельзя было подобрать лошадь, способную выдержать его вес, опасался мести состороны человека, с которым у него произошла ссора, и потому разъезжал поокруге в повозке, похожей на колесницы описанного устройства, и находил ееочень удобной. Но довольно об этих боевых колесницах. Короли нашей первойдинастии ездили по стране в колымаге, которую тащили две пары быков.

Марк Антоний первым пожелал прокатиться по Риму вместе с сопровождавшейего флейтисткой в колеснице, влекомой четырьмя львами. Впоследствии то жеповторил и Элагабал [2795], утверждая, что он — Сивилла, праматерь богов, а вдругой раз, когда в колесницу были впряжены тигры, он изображал бога Вакха;иногда он также запрягал в свою колесницу пару оленей; однажды его везличетыре собаки, а еще как-то раз он приказал, чтобы его, совсем голого,торжественно провезли четыре обнаженные женщины. Император Фирм [2796]повелелвпрячь в его колесницу страусов поразительной величины, так что казалось,будто она скорее летит по воздуху, чем катится по земле. Причудливость этихвыдумок внушает мне следующую, не менее причудливую мысль: стремлениемонархов возвеличиться в глазах окружающих, постоянно приковывать к себевнимание непомерными тратами есть род малодушия и свидетельствует о том, чтоэти государи не ощущают по-настоящему, что именно они собой представляют.Это — вещь простительная для государя, пребывающего в чужих краях, нопоступать таким образом, когда он среди своих подданных, где ему всеподвластно и все позволено, — значит низводить свое достоинство с наивысшейступени почестей, какая только ему доступна. Точно так же и дворянинунезачем, по-моему, особенно тщательно одеваться, когда он в своем кругу; егодом, образ жизни, кухня достаточно говорят за него.

Мне кажется не лишенным основания тот совет, который Исократ преподалсвоему государю. А сказал он ему вот что: пусть у него будет великолепнаядомашняя утварь и соответствующая посуда, ибо потраченные на это средства невылетают на ветер, — все эти вещи останутся в наследство его преемникам; нопусть он, вместе с тем, избегает расходов на такие роскошества, которыетотчас выходят из употребления и улетучиваются из памяти [2797].

Пока я жил на положении младшего сына, я любил щегольнуть своиминарядами за невозможностью щеголять чем-либо другим, и это мне было напользу: это бывает на пользу всем тем, кому идет красивое платье. Намизвестны рассказы о поразительной бережливости наших королей в расходованиисредств на себя и на подарки, — королей, великих своею славой, доблестью иудачливостью в делах. Демосфен с крайним ожесточением нападает [2798]на тотзакон своего города, которым предусматривалось использование общественныхденег на устройство торжественных игр и празднеств; он хотел бы, чтобывеличие его города находило свое выражение в многочисленности хорошоснаряженного флота и в сильном, хорошо вооруженном войске.

И Феофраста не без оснований порицают за то, что в своем сочинении обогатстве он выдвигает противоположное мнение и утверждает, что тратыподобного рода — естественный и неизбежный плод изобилия [2799]. Но этиудовольствия, говорит Аристотель, нравятся только самой низменной черни, ини один положительный и здравомыслящий человек не придает им ни малейшейцены [2800]. Расходование всех этих средств, как мне кажется, было бы болеепод стать королям и более полезным, действенным и оправданным, если бы онишли на постройку портов, гаваней, укреплений и городских стен, на роскошныездания, церкви, госпитали, учебные заведения, на благоустройство улиц идорог; именно благодаря всему этому папа Григорий XIII [2801]в мое времяоставил по себе благодарную память, и на все это наша королева Екатерина [2802]распространяла бы в течение долгих лет свою врожденную щедрость и своестремление благотворительствовать, если бы ее средства были достаточны дляудовлетворения ее пожеланий. Судьба преподнесла мне сильное огорчение,прервав работы над сооружением в нашей великой столице замечательного Новогомоста [2803]и отняв у меня надежду дожить до того времени, когда его откроютдля общего пользования.

Кроме того, подданным, зрителям всех этих торжеств, кажется, что передними выставляют напоказ их же собственные богатства и что их потчуютпразднествами за их собственный счет. Ибо народы смотрят в этом отношении насвоих королей совсем так же, как мы — на услужающих нам, а именно: онидолжны взять на себя заботу о том, чтобы доставлять нам в изобилии все, чтонам нужно, но никоим образом не должны уделять себе хотя бы крупицу изовсего этого. И император Гальба, получив во время ужина, удовольствие отигры одного музыканта и повелев принести свой ларец, дал ему целую пригоршнюизвлеченных им оттуда золотых монет и сказал: «Это не государственное, этолично мое» [2804]. Как бы там ни было, но чаще случается, что народ прав и чтоего глаза насыщают тем, чем ему полагалось бы насыщать свое брюхо. Щедростьв руках королей — не такое уж блестящее качество; частные лица имеют на неебольше права, ибо, в сущности, у короля нет ничего своего: он сампринадлежит своим подданным.

Судье вручается судебная власть не ради его блага, а ради блага того,кто ему подсуден. Высшего назначают не ради его выгоды, а ради выгодынизшего; врач нужен больному, а не себе. Цели, преследуемые как всякоювластью, так равно и всяким искусством, пребывают не в них, а вне их: nullaars in se versatur [2805].

Вот почему наставники будущих государей, стараясь вложить в них сраннего детства пресловутую добродетель щедрости и внушая им, чтобы ониникогда не отказывали в денежных просьбах и считали, что нет расходовполезнее, чем расходы на дары и раздачи (наставление, в мое времясчитавшееся чрезвычайно разумным), или думают больше о своей выгоде, чем овыгоде своего господина, или не понимают того, о чем говорят. Очень легкоприучить к щедрости того, кто может проявлять ее за чужой счет, сколько быему ни заблагорассудилось. И поскольку ее ценность определяется не размерамидара, а размерами доходов дарителя, щедроты, расточаемые стольмогущественными руками, стоят немногого. Юные принцы превращаются врасточителей прежде, чем становятся щедрыми. По сравнению с другимикоролевскими добродетелями от щедрости мало проку, и она, как говорил тиранДионисий, — единственная из них, которая хорошо уживается с тиранией [2806].

Я бы с большей охотой научил этих принцев следующему присловьюземледельца:

Τη Χειρι δεισπείρειν, αλλαμη ολω τωθυλακω [2807],

означающему, что кто хочет собрать урожай, тому нужно сеять руками, ане сыпать семена из мешка (нужно зерно разбрасывать, а не бросать), и еще ябы им прибавил, что, будучи в необходимости дарить или, правильнее сказать,платить и воздавать стольким людям по их заслугам, они должны беспристрастнои вдумчиво распределять эти блага. Если щедрость властителя прихотлива ичрезмерна, я предпочитаю, чтобы он был скупым.

Из всех добродетелей королям всего нужнее, по-моему, справедливость; аиз всех частных ее проявлений — справедливость в пожаловании щедрот, ибоосуществление справедливости в этих случаях они полностью оставили за собой,тогда как во всем остальном охотно осуществляют ее с помощью других.Чрезмерная щедрость — плохое средство добиться расположения; она чащеотталкивает людей, чем их привлекает: Quo in plures usus sis, minus inmultos uti possis. Quid autem est stultius quam quod libenter facias, curareut id diutius facere non possis? [2808]. И если кого-нибудь незаслуженно осыпают щедротами, тому становитсяот этого стыдно и они не порождают в нем благодарности. Сколько тиранов былоотдано в жертву народной ненависти руками тех, кого они несправедливовозвысили! Ведь люди этой породы считают, что они закрепляют за собойвладение неправедно нажитым, выказывая свое презрение и свою ненависть ктому, кому они им обязаны, и присоединяясь к негодующей и выносящей приговортолпе.

Подданные государя, не знающего меры в щедротах, теряют меру в своихтребованиях к нему: они руководствуются не разумом, а примером. И намполагалось бы частенько краснеть за наше бесстыдство; нас оплачивают болеечем справедливо, когда вознаграждают соответственно нашей службе, ибо ужелимы все-таки ничего не должны государю в силу наших естественных обязательствпред ним? Если он покрывает наши расходы, он делает для нас больше, чемнужно; вполне достаточно, если он нам помогает; ну, а если мы получаем отнего сверх наших трат, то очевидно, что это — благодеяние, которого нельзятребовать: ведь в нашем языке слова для обозначения щедрости и свободыобразованы от одного корня [2809]. У нас, однако, повелось совсем по-другому:полученное в счет не идет; любят лишь будущие щедроты. Вот почему, чем болеетощей делается мошна государева из-за его щедрых раздач, тем беднее онстановится и по части друзей.

Как же ему удовлетворить желания своих подданных, если эти желаниявозрастают по мере того, как они выполняются? Кто думает только о том, какбы побольше ухватить для себя, тот не думает об уже ухваченном. Неотъемлемаячерта жадности — неблагодарность. Здесь, пожалуй, уместно вспомнить о том,что некогда сделал Кир; его пример мог бы послужить пробным камнем и длякоролей нашего времени, чтобы выяснить, с пользой или без пользы осыпали онидарами своих приближенных, и они убедятся, что названный властелин раздавалих не в пример удачнее, чем они. А им из-за этого приходится обращаться зазаймами к своим подданным, которых они вовсе не знают и которым причинилискорее зло, чем добро. И в помощи, которую те им оказывают, нет ничегодобровольного, кроме ее названия. А история с Киром заключается в следующем:однажды Крез упрекал его в расточительности и тут же прикинул, какой была быего казна, если бы у того были бережливые руки. Кир пожелал доказать, чтоего щедрость вполне оправданна; разослав во все стороны гонцов к темвельможам своей страны, которых он особенно облагодетельствовал, он попросилих помочь ему, кто сколько сможет, деньгами, так как у него в них большаянужда, и сообщить, на что он может рассчитывать. Когда их письма былидоставлены, выяснилось, что друзья Кира, все как один, сочтя недостаточнымпредложить ему только то, что получили из его рук, добавили к этому крупныесуммы из своих собственных средств и что общая сумма значительно превышаетитог, подведенный Крезом. И тогда Кир сказал: «Я люблю богатства не меньшедругих государей, но распоряжаюсь ими разумнее, чем они. Ты видишь, прикаких ничтожных затратах я собрал с помощью столь многих друзей казнупоистине баснословной ценности и насколько они более верные и надежныеказначеи, нежели люди наемные, ничем мне не обязанные и не питающие ко мнени малейшей любви; вот и получается, что мое добро помещено у них многолучше, чем если бы оно лежало в моих сундуках, навлекая на меня ненависть,зависть и презрение других государей» [2810].

Римские императоры оправдывали излишества своих общественных пиров ипредставлений тем, что их власть в некоторой мере зависит (по крайней мере,формально) от воли римского народа, с незапамятных пор привыкшего к тому,что его привлекали на свою сторону подобными зрелищами и другими роскошнымиувеселениями. Ввели и закрепили этот обычай частные лица, чтобы ублажатьсограждан и приближенных всем этим великолепием и изобилием, причем делалиэто главным образом за свой собственный счет; но когда им стали подражать вэтом их повелители, дело обернулось совсем по-другому.

Pecuniarum translatio а iustis dominis ad alienos non debet liberalisvideri [2811]. Филипп, узнав о том, что его сынпытается подарками снискать благоволение македонян, отправил ему письмо, вкотором следующим образом попенял ему: «Вот как! Тебе, стало быть, хочется,чтобы твои подданные считали тебя не своим царем, а своим казначеем. Если тыстремишься привлечь к себе благосклонность, привлекай ее благодеяниями твоихдобродетелей, а не благодеяниями твоего сундука» [2812].

И все же это было великолепно — доставить и посадить на арене множествовзрослых деревьев, раскидистых и зеленых, изображавших огромный тенистыйлес, разбитый с необычайным искусством, и в первый день выпустить в неготысячу страусов, тысячу оленей, тысячу вепрей и тысячу ланей, предоставивнароду охотиться на этих животных и воспользоваться дичиной; назавтраперебить в его присутствии сто крупных львов, сто леопардов и тристамедведей и на третий день заставить биться насмерть триста пар гладиаторов,как это было устроено императором Пробом [2813]. А что за наслаждение быловидеть этот громадный амфитеатр, снаружи облицованный мрамором и украшенныйизваяниями и статуями, а внутри сверкающий редким по богатству убранством;

Balteus en gemmis, en illita porticus auro; [2814]

и со всех сторон этого огромного пустого пространства заполняющие иокружающие его снизу доверху не то шестьдесят, не то восемьдесят рядовсидений, тоже из мрамора, покрытых подушками,

exeat, inquit,

Si pudor est, et de pulvino surgat equestri,

Cuius res legi non sufficit; [2815]

где могло разместиться со всеми удобствами сто тысяч человек, видеть,как сначала при помощи искусных приспособлений расступается самое дноамфитеатра, — где и даются игры, — и на нем образуются глубокие трещины ирасщелины, изображающие пещеры, откуда появлялись дикие звери, назначенные кучастию в представлении; как затем это же место заливают водой и онопревращается в глубокое море, которое бороздят бесчисленные морскиечудовища, по которому плавают и вступают в сражения боевые суда; как послеэтого оттуда спускают воду, арена выравнивается и снова осушается длясражения гладиаторов и как напоследок ее вместо песка посыпают киноварью вросным ладаном, чтобы устроить на ней торжественное пиршество для этогобесконечного сонма людей; и это четвертая и последняя перемена в течениеодного дня [2816];

quoties nos descendentis arenae

Vidimus in partes, ruptaque voragine terrae

Emersisse feras, et iisdem saepe latebris

Aurea cum croceo creverunt arbuta libro.

Nec solum nobis silvestria cernere monstra

Contigit, aequoreos ego cum certantibus ursis

Spectavi vitulos, et equorum nomine dignum,

Sed deforme pecus. [2817]

Иногда на той же арене вырастала высокая гора с посаженными на нейплодовыми и всевозможными другими деревьями, из чащи которых на самойвершине изливался ручей, как если б там было начало естественного источника.Иногда тут передвигался взад и вперед большой корабль, который сам собойраскрывался и разверзал свое чрево и, исторгнув из него четыреста илипятьсот диких зверей, назначенных к травле, так же самостоятельно, безчьей-либо помощи, закрывался и исчезал. Иногда снизу, с самого дна арены,начинали бить мощные фонтаны или тоненькие струйки воды, вздымавшиеся высоковверх, чтобы, вознесясь на эту невероятную высоту, рассыпаться таммельчайшими благовонными капельками, освежающими несметную людскую толпу.Чтобы укрыться от палящего солнца или от непогоды, над всем этим огромнымпространством растягивали то навесы из пурпурной ткани с богатою вышивкой,то навесы из шелка того или иного цвета и по своему усмотрению ставили ихили снимали в одно мгновение:

Quamvis non modico caleant spectacula sole,

Vela reducuntur, cum venit Hermogenes. [2818]

Сетка, отделявшая амфитеатр от арены, чтобы оградить зрителей от яростивыпущенных на волю зверей, была выткана из чистого золота:

auro quoque torta refulgent

Retia. [2819]

И если что во всех этих излишествах извинительно, так это вызывавшиевсеобщее восхищение изобретательность и новизна, но отнюдь не издержки наних.

Даже на примере этих суетных и пустых забав мы видим, как много было вте времена умов, ничуть не похожих на современные. Подобное изобилиесоздается природой точно так же, как порою она создает изобилие во всем, чтопорождается ею. Я отнюдь не хочу сказать, что эти умы были наивысшим еедостижением. Мы не идем в одном направлении, мы скорее бродим взад и вперед,сворачивая то туда, то сюда. Мы топчем свои собственные следы. Боюсь, чтонаши познания крайне слабы во всех отношениях; мы ничего не видим ни передсобой, ни позади себя; наше познание обнимает очень немногое и видит оченьнемногое, оно крайне ограничено и во времени и в охвате явлений:

Vixere fortes ante Agamemnona

Multi, sed omnes illacrimabiles

Urgentur ignotique longa

Nocte. [2820]

Et supera bellum Troianum et funera Troiae

Multi alias alii quoque res cecinere poetae. [2821]

И рассказ Солона о том, что ему сообщили египетские жрецы из историидлительного существования их государства и об их способе изучать изапечатлевать истории чужеземных народов, не кажется мне свидетельством,опровергающим только что высказанное мной мнение [2822]. Si interminatam inomnes partes magnitudinem regionum videremus et temporum, in quam seiniiciens animus et intendens ita late longeque peregrinatur, ut nullam oramultimi videat in qua possit insistere: in hac immensitate infinita visinnumerabilium appareret formarum [2823].

Если бы все дошедшие до нас сведения о минувшем были действительнодостоверными и какой-нибудь человек держал их все в своей голове, то и тогдаэто было бы меньше чем ничто по сравнению с тем, что нам не известно. Дочего же ничтожно даже у людей наиболее любознательных знание того мира,который движется перед нами, пока мы проходим свой жизненный путь! От насускользает во сто раз больше, нежели та малость, которую мы постигаем, и этоотносится не только к отдельным событиям, становящимся порой по воле судьбыпервостепенными и важными по последствиям, но и к положению целых государстви народов. Мы кричим, словно о чуде, о таких изобретениях, как артиллерияили книгопечатание; а между тем другие люди в другом конце света, в Китае,пользовались ими уже за тысячу лет до нас. Если бы мы видели такую же частьнашего мира, какой не видим, мы бы, надо полагать, поняли, насколькобесконечно разнообразие и многоразличие форм. И если взглянуть на сущееглазами природы, то окажется, что на свете нет ничего редкого инеповторимого; оно существует только для нашего знания, которое являетсявесьма ненадежной отправной точкой наших суждений и которое то и деловнушает нам крайне ложное представление о вещах. И подобно тому, как мы нынеприходим к нелепым выводам о дряхлости и близком конце мира, опираясь надоводы, которые извлекаем из картины нашей собственной слабости и нашегособственного упадка,

Iamque adeo affecta est aetas, affectaque tellus; [2824]

точно так же к нелепым выводам о его недавнем рождении и его юностипришел и древний поэт, видевший столько мощи и живости в умах своеговремени, щедрых на новшества и изобретения разного рода:

Verum, ut opinor, habet novitatem summa, recensque

Natura est mundi, neque pridem exordia coepit;

Quare etiam quaedam nunc artes expoliuntur,

Nunc etiam augescunt, nunc addita navigiis sunt

Multa. [2825]

Наш мир только что отыскал еще один мир (а кто поручится, что этопоследний из его братьев, раз демоны, сивиллы и, наконец, мы сами до сих порне имели понятия о существовании этого нового мира?), мир не меньшийразмерами, не менее плодородный, чем наш, и настолько свежий и в такомнежном возрасте, что его еще обучают азбуке; меньше пятидесяти лет назад онне знал ни букв, ни веса, ни мер, ни одежды, ни злаков, ни виноградной лозы.Он был наг с головы до пят и жил лишь тем, что дарила ему мать-кормилица,попечительная природа. Если мы пришли к правильным выводам о конце нашеговека и не менее правильны выводы цитированного поэта о юности того века, вкоторый он жил, то вновь открытый мир только-только выйдет на свет, когданаш погрузится во тьму. Вселенная впадет в паралич; один из ее членов станетбезжизненным, другой — полным силы. Я очень боюсь, как бы мы не ускорилиупадка и гибели этого юного мира, продавая ему по чрезмерно высокой цене инаши воззрения и наши познания. Это был мир-дитя. И все же нам до сих пор неудалось, всыпав ему порцию розог, подчинить его нашим порядкам, хотя мы ирасполагаем перед ним преимуществом в доблести и природной силе, не удалосьпокорить справедливостью и добротой, не удалось привлечь к себевеликодушием. Большая часть ответов тамошних жителей и их речи во времяпереговоров, которые с ними велись, свидетельствуют о том, что они нискольконе уступают нам в ясности природного ума и в сообразительности [2826].Потрясающее великолепие городов Куско и Мехико и среди прочих диковинок садих короля, где все деревья, все плоды и все травы, расположенные так же, какони обычно произрастают в садах, и с соблюдением их натуральной величины,были поразительно искусно выполнены из золота, каковыми были в его приемнойи все животные, которые водились на его землях и в водах его морей, и,наконец, красота их изделий из камня, перьев и хлопка, а также произведенияих живописи наглядно показывают, что они нисколько не ниже нас и в ремеслах.Но что касается благочестия, соблюдения законов, доброты, щедрости,честности, искренности, то нам оказалось весьма и весьма кстати, что всегоэтого у нас не в пример меньше, чем у них; из-за этого преимущества переднами они сами себя погубили, продали и предали. Что до смелости и отваги, дотвердости, стойкости, решительности перед лицом страданий, голода, смерти,то я не побоюсь сопоставить находимые мной среди них образцы с наиболеепрославленными образцами античности, все еще бережно хранимыми памятьюнашего мира по эту сторону океана. Но что касается тех, кто подчинил ихсвоей власти, то пусть они примут во внимание хитрости и фиглярство, которыебыли ими использованы для обмана обитателей вновь открытых земель, иестественное изумление этих народов при виде нежданно-негаданно явившихся кним бородатых существ, отличавшихся от них языком, верованиями,телосложением, всем своим обликом, явившихся к тому же из столь отдаленныхмест, что они никогда и представить себе не могли, будто и там могутсуществовать какие-нибудь поселения, и притом верхом на огромных, неведомыхим чудовищах, к ним, не только никогда не видевшим лошади, но и не знавшимникакого иного животного, приученного носить на себе человека или другиетяжести; так вот, повторяю, пусть они примут во внимание их изумление привиде людей, облаченных в блестящую кожу и вооруженных сверкающим и разящиморужием и действующих им против тех, кто, потрясенный таким невиданнымчудом, как зеркало или блестящий нож, отдавал за них целое богатство взолоте и жемчугах, против тех, кто не имел ни знаний, ни средств, чтобыпробивать по своему желанию нашу сталь; добавьте сюда также громы и молниинаших пушек и аркебуз, которые нагнали бы ужас на самого Цезаря, если бы онстолкнулся с ними, так же не имея о них понятия и так же врасплох, как этинароды, и которые были пущены в ход против них, ходящих совсем нагишом, еслине считать, что к этому времени они уже научились ткать кое-что из хлопковойпряжи, и к тому же не располагавших никаким другим вооружением, кроме лука,камней, копьев и деревянных щитов; к тому же народы эти были введены взаблуждение притворным простодушием и дружелюбием белых пришельцев иохвачены любопытством и жаждой увидеть вещи, для них чуждые и неизвестные.Так вот, говорю я, отнимите у победителей все эти благоприятствующие имобстоятельства, и вы лишите их всякой возможности одерживать столько побед.

Наблюдая неукротимый пыл, с каким тысячи мужчин, женщин и детей столькораз выходили и устремлялись навстречу неизбежным опасностям, отстаивая своихбогов и свою свободу; наблюдая их благородную стойкость в претерпеваниивсевозможных бедствий и трудностей и даже смерти, лишь бы не подпастьвладычеству тех, кем они были так бесстыдно обмануты, причем некоторые,будучи захвачены в плен, предпочитали скорее умереть от голода и истощения,чем принять жизнь из рук врага, столь подлым образом добившегося над нимипобеды, я предвижу, что любому, кто пойдет на них при равных условиях — всмысле вооружения, боевой опытности и численности, — придется испытать всете же опасности, которыми, как мы видим, чревата всякая другая война.

Какая жалость, что это столь благородное приобретение не было сделанопри Александре или при древних греках и римлянах и столь великиепреобразования и перемены в судьбе стольких царств и народов не произошлипри тех, кто мог бы бережно смягчить и сгладить все, что тут было дикого, ивместе с тем поддержать и вырастить добрые семена, брошенные здесь самоюприродой, не только привнося в обработку земли и украшение городов искусствоСтарого Света, но также привнося в добродетели туземцев добродетелигреческие и римские! Каким это было бы улучшением и какимусовершенствованием нашей планеты, если бы первые образцы нашего поведенияза океаном вызвали в этих народах восхищение добродетелью и подражание ей иустановили между ними и нами братское единение и взаимопонимание! До чего желегко было бы ей завоевать души столь девственные, столь жадные к восприятиювсего нового, в большинстве своем с прекраснейшими задатками, вложенными вних природою! Мы же поступили совсем по-иному, воспользовались их неведеньеми неопытностью, чтобы тем легче склонить их к предательствам, роскоши,алчности и ко всякого рода бесчеловечности и жестокости по образу и подобиюнаших собственных нравов. Кто когда-нибудь покупал такою ценой услуги,доставляемые торговлей и обменом товарами? Столько городов разрушено дооснования, столько народов истреблено до последнего человека, столькомиллионов людей перебито беспощадными завоевателями, и богатейшая ипрекраснейшая часть света перевернута вверх дном ради торговли перцем ижемчугом: бессмысленная победа! Никогда честолюбие, никогда гражданскиераспри, толкавшие людей друг на друга, не приводили их к столь непримиримойвражде и не причиняли им столь ужасающих бедствий.

Плывя вдоль побережья в поисках золотых копей и серебряных рудников,несколько испанцев высадились на сушу в области плодородной и приятной.Здесь они представились местным жителям, как это делают обычно, а именно,заявляя, что они люди мирные, прибывшие из дальних стран, посланные поповелению и от имени короля кастильского, самого могущественного государяобитаемой земли, которому папа, наместник бога на земле, отдал во владениевсю Индию, и что если местные жители пожелают стать его данниками, с нимибудут хорошо обращаться. Затем испанцы попросили съестных припасов и золота,якобы необходимого им для некоторых лекарств; они рассказали также о вере вединого бога и говорили об истинности нашей религии, которую советовалипоскорее принять; ко всему этому они присовокупили и кое-какие угрозы.Выслушанный ими ответ был таков: что касается их заявления о том, что онилюди мирные, то, если бы они и впрямь были такими, то выглядели бы совсемпо-другому; что до их короля, то раз он обращается с просьбами, значит онбеден и терпит нужду; что до сделавшего ему этот подарок, то это человек,любящий сеять раздоры, ибо, отдавая третьему лицу то, что ему отнюдь непринадлежит, он вовлекает его в ссоры с давними собственниками; что досъестных припасов, то их они предоставят; золота у них очень мало, и этовещь совсем не ценимая ими, так как она бесполезна и не нужна им для жизни,ибо вся их забота заключается в том, чтобы прожить счастливо и приятно; темне менее все, что пришельцы смогут найти, кроме того, что требуется им самимдля служения их богам, пусть смело забирают с собой; что до единого бога, торечи о нем пришлись им по душе, но они не желают менять религию, посколькуона столь долгое время служила им с такою пользою; ну, а что до угроз, тоугрожать тем, чей характер и чьи средства защиты неведомы, — признакнерассудительности; итак, пусть пришельцы поторопятся очистить их землю, ибоони не привыкли доверять любезности и посулам людей вооруженных и имнеизвестных; в противном случае с ними обойдутся так же, как со всемидругими. И пришельцам показали несколько человеческих голов, объяснив, чтоэто — головы казненных в их городе. Вот образец их якобы детского лепета. Нокак бы там ни было, ни здесь, ни в других местах, где испанцы не находилитого, что искали, их не задержали и на них не напали, какие бы возможности ких истреблению ни представлялись, и свидетели этому — мои каннибалы [2827].

Из двух наиболее могущественных монархов Нового Света, а может быть иСтарого, двух владык над владыками, двух последних государей из многихсвергнутых испанцами с тронов, государь Перу был захвачен ими в плен в одномиз сражений, и за него был назначен настолько несоразмерный выкуп, что дажетрудно поверить, который все же был полностью и честно внесен, и этотгосударь обнаружил в беседах и разговорах прямодушное, снисходительное истойкое мужество и ум ясный и здравый. Однако, получив с него один миллионтриста двадцать пять тысяч пятьсот золотых безамов [2828], кроме серебра идругих вещей, стоивших самое малое столько же, так что после этого испанцыподковали своих лошадей тяжелыми золотыми подковами, победители возымелижелание выяснить, не останавливаясь ни перед какими бесчестными средствами,каковы же оставшиеся у этого государя сокровища, и получить в своераспоряжение все, что ему удалось сохранить. Ради этого против него быловыдвинуто лживое обвинение и собраны лжесвидетельства, якобы уличавшие его втом, что он собирается возмутить свои земли и вырваться на свободу. На этомосновании по справедливому и нелицеприятному приговору тех же самых, ктосостряпал этот поклеп, его присудили к публичному повешению и удавлению,заставив сожжение заживо на костре купить ценою крещения, которое и былосовершено над ним на месте казни. Ужасный, неслыханный случай, но онвытерпел все эти муки, не унизив себя ни выражением лица, ни единым словом,и держался все время с поистине королевским достоинством. По совершении этойказни испанцы, чтобы успокоить оцепеневший от столь небывалой вещи ипотрясенный народ, притворились, будто глубоко скорбят о его смерти, иустроили ему пышные похороны.

Другой государь, король Мексики, после того как долго защищал свойосажденный город и выказал во время этой осады упорство и твердость, какиеедва ли были когда-нибудь выказаны другими государями и другими народами, насвое несчастье живым отдался в руки врагов при условии, что с ним будутобращаться по-королевски (и, пребывая в тюрьме, он не сделал ничего недостойного этого титула); не обнаружив после этой победы всего того золота,которое они сами себе обещали в мечтах, и перерыв и перекопав все на свете,испанцы принялись добывать желательные им сведения при помощи жесточайшихпыток, какие только могли придумать, над томившимися у них узниками. Но,ничего от них не добившись, так как их мужество оказалось сильнее пыток, онивпали в такую ярость, что в нарушение своего слова и международного правапорешили подвергнуть пытке на глазах друг у друга самого короля и одного изего виднейших придворных.

Этот придворный, чувствуя, что ему не устоять перед болью, окруженныйсо всех сторон жаровнями с раскаленным углем, обратил на своего господинаопечаленный взор, как бы прося у него прощения за то, что больше не можеттерпеть. Король, вперив в него надменный и строгий взгляд, чтобы бросить емуупрек в трусости и малодушии, сказал всего несколько слов, произнеся ихжестким и твердым голосом: «А я? или, быть может, я в бане? Или мне легче,чем тебе?» Этот придворный вскоре после этого был сломлен болью и умер тутже на месте. Короля же, наполовину изжаренного, унесли оттуда — не изсострадания (ибо какое сострадание трогало когда-нибудь души людей,способных смотреть, как поджаривается у них на глазах человек, больше того —король, в сомнительной надежде выведать от него, где находится золотая ваза,которую они жаждут присвоить), но потому, что его стойкость все больше ибольше вгоняла в стыд их жестокость. Впоследствии они его все же повесили,так как он предпринял отчаянную попытку с оружием в руках освободиться отдлительного плена и рабства; он умер, как подобает умереть государю со стольвозвышенною душой.

В другой раз они решили сжечь заживо на огромном костре четыресташестьдесят человек — четыреста из простого народа и шестьдесят из наиболеезнатных сановников той области, где это произошло, — самых обыкновенныхвоеннопленных. Мы знаем об этом от самих испанцев, ибо они не толькопризнаются во всех этих зверствах, но и похваляются ими и всячески ихпревозносят. Было ли это свершением правосудия или проявлением религиозногорвения? Разумеется, подобный путь совершенно не совместим со столь священнойцелью и, больше того, уводит от нее в прямо противоположную сторону. Если быони действительно стремились распространить нашу веру, они бы сообразили,что способствует этому не завоевание новых земель, а завоевание душчеловеческих; они бы довольствовались теми убийствами, которые понеобходимости приносит война, и не добавляли к ним истребления всех безразбора, словно перед ними — дикие звери. Они уничтожили столько людей,сколько можно было уничтожить огнем и мечом, намеренно сохраняя в живыхтолько тех, кого они хотели превратить в своих жалких рабов для работы нарудниках. В конце концов дело дошло до того, что несколько испанскихвоеначальников, справедливо возмущенных и пришедших в ужас от чинимых иминасилий по повелению королей Кастилии были преданы смерти в местах, где ониодерживали победы [2829], и почти все другие военачальники подверглисьнемилости и опале. И, воздавая им по заслугам, господь попустил, чтобы этинаграбленные ими сокровища неисчислимой ценности при перевозке былипоглощены океанской пучиной и погибли в междоусобных войнах, в которыхзавоеватели безжалостно истребляли друг друга; и большая часть испанцевполегла в этих заморских землях, так и не вкусив плодов от своих побед.

Что же касается поступлений оттуда, то даже в руках столь бережливого иблагоразумного государя [2830], как нынешний, они не отвечают надеждам,которые обольщали его предшественников и основывались на первоначальномизобилии всевозможных богатств, сразу же обнаруженных на этих вновьнайденных землях (ибо, хотя и сейчас из них извлекается достаточно много,все же это так ничтожно по сравнению с тем, чего можно было ожидать).Причина же в том, что народам Нового Света были совершенно неизвестныупотребление и чеканка денег и вследствие этого все их золото собиралосьгде-нибудь в одном месте — ведь оно использовалось лишь для того, чтобывыставляться напоказ, как утварь, наследуемая от отца к сыну на протяжениимногих поколений могущественных государей, опустошавших свои рудникиисключительно с целью накапливать всю эту груду сосудов и статуй дляукрашения дворцов и храмов, тогда как наше золото находится в обращении и вторговле. Мы его расточаем и портим в тысячах изделий, мы его разбрасываем ирассеиваем. Попробуем же представить себе, что получилось бы, если бы и нашикороли так же в течение многих веков занимались накоплением золота, где быони его ни находили, и так же сохраняли его без всякого употребления.

Жители мексиканского королевства были в некоторой мере цивилизованнее иискуснее, чем все остальные народы за океаном. Вот и они, подобно нам,полагали, что вселенная близится к своей гибели, и видели предзнаменованиеэтого в опустошениях, которые мы им принесли. Они верили, что существованиемира подразделяется на пять периодов и это связано с жизнью пятипоследовательно сменявших друг друга солнц, из которых четыре уже прожилисвои сроки, а то, что их освещает, — пятое. Первое погибло вместе со всемсущим при всеобщем потопе; второе — из-за падения на нас неба, раздавившеговсе живое, и этот век они отводят гигантам, чьи кости они показывалииспанцам (исходя из пропорций нашего тела, можно предполагать, что рост этихлюдей достигал двадцати пядей); третье — от огня, охватившего и пожравшеговсе; четвертое — от движения воздуха и от ветра, опрокинувшего даже многиегоры, — на этот раз люди не умерли, а превратились в обезьян (каких тольконелепостей не принимает за истину человеческое легковерие!); после гибелиэтого четвертого солнца мир в течение двадцати пяти лет был погружен внепрерывную тьму, причем на пятнадцатый год были созданы мужчина и женщина,восстановившие род человеческий, а спустя десять лет, в определенный по ихсчету день, появилось вновь сотворенное солнце, и с этого дня они и ведутсвое летосчисление. На третий день по его сотворении умерли древние боги;новые появились позднее, рождаясь каждый день один за другим. Каким образом,по их мнению, погибнет последнее солнце, этого мой автор не выяснил. Нопринятая у них дата гибели четвертого солнца совпадает по времени с темсочетанием небесных светил, которое, как полагают наши астрологи,приблизительно восемьсот лет назад принесло миру великие и многочисленныеновшества и изменения.

Что касается пышности и роскоши, с чего я и начал рассмотрение моегопредмета, то ни Греция, ни Рим, ни Египет не могут сравнить ни одно из своихтворений — ни в смысле полезности, ни в отношении трудности выполнения, ни вблагородстве — с большой дорогой, которую можно увидеть в Перу и которуюпроложили прежние владыки этой страны от города Кито до города Куско (еепротяженность — триста лье), прямою, гладкой, мощеной, огражденной с обеихсторон прекрасными и высокими стенами, с текущими вдоль них с внутреннейстороны двумя никогда не иссякающими ручьями, обсаженными красивымидеревьями, которые на их языке называются «молли».

Где они встречали на своем пути горы и скалы, они пробивали их ивыравнивали, а где им попадались ямы, они закладывали их камнями,скрепленными известью. В начале каждого древнего перегона у них были большиедворцы, где хранились съестные припасы, одежда и оружие как для нуждпутешественников, так и для проходящего войска. Воздавая должное этойработе, я принимаю в расчет трудности ее исполнения, которых в этих местахбыло особенно много. Они строили из камней размером не менее десятиквадратных футов; и у них не было других средств перемещения строительныхматериалов, кроме их собственных рук, и они тащили свои грузы волоком; и небыло у них также способов поднимать тяжести, кроме единственного приема,состоявшего в том, чтобы возле возводимого ими строения по мере еговозрастания насыпать землю, а затем убирать ее прочь.

Коснемся вопроса об их средствах передвижения. Вместо всяких колесниц иповозок они пользовались для своих переездов людьми, которые и носилипутешественников на плечах. Упомянутого выше короля Перу в тот день, когдаон был захвачен испанцами, носили на золотых носилках, и, находясь в гущесражения, он сидел на золотом кресле. По мере того как убивали егоносильщиков, чтобы он упал наземь, — ибо его хотели захватить живым, — ихместо по собственному желанию занимали другие, так что его никак не моглиссадить с кресла, пока один всадник-испанец не схватил его и не опустил наземлю.