О стихах Вергилия 5 page. Indum sanguineo veluti violaverit ostro

Indum sanguineo veluti violaverit ostro

Si quis ebur, vel mista rubent ubi lilia multa

Alba rosa. [2752]

Но кто сможет дождаться рассвета и не умереть от стыда, прочитавпрезрение в этих прекрасных глазах — свидетелях вашей подлости и наглойсамоуверенности.

Et taciti fecere tamen convitia vultus, [2753]

тот никогда не ощущал удовлетворения и гордости собою самим от того,что его усердие и неутомимое рвение в минувшую ночь заставило их померкнутьи потускнеть. Когда я замечал, что та или иная моя подруга начинает мнойтяготиться, я не торопился обвинять ее в легкомыслии; я принималсяраздумывать, нет ли у меня оснований обижаться скорей на природу. Это,конечно, она обошлась со мной несправедливо и нелюбезно,

Si non longa satis, si non bene mentula crassa:

Nimirum sapiunt, videntque parvam

Matronae quoque mentulam illibenter [2754],

и нанесла мне величайший ущерб.

Любая моя принадлежность в такой же мере является частичкою моего «я»,как и все остальное. И никакая другая не делает меня мужчиною в подлинномсмысле слова больше, чем эта.

Я должен нарисовать для читателей мой портрет во всех частностях иподробностях. Вся мудрость моих наставлений — в их правдивости,независимости, существенности; презирая мелочные, надуманные, обиходные иникчемные правила, она не находит их для себя обязательными; она целикоместественна, неизменна, всеобъемлюща; учтивость и церемонность — лишьпобочные ее дочери. Мы легко одолеем внешние недостатки, если победимвнутренние. А разделавшись с ними, примемся за какие-нибудь другие, еслирешим, что от них нужно избавиться. Ведь существует опасность, что, стремясьизвинить наше пренебрежение своими естественными обязанностями, мы измыслимдля себя новые и постараемся свалить те и другие в общую кучу. А что делообстоит именно так, подтверждается тем, что в местах, где проступкисчитаются преступлениями, преступления считаются не более чем проступками ичто народы, у которых законы благоприличия менее многочисленны и болееснисходительны, нежели принятые у нас, не в пример лучше нашего соблюдаютзаконы естественные и всеобщие, ибо бесчисленное множество обременяющих насобязанностей подавляет, изматывает и сводит на нет наше старание.Приверженность к малым делам отвлекает нас от насущно необходимых. До чегоже путь, избранный этими безмятежными и бесхитростными людьми, легче ипохвальнее нашего! Ведь все, чем мы прикрываемся и чем платим друг другудань, — бесплотные тени. А ведь судье, великому и всесильному, срывающему снаших срамных мест тряпье и лохмотья и не брезгающему смотреть на нас в чеммать родила, как и на наши испражнения, мы не платим никакой дани и темсамым умножаем свой долг перед ним. Это проявление благопристойности,внушенной нам поистине девическою стыдливостью, могло бы быть оченьполезным, если бы препятствовало ему обнаруживать наши мерзости. Корочеговоря, отучив людей от излишней щепетильности в выборе выражений, мы непричиним миру большого вреда. Наша жизнь складывается частью избезрассудных, частью из благоразумных поступков. Кто пишет о ней почтительнои по всем правилам, тот умалчивает о большей ее половине. Я ни в чем самперед собою не извиняюсь; если бы я когда-нибудь это делал, то извинялся быскорее за свои извинения, чем за что-либо другое. Но извиняюсь я перед теми,кого, как мне сдается, больше, чем тех, кто на моей стороне. Имея в видуименно их, я еще скажу следующее (ибо мне хочется угодить всем и каждому, аэто дело исключительно трудное, esse unum hominem accommodatum ad tantammorum ac sermonum et voluntatum varietatem) [2755], чтобы они небранили меня за приводимые мной на этих страницах слова общепризнанных иодобряемых всеми авторитетов; и еще я хочу добавить, что несправедливолишать меня, только из-за того, что в моих сочинениях отсутствует рифма, тойснисходительности, которою пользуется в наш век столько моихсоотечественников, и среди них лица духовные, и притом занимающие оченьвысокое положение. Вот два примера:

Rimula, dispeream, ni monogramma tua est.

Un vit d’ami la contente et bien traitte. [2756]

А сколько других? Я люблю скромность и отнюдь не умышленно избрал этотрискованный способ изложения своих мыслей; он избран для меня самоюприродой. Я не восхваляю его, как не восхваляю и других форм обхождения,противоречащих общепринятым, но я его извиняю и, исходя как из общих, так ииз частных соображений, нахожу для него целый ряд смягчающих обстоятельств.Но продолжим. Равным образом, откуда может проистекать то присвоение намиверховной власти, которое мы позволяем себе по отношению к женщинам,расточающим нам милости за свой собственный счет? И почему,

Si furtiva dedit nigra munuscula nocte, [2757]

мы тотчас же принимаемся проявлять по отношению к такой женщинесвоекорыстие, супружескую власть и супружеский холодок? Это ведь свободноесоглашение; так на каком основании мы не считаем для себя обязательнымвыполнять его так же, как хотим, чтобы его выполняли женщины? Где всепокоится на добровольных началах, там нет места для приказаний.

Хотя это и противоречит общему правилу, но, вступая в свое время вподобные сделки, я и вправду соблюдал, насколько это можно совместить с ихприродою, все вытекающие из них обязательства с честностью идобросовестностью, которой придерживался в других сделках, и притом незабывая о справедливости; и при таких отношениях с женщинами я всегдаизображал им свою страсть такою, какою она представлялась мне самому,сообщая со всей искренностью и непосредственностью о ее ослаблении, еепылкости, ее зарождении, ее приливах и ее отливах. Ведь не всегда идешьодной и той же походкой. Я был настолько скуп на обещания, что неизменнодавал, как мне кажется, сверх того, что было мною обещано и что я должен былдать. И я был настолько верен моим возлюбленным, что порою даже содействовалих изменам. Я говорю об изменах, в которых они мне признавались и которые,случалось, совершали неоднократно. И никогда я с этими женщинами не рвал,если меня привязывала к ним хотя бы тончайшая ниточка; а в технемногочисленных случаях, когда они вынуждали меня пойти на разрыв, япорывал с ними так, что не уносил с собой ни презрения к ним, ни ненависти,ибо близость этого рода, даже тогда, когда она даруется нам на самыхпостыдных для женщин условиях, заслуживает хотя бы крупицы признательности.Что касается гнева и нетерпения, хватавших у меня иногда несколько черезкрай, то от них я не всегда мог удержаться; это бывало, когда меня донималиженские хитрости и отговорки и когда у нас разгорались ссоры, ибо по своемудушевному складу я подвержен внезапным вспышкам, которые мне часто вредят вотношениях с людьми и в делах, хотя они кратковременны и не очень яростны.Если мои приятельницы выражали желание, чтобы я говорил о них со всейоткровенностью, я никогда не вилял, не уклонялся от отеческих инелицеприятных советов и пощипывал их там, где им было от этого больно. Иесли они впоследствии вспоминали обо мне с теплым чувством и сожалением, тоэто происходило главным образом потому, что они находили во мне — и особеннопо сравнению с современными нравами — любовь на редкость и до нелепостисовестливую. Я свято соблюдал свое слово и в таких случаях, когда меня отнего легко могли бы освободить; в те времена женщины порою сдавались, незаботясь о своем добром имени и условиях, которые они легко позволялинарушать победителю. Что до меня, то, заботясь об их чести, я не разотказывался от наслаждения в самый разгар его; и когда меня побуждало кэтому благоразумие, я сам вкладывал в руки женщин оружие против меня, и еслиони со всей искренностью следовали преподанным мною правилам, то вели себя иболее рассудительно и более строго, чем если бы руководствовались своимисобственными.

Я всегда принимал риск, связанный с нашими встречами, по возможности насебя одного, дабы полностью снять его с них. И я всегда устраивал нашисвидания в местах, казалось бы, непригодных для этого и неожиданных, потомучто это подает меньше поводов к подозрениям и, сверх того, по-моему, гораздоспокойнее и безопаснее. Чаще всего любовников накрывают именно там, где, поих мнению, им всего безопаснее. Чего меньше боятся, против того меньшепринимают меры предосторожности и за тем меньше следят; и с большейрешимостью можно отважиться на то, на что, по общему мнению, вы неотважитесь и что становится легким вследствие своей трудности.

Никто никогда не занимался любовью так несуразно, как я. Этот способлюбить более добропорядочен, но кому, как не мне, знать, насколько он смешондля моих соотечественников и как малоуспешен. И все же я нисколько и ни вчем не раскаиваюсь; да и терять мне теперь больше нечего:

me tabula sacer

Votiva paries indicat uvida

Suspendisse potenti

Vestimenta maris deo. [2758]

Пришла пора сказать об этом открыто. Но совсем так же, как я сказал быпри случае всякому: «Друг мой, ты бредишь; в твое время любовь имеет малообщего с искренностью и честностью».

haec si tu postules

Ratione certa facere, nihilo plus agas,

Quam si des operam, ut cum ratione insanias; [2759]

если бы мне пришлось начинать сызнова, я бы пошел, наперекор всему, тойже походкой и по той же дороге, сколь бы бесплодным это для меня ни было.Бездарность и глупость в том, что непохвально, — похвальны. Чем дальше яотхожу от общего взгляда на эти вещи, тем ближе я подхожу к своему.

И все же я не позволял себе погружаться в подобные дела с головой; яполучал удовольствие, но не забывался; я полностью сохранял в себе ту малуютолику здравого смысла и рассудительности, которыми меня наделила природа,чтобы они всегда могли быть к услугам как женщин, так и моим; я бывалнемного взволнован, но не впадал в беспамятство. Бывало, что я поступалвопреки своей совести и доходил до излишеств и до распутства, но чтокасается неблагодарности, предательства, злобы и жестокости — нет, в этом янеповинен. Я не покупал наслаждения любой ценой; я платил за него не больше,чем оно действительно стоило. Nullum intra se vitium est [2760]. В почти равной мере мне ненавистны каксонная и оцепеневшая праздность, так и усеянная шипами, докучная занятость.Одна меня усыпляет, другая держит в тисках. По мне все равно — что раны, чтопобои; что порезы, что синяки. Когда я был пригоднее к этим делам, я умелдержаться должной умеренности, пребывающей посередине между обеимикрайностями. Любовь — бодрое, оживленное, веселое возбуждение; она никогдане вселяла в меня тревогу, и я никогда от нее не терзался; я бывал еюразгорячен, и она вызывала у меня жажду: на этой черте и следуетостанавливаться; любовь вредна лишь глупцам.

Один юноша спросил у философа Панэция, пристойно ли мудрецу влюбляться.Тот ответил: «Оставим мудреца; а вот ты да я, отнюдь не мудрецы, давай-калучше остережемся столь беспокойной и буйной страсти, порабощающей насдругому и внушающей нам презрение к себе» [2761]. Он был прав, утверждая, чтостоль неукротимую по своей сущности страсть нельзя доверять душе, бессильнойустоять перед ее натиском и лишенной средств опровергнуть на деле мнениеАгесилая, считавшего, что благоразумие и любовь несовместимы [2762]. Любовь —и вправду занятие непристойное, постыдное и недозволенное; но если невыходить из указанных мною рамок, она, по-моему, делается целительною,способной расшевелить отяжелевшие ум и тело; и будь я врачом, я бы с такойже готовностью, как и всякие другие лекарства, прописывал ее людям моегосложения и образа жизни, дабы возбуждать и поддерживать их в пожиломвозрасте и тем самым замедлить наступление старости. И пока мы еще наокраине, пока у нас бьется пульс,

Dum nova canities, dum prima et recta senectus,

Dum superest Lachesi quod torqueat, et pedibus me

Porto meis, nullo dextram subeunte bacillo, [2763]

необходимо, чтобы нас будоражило и подстегивало какое-нибудь сильноевозбуждение, а его-то и приносит с собою любовь. Взгляните-ка, сколькомолодости, мощи и бодрости вернула она мудрому Анакреонту! [2764]А Сократ,когда он был старше меня, говоря о том, к кому его влекло любовное чувство,рассказывает: «Опершись плечом о его плечо и приблизив голову к его головетак, чтобы нам обоим можно было смотреть в ту же книгу, я внезапнопочувствовал — ив этом нет ни капельки лжи, — как в мое плечо вонзилосьострое жало, точно меня укусил какой-нибудь зверь; после этого я в течениепяти дней ощущал в том же месте резкое жжение, вливавшее в мое сердценепрерывно мучившее меня желание» [2765]. Прикосновение, и к тому жеслучайное, и не более чем плечом, разгорячило и опалило душу, успевшую сгодами охладеть и увянуть, и притом душу, намного опередившую все остальныена стезе самоусовершенствования! А почему бы и нет? Сократ был человек и нехотел ни быть, ни казаться чем-либо иным.

Философия нисколько не ополчается против страстей естественных, лишь быони знали меру, и она проповедует умеренность в них, а не бегство от них; ееусилие в борьбе с ними направлены лишь против тех страстей, которые чуждынашей природе и привносимы извне. Она говорит, что побуждения нашего тела недолжно усиливать измышлениями ума, и мудро предостерегает нас от желаниявозбуждать в себе голод пресыщением, от желания набить свой живот вместотого, чтобы его наполнить; она увещевает избегать всякого наслаждения,заставляющего нас алкать еще больше, избегать еды и питья, обостряющих нашиголод и жажду; так и в любви она предписывает нам избирать для себя предмет,утоляющий потребность нашей плоти, но не задевающий нашей души, котораядолжна оставаться невозмутимой, и единственное, что ей надлежит делать, это — следовать по пятам за плотью и ей соприсутствовать [2766].

Но разве у меня нет достаточных оснований считать, что эти предписанияфилософии, — к тому же, по-моему, слишком суровые, — относятся лишь к такойплоти, которая безотказно выполняет свои обязанности, и что, следовательно,изнуренную плоть, так же как и вялый желудок, извинительно согревать иподдерживать искусственно, усилием воображения возвращая ей бодрость ичувственное влечение, раз она их утратила? Не можем ли мы сказать, что внас, пока мы пребываем в этой земной темнице, нет ничего ни чисто плотского,ни чисто духовного и что мы беспощадно разрываем на части живого человека; иразве, как мне кажется, не было бы гораздо справедливее, если бы мыотносились к принятым среди нас любовным утехам по крайней мере с таким жесочувствием, какое испытываем к страданию? Оно, например, доходило в душе усвятых, всем своим существом предававшихся покаянию, можно сказать, докрайних пределов; и вследствие тесных уз, связывающих плоть с душою, плоть,разумеется, тоже несла при этом свою долю страдания, хотя могла быть инепричастной к причине, его породившей; и все же этим святым было мало,чтобы плоть лишь следовала за скорбящей душой и ей соприсутствовала; ониподвергали ее жестоким и только ей одной предназначенным истязаниям, дабы идуша и плоть, соревнуясь друг с другом, погружали человека в страдание, темболее благотворное, чем оно было мучительней.

Подобным же образом справедливо ли отвращать нашу душу от плотских утехи говорить, что она должна вовлекаться в них как бы по обязанности, в силунеизбежной и рабской необходимости? Но ведь именно душе и подобаетвынашивать их и пестовать, влечься к ним и управлять ими, ибо всем руководиттолько она; ведь как раз она и присущие ей наслаждения и должны, по-моему,внушать и передавать плоти все свойственные их сущности ощущения изаботиться о том, чтобы они были для нее сладостными и благодетельными. Ибоесли разумно утверждение тех, кто говорит, что плоть не должна удовлетворятьсвои желания и стремления в ущерб духу, то почему не разумно и обратноеутверждение, то есть что дух не должен удовлетворять свои желания истремления в ущерб плоти?

У меня нет другой страсти, которая могла бы меня захватить. То, чтолюдям, не имеющим, как и я, постоянных занятий, дают алчность, честолюбие,ссоры, судебные тяжбы, — все это — и с большей приятностью — дала бы мнелюбовь; она вернула бы мне проницательность, трезвость, любезность,стремление заботиться о своей особе; она придала бы уверенность моейвнешности, так что ее не искажали бы гримасы старости, жалкие иотвратительные черты; она побудила бы меня к занятиям здравым и мудрым, и ястал бы и более уважаемым и более любезным; она избавила бы мой дух ототчаянья в себе и своем одиночестве и примирила бы его с самим собою; онаотвлекла бы меня от тысячи тягостных мыслей и тысячи печалей и огорчений,насылаемых на нас в пожилом возрасте праздностью и плохим здоровьем; онасогрела бы по крайней мере во сне эту кровь, уже забываемую природой, оназаставила бы меня выше держать голову и продлила бы хоть немного силу, икрепость, и бодрость души в том несчастном, который стремительно идетнавстречу своему концу. Но я хорошо знаю, что вновь обрести подобное счастье — редкостная удача. Из-за немощности и чрезмерной опытности наш вкус сталболее нежным и изысканным; мы требуем большего, тогда как сами приносимменьше, чем прежде; мы становимся прихотливее, тогда как возможностей длязавоевания благосклонности у нас меньше, чем когда бы то ни было; зная засобой слабости, мы делаемся менее смелыми и более недоверчивыми: никто не всостоянии убедить нас, что мы, и в самом деле, любимы, — ведь нам отличноизвестно, каковы мы и каковы женщины. Я стыжусь бывать в обществе зеленой икипучей молодежи,

Cuius in indomito constantior inguine nervus,

Quam nova collibus arbor inhaeret [2767].

К чему среди такой жизнерадостности выставлять наше убожество?

Possint ut iuvenes visere fervidi,

Multo non sine risu

Dilapsam in cineres facem? [2768]

На их стороне сила и справедливость; им честь и место; нам же только иостается, что потесниться.

К тому же этот росток расцветающей красоты не терпит прикосновениянаших закоченевших рук; да и обладание им не достигается при помощи однихматериальных средств. Ибо, как ответил некий древний философ насмешнику,подтрунивавшему над ним за то, что он не сумел пленить сердце юной девицы,которую преследовал своими ухаживаниями: «За столь свежий сыр, друг мой,крючок не цепляется» [2769].

Ведь это отношения, требующие взаимной приязни и сродства; все прочиедоступные нам удовольствия можно испытывать за то или иное вознаграждение.Но это — оплачивается только той же монетой. И в самом деле, когда япредаюсь любовным восторгам, наслаждение, которое я дарю, представляетсямоему воображению более сладостным, нежели испытываемое мною самим. Такимобразом, кто может срывать цветы удовольствия, ничего не давая взамен, в томнет ни капли благородства: это возможно только для человека с низкой душой,всегда берущего в долг, никогда не отдавая; ему нравится поддерживатьотношения с теми, кому он в тягость. Нет такой чарующей и совершеннойкрасоты, прелести, близости, которых порядочный человек домогался быподобной ценой. Если женщины не могут оказывать нам благоволение иначе, кактолько из жалости, то, по мне, лучше вовсе не жить, чем жить подаянием. Яхотел бы иметь право требовать их любви, делая это, скажем, по образцу нищихв Италии: «Fate ben per voi» [2770]; или так, как делал Кир, обращавшийся к своим воинам со словами:«Кто хочет себе добра, пусть идет за мной» [2771].

— Раз так, — могут мне на это сказать, — сходитесь с женщинами вашеговозраста; благодаря общности их и вашей судьбы вы с ними скорее поладите. Онелепая и жалкая связь!

Nolo

Barbam vellere mortuo leoni; [2772]

Ксенофонт, понося и обвиняя Менона, выставляет в качестве довода и егоисключительное пристрастие к перезревшим возлюбленным [2773].

Я нахожу несравненно большее наслаждение в том, чтобы присутствоватькак простой свидетель при естественном сближении двух юных и прекрасныхсуществ или даже представлять себе его в моем воображении, нежели бытьучастником сближения грустного и безобразного. Я уступаю эту причудливую идикую склонность императору Гальбе, который признавал только жесткое истарое мясо [2774], и еще этому несчастному горемыке,

O ego di faciant talem te cernere possim

Caraque mutatis oscula ferre comis,

Amplectique meis corpus non pingue lacertis. [2775]

Но самое большое уродство в моих глазах — это красота поддельная идостигнутая насилием над природой. Эмон, юноша с Хиоса, считая, что ловкимиухищрениями ему удалось заменить природную красоту, которой он был обделен,пришел к философу Аркесилаю и спросил его, может ли мудрец ощутить в своемсердце влюбленность. «Почему же, — ответил Аркесилай, — лишь бы его непленила красота искусственная и лживая, вроде твоей» [2776]. Откровенноеуродство, по-моему, не так уродливо и откровенная старость не так стара, какони же, нарумяненные и молодящиеся.

Могу ли я сказать то, что хочу, не боясь, что меня огреют за это поголове? Естественная истинная пора любви, как мне кажется, — это возраст,непосредственно следующий за детством.

Quem si puellarum insereres choro

Mille sagaces falleret hospites

Discrimen obscurum, solutis

Crinibus ambiguoque vultu. [2777]

И то же самое относится к красоте.

Если Гомер удлиняет время ее цветения вплоть до того момента, когда наподбородке начинает проступать первый пушок, то зато сам Платон находил, чтооб эту пору она — величайшая редкость.

Хорошо известна причина, по которой софист Дион остроумно прозвалнепокорные вихры отрочества Аристогитонами и Гармодиями [2778]. В зреломвозрасте любовь, по-моему, уже не та; ну, а про старость и говорить нечего:

Importunus enim transvolat aridas

Quercus. [2779]

И Маргарита, королева Наваррская, сама женщина, намного преувеличиваетк выгоде своего пола продолжительность женского века, заявляя, что толькопосле тридцати лет им пора менять свой эпитет «прекрасная» на эпитет«добрая» [2780].

Чем короче срок, отводимый нами владычеству любви над нашею жизнью, темлучше для нас. Взгляните-ка на отличительную черту ее облика: этомальчишеский подбородок. Кто не знает, до чего же все в ее школе идеткувырком? Наше усердие в любовных делах, наш опыт, наша привычка — все этопути, ведущие нас к бессилию; властители любви — новички. Amor ordinemnescit [2781]. Конечно, она для нас болееобольстительна, когда к ней примешиваются волнения и неожиданности; нашипромахи и неудачи придают ей остроту и прелесть; лишь бы она была горячей ижадной, а благоразумна ли она, это неважно. Взгляните на ее поступь,взгляните, как она пошатывается, спотыкается и проказничает; наставлять ееуму-разуму и во всяческих ухищрениях — означает налагать на нее оковы;отдать ее в эти волосатые и грубые руки — значит стеснить ее божественнуюсвободу.

Кстати, мне частенько приходится слышать, как женщины расписывают навсе лады духовную связь, забывая при этом о чувствах и их доле участия вотношениях этого рода. Ведь здесь все идет в дело. Однако я могузасвидетельствовать, что нередко видел, как мы прощали женщинам немощностьдуха ради телесной их красоты; но я еще ни разу не видел, чтобы ради красотыдуха, сколь бы возвышенным и совершенным он ни был, они пожелали снизойти ктелу, которое хотя бы немного начало увядать. Почему ни одну из них неохватывает желание совершить тот благородный обмен тела на дух, который такпревозносил Сократ, и купить ценой своих бедер, самой высокой ценой, какуюони могут за них получить, философскую и духовную связь, а заодно инаделенное теми же качествами потомство? Платон в своих законах велит [2782],чтобы, пока длится война, совершивший выдающийся и полезный подвиг,независимо от внешности этого человека и от его возраста, не получал отказав поцелуе или какой-либо другой любовной усладе, от кого бы он ни захотел ихвкусить. Почему бы то, что Платон считает столь справедливой наградой завоинские заслуги, не стало также наградою и за заслуги другого рода? Ипочему ни одной из женщин не вознестись над своими товарками этойцеломудренной славой? Да, я умышленно говорю — целомудренной,

nam si quando ad proelia ventum est,

Ut quondam in stipulis magnus sine viribus ignis

Incassum furit. [2783]

Пороки, которые не идут дальше мыслей, — не из числа наихудших.

Чтобы заключить эти пространные рассуждения, схожие с потоком болтовни,потоком стремительным и порой вредоносным,

Ut missum sponsi furtivo munere malum

Procurrit casto virginis e gremio,

Quod miserae oblitae molli sub veste locatum,

Dum adventu matris prosilit, excutitur,

Atque illud prono praeceps agitur decursu;

Huic manat tristi conscius ore rubor, [2784]

я скажу, что мужчины и женщины вылеплены из одного теста; еслиотбросить воспитание и обычаи, то разница между ними невелика.

Платон в своем «Государстве» [2785]призывает безо всякого различия итех и других к занятиям всеми науками, всеми телесными упражнениями, ко всемвидам деятельности на военном и мирном поприщах, к отправлению всехдолжностей и обязанностей.

А философ Антисфен не делает различия между добродетелями женщин инашими [2786].

Гораздо легче обвинить один пол, нежели извинить другой. Вот иполучается, как говорится в пословице: потешается кочерга над сковородой,что та закоптилась.