Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 34 page

Он смотрел на неё, ожидая. Она знала, что всё это он давно уже понял, но об этом надо было сказать.

– Для тебя их как бы не существует. Но для меня они есть. Я ничего не могу поделать. Я люблю тебя. Контраст слишком велик. Рорк, тебе не победить их, они тебя уничтожат, но я этого не увижу: меня там не будет. Сначала я уничтожу сама себя. Вот единственная форма протеста, доступная мне. Что ещё могу я предложить тебе? Люди жертвуют такой малостью. Я отдаю тебе свой брак с Питером Китингом. Я отказываюсь быть счастливой в их мире. Я принимаю страдание. Это будет мой ответ им и моё приношение тебе. Вероятно, я никогда не увижу тебя. Постараюсь не увидеть. Но я буду жить для тебя. Каждой минутой и каждым постыдным поступком я буду по‑своему жить для тебя, и это всё, что я могу.

Он пытался вставить слово, но она продолжала:

– Обожди. Позволь, я закончу. Ты можешь спросить: почему не покончить с собой? Потому что я люблю тебя. Потому что ты есть. Одно это так много значит, что не позволит мне умереть. А раз я должна жить, чтобы знать, что живёшь ты, мне придётся жить в том мире, какой есть, и жить по его предписаниям. Не наполовину, а в полную меру. Не хныча, не спасаясь от него бегством, но идя ему навстречу лицом к лицу, навстречу боли и уродству этого мира. Я выбираю худшее, что он может сделать со мной. Не как жена какого‑нибудь относительно порядочного человека, а как жена Питера Китинга. И только в глубине души, там, куда никому не добраться, будет храниться за надёжной стеной моего растления мысль о тебе и знание о тебе, и время от времени я буду говорить себе: «Говард Рорк», и буду сознавать, что заслужила право произнести это имя.

Она стояла перед ним, подняв к нему лицо, губы её не были плотно сжаты, они были мягко сомкнуты, но их линия была чётко обозначена на лице как знак боли и нежности, – нежности и покорности.

В его лице она видела страдание, такое давнее, что оно как будто стало частью его, потому что с ним смирились, и выглядело оно уже не раной, а шрамом.

– Доминик, если бы я сказал тебе сейчас: разорви этот брак, забудь о мире и моей борьбе, оставь гнев, заботы и надежды, живи для меня, для моей потребности в тебе – как моя жена, моё достояние?..

Он увидел в лице Доминик то, что она видела в его лице, когда сказала ему о замужестве, но он не был испуган и спокойно смотрел на неё. Она ответила после паузы, и слова не сходили прямо с губ, а казалось, губы мучительно собирали звуки извне:

– Я бы тебе подчинилась.

– Теперь тебе понятно, почему я этого не делаю. Я не буду пытаться остановить тебя. Я люблю тебя, Доминик.

Она закрыла глаза, и он сказал:

– Тебе не хотелось бы слышать об этом сейчас? Но я хочу, чтобы ты услышала. Когда мы вместе, у нас нет необходимости что‑то говорить друг другу. И то, что я сейчас скажу, предназначено для времени, когда мы уже не будем вместе. Я люблю тебя, Доминик. Эгоистично, как факт моего существования. Эгоистично, как лёгкие вдыхают воздух. Я дышу, потому что это необходимо для моего существования, для обеспечения тела энергией. Я принёс тебе не жертву, не сострадание, но собственное Я и свои самые сокровенные желания. Надо желать, чтобы тебя только так и любили. Я хочу, чтобы ты только так любила меня. Если бы ты вышла сейчас замуж за меня, я заполнил бы собою всё твоё существование. Но тогда ты мне не была бы нужна. Ты не была бы нужна себе и поэтому не смогла бы долго любить меня. Чтобы сказать: «Я тебя люблю», надо научиться произносить Я. И если бы сейчас принял твоё самопожертвование, я ничего не получил бы, кроме пустого остова. Потребовав этого, я бы погубил тебя. Вот почему я не держу тебя. Я отпускаю тебя к твоему мужу. Не знаю, как я переживу нынешнюю ночь, но переживу непременно. Я хочу всю тебя целиком, как я сам, и такой ты останешься после сражения, в которое вступила. Сражения не бывают бескорыстными.

Напряжённый ритм его речи говорил ей, что высказать эти мысли ему труднее, чем ей выслушать их. И она слушала.

– Тебе не надо бояться мира. Чтобы он не держал тебя так, как держит сейчас. Чтобы он не причинял тебе боли, как это было в суде. Я должен позволить тебе учиться самой. Я не могу помочь тебе. Ты должна сама отыскать свой путь. И когда ты его найдёшь, ты вернёшься ко мне. Они не уничтожат меня, Доминик. И тебя они не уничтожат. Ты победишь, потому что избрала самый трудный путь борьбы за свою свободу от мира. Я буду ждать тебя. Я люблю тебя. Я говорю это впредь на все годы, пока нам придётся ждать. Я люблю тебя, Доминик. – Он поцеловал и отпустил её.

XV

В то утро в девять часов Питер Китинг расхаживал взад‑вперёд по комнате. Дверь в комнату была заперта. Он забыл, что было девять часов и что Кэтрин ждала его. Он заставил себя забыть её и всё, что было с ней связано.

Дверь он запер от матери. Прошлым вечером, видя, что он места себе не находит, она вынудила его рассказать правду. Он выпалил, что женился на Доминик Франкон, и в объяснение добавил, что ей пришлось уехать из города к старушке‑родственнице, чтобы сообщить о своём замужестве. Мать захлёбывалась от восторженных расспросов, эмоции так захлестнули её, что ему удалось избежать ответов на вопросы и скрыть свою панику: он не был уверен, что обзавёлся женой и что она вернётся к нему утром.

Он запретил матери сообщать кому бы то ни было эту новость, но вечером она кое‑кому позвонила и то же сделала утром, так что теперь телефон звонил постоянно: все хотели знать, правда ли это, и рассыпались в изумлённых поздравлениях. Китинг видел, как новость кругами расходилась по городу, охватывая всё более широкий круг людей разного общественного положения. Сам он отказывался говорить по телефону. Ему казалось, что ликование охватило все закоулки Нью‑Йорка, и лишь один он в непроницаемом бункере своей комнаты был в ужасе, отчаянии и не знал, что делать.

Был уже почти полдень, когда прозвенел дверной звонок. Он зажал уши руками, чтобы не слышать, кто и зачем пришёл. Потом он услышал голос матери, пронзительный и радостный до глупости:

– Питти, миленький, иди же скорей и поцелуй свою супругу.

Он выскочил в прихожую. Там была Доминик, она снимала мягкую норковую шубу, и от меха к нему донеслась волна холодного воздуха с улицы, смешанного с лёгким ароматом её духов. Она смотрела прямо на него и сдержанно улыбалась:

– Доброе утро, Питер.

Он стоял натянутый, как струна, и за какой‑то миг заново пережил всю ночь и утро с телефонными звонками и недоверчивыми расспросами. И, пережив, ощутил триумф свершившегося. Он двигался как человек в центре арены гигантского стадиона и улыбался, как будто был высвечен лучами юпитеров и подан на экран крупным планом. Он сказал:

– Доминик, дорогая, ты как воплощённая мечта!

Чувство обречённости ушло – их брак стал тем, чем и должен был стать.

Казалось, она была рада этому. Она сказала:

– Извини, Питер, что не дала тебе возможности перенести меня через порог.

Он взял её руку и поцеловал выше запястья с видом небрежно‑интимной нежности.

Он увидел, что мать стоит рядом, и сказал тоном баловня судьбы:

– Мама, это Доминик Китинг.

Он смотрел, как мать целовала её. Доминик с серьёзным видом отвечала на поцелуи. Миссис Китинг счастливо кудахтала:

– Дорогая, я так рада, так рада! Благослови вас Господь. Я и подумать не могла, что вы такая красавица!

Он не знал, что делать дальше, но Доминик взяла инициативу в свои руки, не оставляя времени на лишние эмоции. Она прошла в гостиную и сказала:

– Сначала мы должны сесть за стол, а потом, Питер, ты покажешь мне квартиру. Мои вещи должны прибыть с минуты на минуту.

Миссис Китинг вся лучилась от радости.

– Обед готов на троих, мисс Фран… – Она поперхнулась. – Господи, как же мне звать вас, дорогая? Миссис Китинг или…

– Доминик, конечно, – ответила Доминик без улыбки.

– Не пригласить ли нам гостей, оповестить о… – начал было Китинг, но Доминик остановила его:

– Позже, не сейчас, Питер. Узнается само собой.

Позднее, когда прибыл багаж, он видел, как она без колебаний вошла в его спальню. Она показала горничной, как разложить и развесить её гардероб, и попросила его помочь ей перераспределить одежду в шкафах.

Миссис Китинг была озадачена:

– Вы что же, детки, никуда не отправитесь? Всё так внезапно и романтично, но как же – никакого медового месяца?

– Нет, никакого, – сказала Доминик. – Я не хочу отрывать Питера от работы.

Он сказал:

– Здесь мы, конечно, временно, Доминик. Потом переедем в другую квартиру. Я хочу, чтобы ты сама её выбрала.

– Лучше я перееду, – благородно произнесла миссис Китинг, не подумав, просто из невольного страха перед Доминик. – Я сниму себе квартиру.

– Нет, – распорядилась Доминик. – Мне этого не хотелось бы. Я ничего не хочу менять. Я хочу войти в жизнь Питера, не меняя её.

– Как это мило с вашей стороны! – засветилась улыбкой миссис Китинг, а Питер угрюмо подумал, что ничего особенно милого с её стороны в этом нет.

Миссис Китинг осознавала, что, когда придёт в себя, она возненавидит свою невестку. Она смирилась бы с высокомерием, но не могла простить Доминик её серьёзный вид и вежливость.

Зазвенел телефон. Китинга поздравлял главный проектировщик его фирмы, который сказал:

– Только что узнал, Питер. Гай просто ошалел от новости. Думаю, тебе обязательно надо позвонить ему, или самому появиться здесь, или сделать что‑то в этом духе.

Китинг помчался на работу, радуясь возможности ненадолго сбежать из дому. В конторе он появился с видом юного счастливого жениха, летящего на крыльях любви. Смеясь, он пожимал руки в чертёжной, принимая шумные игривые поздравления и завистливые напутствия. Потом он направился в кабинет Франкона.

Войдя, увидев улыбку на лице Франкона, улыбку, похожую на благословение, он на миг испытал чувство вины перед ним. И с восторгом обнимая Франкона за плечи, он бормотал:

– Гай, я так счастлив, так счастлив…

– Я этого всегда ждал, – неторопливо говорил Франкон, – и теперь я спокоен. Теперь всё здесь по праву вскоре должно стать твоим, Питер, эти помещения и всё прочее.

– О чём ты говоришь?

– Ладно, Питер, ты всё понимаешь. Я уже устал, знаешь, наступает такое время, когда устаёшь навсегда, и тогда… Впрочем, откуда тебе знать, ты слишком молод. Ну, чёрт побери, какой прок от меня здесь? Самое смешное то, что мне уже даже не хочется притворяться, что от меня есть прок… Иной раз мне хочется быть честным, это даже как‑то приятно… В общем, куда ни кинь, ещё год‑другой, и я уйду на покой. Тогда всё останется тебе. Конечно, мне будет приятно подольше оставаться здесь, ты ведь знаешь, что я люблю своё дело, здесь кипит работа, все притёрлись друг к другу, нас уважают, неплохая ведь была фирма «Франкон и Хейер», как ты думаешь? Однако что же я мелю? «Франкон и Китинг». А потом будет просто «Китинг»… Питер, – тихо спросил он, – почему ты не выглядишь счастливым?

– Конечно же, я счастлив, я очень признателен и всё такое, но с какой стати ты вдруг размечтался о покое?

– Я не о том тебя спросил, Питер. Я хочу знать, почему ты не рад, услышав, что всё здесь станет твоим? Мне бы хотелось, чтобы это радовало тебя.

– Господи, Гай, что на тебя нашло? С чего это ты?

– Питер, для меня очень важно, чтобы ты был доволен тем, что тебе остаётся от меня. Чтобы ты гордился нашим делом. Ты ведь гордишься, Питер? Гордишься?

– А кто бы не гордился? – Он не смотрел на Франкона. Ему нестерпим был его просительный тон.

– Конечно, кто бы не гордился. И ты, Питер, конечно, гордишься?

– Да что ты хочешь от меня? – сердито крикнул Китинг.

– Я хочу, чтобы ты гордился мной, – просто, униженно, с отчаянием вымолвил Франкон. – Хочу знать, что я кое‑что сделал, что моя жизнь не была бессмысленной. В конечном счёте я хочу быть уверен, что я что‑то значу.

– А ты в этом сомневаешься? Сомневаешься? – вдруг обозлился Китинг, будто увидел опасность, исходившую от Франкона.

– В чём дело, Питер? – тихо, почти равнодушно спросил Франкон.

– Чёрт возьми, у тебя нет права сомневаться! В твоём возрасте, с твоим именем, авторитетом, с твоим…

– Я хочу быть уверенным, Питер. Я трудился не покладая рук.

– Но ты сомневаешься! – Он был раздражён и напуган, поэтому ему хотелось досадить, причинить боль, и он пустил в ход то, что могло причинить самую сильную боль, забыв, что больно будет ему самому, а не Франкону, что Франкон не поймёт, что он не знает об этом и не сможет даже догадаться. – А я вот знаю одного, у которого к концу его жизни никаких сомнений не будет. О, он будет так чертовски уверен в себе, что я готов перерезать его поганое горло!

– Кто он? – тихо, без интереса спросил Франкон.

– Гай! Гай, что с нами происходит? О чём мы говорим?

– Не знаю, – сказал Франкон. Он выглядел усталым.

Вечером того же дня Франкон пришёл к Китингу на ужин. Он был нарядно одет и излучал былую галантность, целуя руку миссис Китинг. Однако поздравляя Доминик, он стал серьёзен, и поздравление его было коротким. На лице его, когда он взглянул на дочь, промелькнуло умоляющее выражение. Он ждал от неё обидной, острой насмешки, но неожиданно встретил понимание. Она ничего не сказала, но нагнулась, поцеловала его в лоб, на секунду дольше, чем требовала простая формальность, прижавшись губами. Он почувствовал прилив тепла и благодарности… и тут же переполошился.

– Доминик, – прошептал он, чтобы никто не услышал, кроме неё, – ты, должно быть, ужасно несчастна…

Она весело рассмеялась и взяла его за руку:

– Да нет же, папа, как ты мог подумать такое.

– Прости меня, – пробормотал он, – я просто старый осёл… Всё чудесно…

Весь вечер к ним шли гости, шли без приглашения и без извещения, все, кто прослышал об их женитьбе и считал себя вправе появиться у них. Китинг не мог разобраться, рад он их видеть или нет. Казалось, всё в норме, по крайней мере до тех пор, пока длилась весёлая суматоха. Доминик вела себя безупречно. Он не уловил в её поведении ни единого намёка на сарказм.

Было уже поздно, когда ушёл последний гость и они остались одни среди переполненных пепельниц и пустых стаканов. Они сидели в противоположных концах комнаты, и Китингу хотелось оттянуть момент, когда нужно будет думать о том, о чём в такой момент полагается думать.

– Ладно, Питер, – вставая, сказала Доминик, – давай доведём дело до конца.

Когда он лежал в темноте рядом с ней, удовлетворив свою страсть и оставшись ещё более неудовлетворённым её неподвижным телом, которое не реагировало на него, когда он испытал поражение в той единственной возможности навязать свою волю, которая ему оставалась, первыми словами, которые он прошептал, были:

– Будь ты проклята!

Она не пошевелилась.

Тогда он вспомнил о своём открытии, которое минуты страсти на время вытеснили из памяти.

– Кто это был? – спросил он.

– Говард Рорк, – ответила она.

– Ладно, – прошипел он, – не хочешь, не говори!

Он включил свет и увидел её, нагую, лежащую неподвижно, с закинутой назад головой. Выражение её лица было умиротворённым, невинным и чистым. Она сказала тихим голосом, глядя в потолок:

– Питер, если я смогла выдержать это, я теперь смогу выдержать всё…

– Если ты рассчитываешь, что я собираюсь часто тебя беспокоить при таком твоём отношении…

– Часто ли, редко ли – как пожелаешь, Питер.

На следующее утро, войдя в столовую завтракать, Доминик обнаружила у своего прибора длинную белую коробку из цветочного магазина.

– Что это? – спросила она прислугу.

– Принесли сегодня утром, мадам, просили положить вам на стол за завтраком.

Коробка была адресована миссис Питер Китинг. Доминик открыла её. В ней было несколько веток белой сирени, для этого времени года роскошь ещё более экстравагантная, чем орхидеи. Там же была небольшая карточка, на которой от руки было написано большими стремительными буквами, которые, казалось, язвительно смеялись ей в лицо: «Эллсворт М. Тухи».

– Как мило, – сказал Китинг. – А я удивлялся вчера, почему от него ничего не слышно.

– Пожалуйста, поставьте их в воду, Мэри, – сказала Доминик, передавая коробку горничной.

Позже Доминик позвонила Тухи и пригласила его на ужин через несколько дней.

Ужин состоялся вскоре. Мать Китинга сказала, что не может присутствовать, так как этот день у неё якобы был занят ещё раньше. Она оправдывала себя тем, что ей требовалось время, чтобы освоиться в новых обстоятельствах. Поэтому стол был накрыт на троих, горели свечи в хрустальных подсвечниках, в центре стояла ваза пористого стекла с голубыми цветами.

Появившись, Тухи поклонился хозяевам так, будто был приглашён на приём ко двору. Доминик вела себя как хозяйка на светском рауте, словно родилась для этой роли и ни для какой другой.

– Что скажешь, Эллсворт? – спросил Китинг, сопровождая слова жестом, который объединял гостиную, обстановку и Доминик.

– Дорогой Питер, – сказал Тухи, – не будем говорить о том, что говорит само за себя.

Доминик прошла с ними к накрытому столу. Она была одета к ужину: белая атласная блузка мужского покроя, длинная чёрная юбка, прямая и простая, гармонировавшая с каскадом прямых блестящих волос. Узкий пояс юбки так тесно охватывал стройную талию, что её можно было без усилия обнять пальцами двух рук. Короткие рукава блузки оставляли руки обнажёнными. На тонкое левое запястье Доминик надела большой, тяжёлый браслет из золота. В целом Доминик оставляла впечатление элегантной до извращения, опасной и мудрой женщины – и впечатление это она создавала именно тем, что выглядела как очень юная девушка.

– Скажи, Эллсворт, разве она не великолепна? – говорил между тем Китинг и смотрел на неё с таким жадным восторгом, как будто нашёл набитый банкнотами бумажник.

– Конечно, великолепна, – отвечал Тухи, – не менее, чем я ожидал, но и не более.

За столом в основном говорил Китинг. Казалось, его поразил вирус болтливости. Он сыпал словами, с наслаждением барахтался в них, как мышь в крупе.

– По правде говоря, Эллсворт, идея пригласить тебя принадлежит Доминик. Я её не просил об этом. Ты наш первый гость. Великолепная компания для меня – жена и лучший друг. Не знаю, почему я раньше думал, что вы с Доминик недолюбливаете друг друга. Глупая мысль, невесть откуда взявшаяся. Тем более я счастлив теперь – мы вместе, втроём.

– Ну, Питер, тогда ты не веришь в математику, – сказал Тухи. – Что тут необычного? Сложение величин даёт известную сумму. Есть три единицы – Доминик, ты и я: при сложении они закономерно дают определённую сумму.

– Говорят, что трое уже толпа, – засмеялся Китинг. – Но это как посмотреть. Два лучше, чем один, а три иногда лучше, чем два, всё зависит от случая.

– Эти рассуждения не совсем справедливы, – сказал Тухи. – Мы привыкли видеть в слове «толпа» нечто предосудительное. А на деле всё как раз наоборот. Как ты сам с лёгкостью подтвердил. Я могу добавить, что три – одно из главных мистических чисел. Доказательство, например, Святая Троица. Или треугольник – незаменимая фигура в наших кинофильмах. Есть множество разновидностей треугольника, не обязательно несчастливых. Например, наша троица: я выступаю в качестве гипотенузы, точнее, дублёр гипотенузы – вполне уместная замена, поскольку я замещаю своего антипода, разве не так, Доминик?

Они заканчивали десерт, когда Китинга позвали к телефону. Было слышно, как он нетерпеливо давал пояснения чертёжнику, который допоздна засиделся за срочной работой и нуждался в консультации. Тухи повернулся, посмотрел на Доминик и улыбнулся. Этой улыбкой он высказал всё, что ранее ему не позволяло высказать поведение Доминик. В её лице ничто не дрогнуло, она выдержала его взгляд, но выражение теперь изменилось, словно она принимала смысл его взгляда, вместо того чтобы отвергнуть его. Он предпочёл бы замкнутый взгляд неприятия.

– Итак, Доминик, ты вернулась в колею?

– Да, Эллсворт.

– Больше не взываешь к милосердию?

– Ты полагаешь, в этом ещё есть необходимость?

– Нет. Я восхищён тобой, Доминик… Как тебе нравится твоё положение? Полагаю, Питер неплох, хотя и не так хорош, как человек, о котором мы оба думаем, тот, конечно, само совершенство, но, увы, этого ты никогда не узнаешь.

Отвращения в ней не было, она выглядела искренне изумлённой:

– О чём ты, Эллсворт?

– Ладно, ладно, милая, мы ведь больше не притворяемся, так ведь? Ты ведь влюбилась в Рорка, едва увидела его в гостиной Кики Холкомб, и – позволь мне быть откровенным – хотела переспать с ним, но вот беда, он тебя даже презрением не удостоил, отсюда всё последующее твоё поведение.

– Ты так подумал?

– Разве не ясно? Женщина, которой пренебрегли. Так же ясно, как то, что Рорк как раз тот мужчина, которого ты бы пожелала, и пожелала в самом примитивном смысле. Разве ты могла смириться с тем, чтобы он не узнал о твоём существовании?

– Я тебя переоценила, Эллсворт, – сказала она. Она потеряла всякий интерес к нему и даже не испытывала надобности сохранять осторожность. Он стал ей скучен. Тухи озадаченно нахмурился.

Вернулся Китинг. Тухи потрепал его по плечу, направляясь к своему креслу.

– До моего ухода, Питер, нам надо обсудить вопрос перестройки храма Стоддарда. Сможешь обтяпать это дельце?

– Эллсворт! Как ты…

Тухи рассмеялся:

– Не будь ханжой, Питер. Велика беда, профессиональный жаргон, словечко, ну, может быть, несколько пошлое. Доминик не возражает. Как‑никак она ведь в газете работала.

– Что с тобой, Эллсворт? Ты так раздосадован, что забываешь держать марку. – Она встала. – Кофе подать в гостиную?

Хоптон Стоддард добавил щедрую сумму к той, что отсудил у Рорка, и храм Стоддарда был перестроен группой архитекторов в соответствии со своим новым назначением. Группу отобрал Эллсворт Тухи, и в неё вошли Питер Китинг, Гордон Л. Прескотт, Джон Эрик Снайт и некто по имени Гэс Уэбб, юнец двадцати четырёх лет от роду, обожавший говорить непристойности на улице, проходя мимо почтенных дам; раньше ему не приходилось работать над заказами самостоятельно. Трое из подрядчиков были людьми профессионально и общественно известными, у Гэса Уэбба не было ни того ни другого. Именно поэтому Тухи включил его в группу. Из всей четвёрки у Уэбба был самый громкий голос и самый безапелляционный тон. Все они состояли в Совете американских строителей.

Совет американских строителей вырос. После процесса Стоддарда в кулуарах АГА было немало горячих споров. Отношение АГА к Эллсворту Тухи вначале было отнюдь не сердечное, в особенности после того, как был учреждён Совет американских строителей. Однако судебный процесс всё незаметно изменил: многие члены организации указывали, что толчком к суду послужила статья в рубрике «Вполголоса» и что человек, который может принудить заказчиков предъявить иск, заслуживает осторожного обращения. Так возникла идея пригласить Эллсворта Тухи выступить на собрании АГА. Нашлись и противники такого приглашения, и среди них Гай Франкон. Но самым яростным оппонентом был один молодой архитектор, он выступил с яркой речью, голос его дрожал от волнения, так как это была его первая публичная речь. Он сказал, что восхищается Эллсвортом Тухи и разделяет его общественные взгляды и идеалы, но, если группа людей чувствует, что кто‑то начинает забирать власть над ними, пора выступить против такого человека. Но большинство его не поддержало. Приглашение Эллсворту Тухи было направлено, послушать его собралось множество народу, и Тухи произнёс блестяще хитроумную речь. Многие члены АГА вступили в Совет американских строителей. Среди них был Эрик Снайт.

Четвёрка архитекторов, возглавившая работу по перестройке стоддардовского сооружения, собралась в кабинете Китинга вокруг стола, на котором были разложены чертежи храма, фотокопии первоначальных чертежей Рорка, полученных от подрядчика, и глиняная модель сооружения, выполненная по заказу Китинга. Разговор шёл о депрессии и её разрушительном влиянии на строительную промышленность. Ещё говорили о женщинах, и Гордон Л. Прескотт рассказал серию анекдотов, в которых основным местом действия была ванная. Потом Гэс Уэбб воздел кулак и обрушил его на крышу модели, отчего ещё не затвердевшая модель превратилась в лепёшку.

– Ну, ребята, – произнёс он, – пора заняться делом.

– Гэс, сукин ты сын, – закричал Китинг, – эта штука стоила денег!

– Плевать, – сказал Гэс, – не мы за неё платим.

Каждый из них располагал подборкой фотокопий первоначальных эскизов с чёткой подписью Говарда Рорка в углу. Они потратили много вечеров и много недель, набрасывая свои варианты перестройки и улучшения сооружения. Они потратили на это больше времени, чем было необходимо. Внесли больше изменений, чем требовалось. Казалось, это доставляло им удовольствие. Затем они соединили четыре варианта в один общий. Никогда ещё они не испытывали такого наслаждения от работы. Они подолгу дружески совещались. Возникали незначительные разногласия, например, Гэс Уэбб заявлял:

– Какого чёрта, Гордон, если ты делаешь кухни, то уборные, уж конечно, должны достаться мне.

Но это была лишь лёгкая рябь на гладкой поверхности. Они ощущали единство и относились друг к другу с заботливой предупредительностью, у них сложились тесные братские отношения, способные выдержать любой шквал.

Храм Стоддарда не снесли – в его каркас вписали пять этажей, где разместили спальни, аудитории, амбулаторию, кухню и прачечную. Вестибюль выложили цветным мрамором, лестницы оградили перилами из фасонного алюминия, в душевых поставили стеклянные перегородки между кабинками, в комнатах отдыха появились пилястры коринфского ордера. Громадные окна оставили без изменений, но рассекли перекрытиями этажей.

Четвёрка архитекторов твёрдо решила добиться гармонии и поэтому постановила избегать какого‑либо архитектурного стиля в чистом виде. Питер Китинг спроектировал полудорический портик из белого мрамора, поднявшийся над главным входом, а также венецианские балконы, ради которых в стенах прорубили дополнительные двери. Джон Эрик Снайт водрузил маленький полуготический шпиль, увенчанный крестом, а стены из белого песчаника украсил гирляндами стилизованных листьев терновника. Гордон Л. Прескотт спроектировал полуренессансные карнизы и стеклянную террасу, выступившую из стены на третьем этаже. Гэс Уэбб украсил окна кубистским орнаментом и водрузил на крыше современную неоновую надпись, которая гласила: «Приют Хоптона Стоддарда для дефективных детей».

– Когда грянет революция, – провозгласил Гэс Уэбб, созерцая завершённое строение, – у каждого малыша в нашей стране будет такой приют, как этот.

Первоначальная форма здания была всё ещё различима. Оно походило не столько на растерзанный труп с безжалостно разбросанными членами, сколько на труп, который расчленили, а потом второпях собрали.

В сентябре приют заселили. Небольшой штат был подобран Тухи. Труднее было отыскать детей, которые отвечали условиям приюта. Большую часть их перевели из других приютов. Шестьдесят пять детей в возрасте от трёх до пятнадцати лет были отобраны инициативными дамами, большими доброхотками, которые отсеивали небезнадёжные случаи и набирали исключительно тех детей, излечить которых не представлялось возможности. Среди них был мальчик, который в пятнадцать лет не научился говорить; бессмысленно смеявшийся подросток, не умевший ни читать, ни писать; безносая девочка, родившаяся от собственного деда; бесполый ребёнок неопределённого возраста, которого звали Джекки. Они вошли в свой новый дом; в их глазах застыла пустота, то был неподвижный взгляд смерти, до которой не существовало никаких миров.

Тёплыми вечерами дети из окрестных трущоб забирались в парк, окружавший приют, и через громадные окна завистливо смотрели на спортзал, комнаты для игр и кухню. У них были перепачканные лица, на них были грязные отрепья, но их маленькие тела были ловки, в глазах светились ум и энергия, они вызывающе и требовательно смеялись, отстаивая своё место в мире. Но персонал приюта гнал их прочь с громкими возмущёнными криками – ах, опять эти юные гангстеры!

Раз в месяц приют посещала делегация спонсоров. Их имена были хорошо известны, они числились среди лучших людей города, хотя ни у одного из них не было личных заслуг перед обществом. Это была депутация норковых манто и бриллиантовых подвесок с благородными вкраплениями сигар стоимостью в целый доллар и дорогих шляп, импортированных из Великобритании. Всякий раз их сопровождал Эллсворт Тухи. После такого посещения казалось, что норковые шубы греют ещё лучше, а право на их ношение неоспоримо утверждалось за их обладательницами, поскольку визит связывал воедино социальное превосходство и бескорыстную любовь к людям, выставляя эту связь гораздо привлекательнее и ярче, чем посещение, например, морга. По завершении осмотра на Эллсворта Тухи сыпались комплименты; его не без смущения поздравляли с успешным осуществлением большого общественно значимого начинания и не скупились на добровольные взносы и пожертвования на другие его гуманитарные акции: публикации, курсы лекций, радиофорумы и социологические семинары.

Кэтрин Хейлси поставили заведовать отделением детской трудовой терапии, и она переехала жить в приют. За новые обязанности она взялась с неистовым энтузиазмом. Она непрестанно только об этом и говорила со всеми, кто готов был её слушать. Голос её звучал сухо и непреклонно. Когда она говорила, движения губ скрывали две новые, недавно появившиеся морщинки, рассёкшие её лицо от ноздрей к подбородку. Люди предпочитали, чтобы она не снимала очков: её глаза лучше было не видеть. Она с вызовом утверждала, что занимается не благотворительностью, а «реабилитацией человеческих существ».