Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 28 page

Молодой фотограф из «Знамени» заметил Говарда Рорка, стоящего в одиночестве у парапета набережной с непокрытой головой. Рорк откинулся назад и, крепко ухватившись за парапет, разглядывал здание. Молодой фотограф обратил внимание на лицо Рорка и подумал о том, что занимало его уже давно; его всегда удивляло, почему то, что мы испытываем во сне, протекает так ярко и сильно, как никогда не бывает в обычной жизни, почему ужас бывает таким безграничным, а чувство наслаждения – таким полным и что это за сверхсостояние, которое невозможно пережить вновь, – то состояние, которое он испытывал, когда во сне спускался по тропинке, продираясь сквозь зелень листьев, и воздух был напоён ожиданием и беспричинной невыразимой радостью, а проснувшись, он не смог объяснить этого себе – снилась просто дорожка где‑то в лесу. Он вспомнил об этом, потому что впервые увидел это сверхсостояние наяву, увидел на лице Рорка, обращённом к зданию. Фотограф был молодой парень, новичок в работе, он почти ничего не знал о ней, но любил своё дело, занимался фотографией с детства. Поэтому он щёлкнул Рорка как раз в этот миг.

Позднее редактор отдела искусств увидел снимок и рявкнул:

– Что это, чёрт возьми?

– Говард Рорк, – ответил фотограф.

– Кто этот Говард Рорк?

– Архитектор.

– Кому, чёрт возьми, нужен портрет архитектора?

– Ну, я только подумал…

– Кроме того, в ней есть что‑то безумное. Что это с этим парнем?

И снимок был отправлен в архив.

Дом Энрайта быстро заполнился съёмщиками. Те, кто сюда переехал, были людьми, желающими жить со здоровым комфортом, и больше их ничто не волновало. Они не обсуждали достоинства дома, им просто нравилось в нём жить. Они были из тех, кто ведёт полезную, активную личную жизнь и не рвётся на публику.

Но люди иного склада толковали о доме Энрайта недели три. Они считали, что дом абсурден, построен, лишь чтобы как‑то выделиться, и в нём нет естественности. Они говорили: «Дорогая, представьте себе, если бы вы жили в таком доме, посмели бы вы пригласить к себе миссис Морланд? Ах, с каким вкусом построен её дом!» Начали появляться и немногие, кто говорил: «Знаете, мне, пожалуй, нравится современная архитектура, ей сегодня удалось создать блестящие образцы. В Германии существует целое направление модернистов, и весьма интересное, но это совсем не похоже на них. Это уродство».

Эллсворт Тухи в своей рубрике ни словом не обмолвился о доме Энрайта. Один из читателей «Знамени» обратился к нему с письмом: «Дорогой мистер Тухи, что вы думаете о здании, которое называется домом Энрайта? У меня есть друг, он работает декоратором, и он много говорит об этом здании и считает его дрянью. Архитектура и разные подобные искусства – моё хобби, а я не знаю, что и думать. Вы расскажете нам об этом в своей рубрике?» Эллсворт Тухи ответил, но в частном письме: «Дорогой друг, в мире сегодня строится так много важных зданий, происходит так много интереснейших событий, что я не могу занимать свою рубрику предметами тривиальными».

Но люди находили Рорка – те немногие, которые ему были нужны. Этой же зимой он получил заказ на строительство дома Норриса, скромной загородной резиденции. В мае он подписал ещё один контракт – на своё первое деловое здание, пятидесятиэтажный небоскрёб в центре Манхэттена. Энтони Корд, его владелец, возник неизвестно откуда и создал за немногие блестящие и жестокие годы на Уолл‑стрит целое состояние. Ему было нужно собственное здание, и он обратился к Рорку.

Контора Рорка выросла до четырёх комнат. Служащие его любили. Сами они этого не понимали и были бы страшно поражены возможностью применять такое понятие, как любовь, по отношению к своему холодному, не терпящему никаких личных подходов и человеческих отношений боссу. Именно этими словами они обычно характеризовали Рорка, именно этими словами их учили пользоваться по стандартам и идеологии их прошлого; однако, поработав с ним, они понимали, что эти слова не относятся к нему, но не могли бы объяснить, ни каков он на самом деле, ни как они к нему относятся.

Он не улыбался своим служащим, не приглашал их выпить, никогда не расспрашивал об их семьях, их любовных историях или вероисповедании. Он откликался только на одну способность человека – его творческие возможности. В его конторе человек должен быть специалистом. Никаких вариантов, никаких смягчающих обстоятельств здесь не знали. Но если служащий работал хорошо, ему не надо было больше ничего, чтобы заслужить благорасположение своего хозяина: оно предоставлялось не как подарок, но как долг. Оно было не знаком привязанности, но знаком признания. И наконец, это способствовало огромному чувству самоуважения в каждом, кто с ним работал.

– Но ведь это бесчеловечно, – воскликнул кто‑то, когда один из чертёжников Рорка попытался объяснить это дома, – что за холодный рассудочный подход!

Один из юношей, молодое подобие Питера Китинга, попытался заменить «рассудочный» подход «человеческим» в конторе Рорка. Он не продержался и двух недель. Время от времени Рорк ошибался в выборе подчинённых, но не часто; те, кто проработал с ним больше месяца, становились его друзьями на всю жизнь. Они, конечно, не называли себя его друзьями, не расхваливали его посторонним, не говорили о нём. Но они каким‑то таинственным образом знали, что дело в их преданности не ему, но тому лучшему, что есть в них самих.

Доминик всё лето оставалась в городе. Она со сладкой горечью вспоминала о своей привычке путешествовать, её злило, что она не могла уехать и не могла захотеть уехать. Она радовалась своему гневу, он гнал её в его квартиру. Ночами, которые не проводила с ним, она бродила по улицам города. Она шла к дому Энрайта или к магазину Фарго и смотрела на них, простаивая там долгое время. Она выезжала одна из города – взглянуть на дом Хэллера, дом Сэнборна, на автозаправочную станцию Гоуэна. В разговорах с ним она никогда не упоминала об этих поездках.

Однажды она села на паром до Стейтен‑Айленд в два часа ночи; стоя в одиночестве у борта на пустой палубе, она наблюдала, как удаляется от неё город. В безбрежной пустоте неба и воды город казался лишь маленьким зазубренным островком. Он, казалось, сконцентрировался в одной точке, тесно сжавшись, и был уже не местом размещения улиц или отдельных зданий, а единой скульптурной формой. Формой из неровных ступенек, которые беспорядочно поднимались и опускались, длинных подъёмов и внезапных спусков, как кривая упрямого борцовского поединка. Но она тянулась вверх – к торжествующим пикам редких небоскрёбов, возвышающихся над схваткой.

Судно прошло мимо статуи Свободы – зеленоватой фигуры с рукой, поднятой, как башни небоскрёбов, стоящих за ней.

Доминик стояла у бортового ограждения, пока город всё уменьшался, и чувствовала движение возрастающего расстояния как усиливающееся напряжение внутри себя, натяжение живой струны, которую нельзя было растягивать бесконечно. Она стояла в тихом волнении, когда судно повернуло, и она увидела, как город вновь начал расти ей навстречу. Она широко раздвинула руки. Город продолжал расти, вот он уже у локтей, у запястий, добрался до её пальцев. Потом небоскрёбы поднялись над её головой – она вернулась.

Она сошла на берег. Она знала, куда идти, и хотела попасть туда быстрее, но чувствовала, что должна прийти туда сама, своими ногами. Она прошла половину Манхэттена по длинным, пустым улицам, заполненным эхом её шагов. Было четыре тридцать утра, когда она постучала в его дверь. Он был сонный.

– Нет, – сказала она. – Отправляйся дальше спать. Я просто хочу побыть здесь.

Она не дотронулась до него. Сняла шляпу и туфли, свернулась в кресле и заснула, положив голову на плечо и свесив руку через ручку кресла. Утром он ни о чём не расспрашивал. Они вместе позавтракали, и он заспешил к себе в контору. Перед уходом он обнял её и поцеловал. Он вышел, а она ещё оставалась, потом ушла и она. Они не обменялись и двадцатью словами.

Бывало, они вместе выезжали из города на уик‑энд и отправлялись на её машине к какой‑нибудь неприметной точке на побережье. Загорали, растянувшись на песке безлюдного пляжа, купались в океане. Ей нравилось смотреть на его тело в воде. Стоя позади по колено в воде, так, что волны били по ногам, она смотрела, как он устремляется по прямой, разрезая вздымающиеся навстречу ему валы. Ей нравилось лежать с ним у края воды, она ложилась на живот в нескольких футах от него лицом к берегу, ногами в море; она не касалась его, но чувствовала приближение волн позади. Волны поднимались и накрывали их тела, а потом пенящимися потоками отступали, обтекая их по бокам.

Ночи они проводили в маленьких сельских гостиницах, где снимали комнату на двоих. Они никогда не заговаривали о том, что оставили в городе. Но невысказанное придавало особое значение безмятежному покою этих часов; всякий раз, когда они смотрели друг на друга, в их глазах загорались молчаливые искорки смеха – так велика была пропасть между «там» и «здесь».

Она попыталась показать ему свою власть над ним. Какое‑то время она не появлялась у него, ждала, что он сам придёт к ней. Он всё испортил, появившись очень скоро, отказав ей в удовольствии знать, что он ждёт и борется со своим желанием, моментально капитулировав. Она говорила: «Поцелуй мне руку, Рорк». Он становился на колени и целовал ей ноги. Он победил её, признав её власть. Ей было отказано в наслаждении навязать эту власть силой. Он ложился у её ног и говорил:

– Конечно, ты нужна мне. Я схожу с ума, глядя на тебя. Ты можешь делать со мной почти всё что угодно. Тебе это хотелось услышать? Почти, Доминик. А что до того, что ты не можешь заставить меня сделать, то если бы ты меня об этом попросила, а мне пришлось бы отказать тебе, это причинило бы мне невыносимую боль. Я отказал бы, но страдал ужасно, Доминик. Тебе это приятно? Зачем ты хочешь знать, владеешь ли ты мною? Всё так просто. Конечно, владеешь. Владеешь всем во мне, чем можно владеть. Другого ты никогда не потребуешь. Но тебе хочется знать, можешь ли ты заставить меня страдать. Можешь, ну и что из этого?

Его слова не звучали так, будто он сдался, потому что их из него не вырвали, он сам просто и охотно признался. Она не ощутила восторга победы, она ощутила, что ею владеют больше, чем когда‑либо, и владеет ею человек, который мог делать подобные признания, зная, что говорит правду, полный уверенности, тем не менее, что он не только отдаёт себя во власть другого, но и сам подчиняет своей власти. Таким он ей и был нужен.

В конце июня к Рорку пришёл человек по имени Кент Лансинг. Ему было сорок лет, одет он был так, будто сошёл со страниц журнала мод, и выглядел как профессиональный боксёр, хотя не был плотен, мускулист или груб. Он был тонок и костляв. Всё же в нём было что‑то от боксёра, и наперекор его внешности и костюму в голову невольно приходили сравнения с тараном, танком и торпедой. А был он членом корпорации, созданной с целью построить роскошный отель на южной окраине Центрального парка. В проекте участвовало немало богатых людей, дела корпорации вело многочисленное правление, они купили место под строительство, но ещё не остановились на архитекторе. Кент Лансинг решил, что им должен быть Рорк.

– Не стану скрывать от вас, что был бы рад этому заказу, – сказал ему Рорк в конце их первой беседы, – но у меня нет никаких шансов получить его. Я умею ладить с людьми поодиночке, но не могу иметь дела с группой. Меня не наняло ещё ни одно правление, и по‑видимому, этому не бывать.

Кент Лансинг улыбнулся:

– А вы знаете правление, которое что‑нибудь решает?

– Что вы имеете в виду?

– Именно это: вам известно хоть одно правление, которое способно что‑то сделать?

– Но они, кажется, всё‑таки существуют и функционируют.

– Вот как? Знаете, ведь было время, когда все считали, что земля плоская. Было бы весьма забавно порассуждать о природе и причинах человеческих заблуждений. Когда‑нибудь я напишу об этом книгу. Она не будет популярна. В ней будет глава о правлениях и советах. Дело в том, что их нет в природе.

– Был бы рад согласиться с вами, но в чём соль вашей шутки?

– Нет, согласиться со мной вам не доставит радости. Выявление причин заблуждений – дело неблагодарное. Причины эти либо трагичны, либо коренятся в пороках. В данном случае мы имеем дело и с тем и с другим. Но прежде всего с порочностью человеческой природы. И это не шутка. Не будем, однако, углубляться в эту тему. Важно лишь заметить, что правление – это один‑два честолюбивых человека, а остальные – балласт. Так что группы – это вакуум. Большие раздутые пустышки. Говорят, абсолютную пустоту нельзя увидеть. Посидите, однако, на совещаниях правлений. Проблема лишь в том, кто стремится заполнить пустоту. Идёт упорная борьба. Упорнейшая. Довольно просто бороться с врагом, если он есть. Но когда его нет?.. Не смотрите на меня, как на помешанного. Вам следовало бы знать самому. Вы всю жизнь боролись с вакуумом.

– Я смотрю на вас так, потому что вы мне нравитесь.

– Конечно, я вам нравлюсь. Я тоже знал, что вы мне понравитесь. Все люди – действительно братья, за исключением правлений, союзов, корпораций и принудительных сообществ, и у них есть инстинктивная тяга к братству. Но я говорю слишком много. Вот почему я хороший торговец. Однако вам мне нечего продать. Вы это знаете. Так что мы просто скажем, что вы возьмётесь возвести «Аквитанию», так будет называться наш отель, и на этом пока остановимся.

Если бы ожесточённость битв, о которых люди ничего не слышали, можно было измерить в каких‑то материальных единицах, битва Кента Лансинга с правлением директоров корпорации «Аквитания» вошла бы в историю в числе наиболее кровопролитных. Но то, с чем он сражался, не было настолько вещественным, чтобы на поле битвы оставались трупы.

Ему приходилось сражаться с мнениями вроде:

– Слушай, Пальмер, Лансинг толкует о каком‑то Рорке, ты как собираешься голосовать? Какое мнение о нём в солидных кругах?

– Сам я не определюсь, пока не станет ясно, кто голосует за, а кто против.

– Лансинг утверждает… но с другой стороны, Тори мне рассказывал, что…

– Тэлбот ставит шикарный отель на Пятой авеню, а подрядил он Франкона и Китинга.

– Харпер молится на этого молодца Гордона Прескотта.

– А Бетси считает, что мы тут рехнулись.

– Не нравится мне физиономия Рорка, какой‑то он необщительный.

– Я знаю, печёнкой чувствую, Рорк не то, что нам надо. Какой‑то он не такой, как все.

– Какой – не такой?

– Неужели тебе не ясно, что значит «не такой, как все»?

– Томпсон говорит, что миссис Притчет говорит, что она абсолютно уверена, потому что мистер Мейси сказал ей, что если…

– Вот что, мужики, мне плевать, что вокруг болтают, я сам себе голова, но я вам вот что скажу: пустой номер этот Рорк. Не нравится мне его дом Энрайта.

– Почему?

– Не могу сказать, не нравится, и всё тут. Имею я право на собственное мнение?

Сражение продолжалось много недель. Высказались все, кроме Рорка. Лансинг сказал ему:

– Всё в порядке. Не возникай, не делай ничего. Предоставь болтовню мне. Тебе тут делать нечего. Тому, кто больше всего занят делом, кто реально работает и продвигает дело как никто, нечего сказать обществу. Его всё равно не станут слушать, принимая как данность, что у него нет права голоса, а его доводы следует отметать автоматически, поскольку он лицо заинтересованное. И не важно, что говорят, важно, кто говорит. Судить о человеке намного проще, чем об идее. Как, чёрт меня подери, можно судить о человеке, не разобравшись, что у него в мозгах, выше моего понимания. Но так принято. Понимаешь, чтобы оценить аргументы, требуется их взвесить. А весы не делают из ваты. Между тем человеческая душа сделана именно из ваты – материала, у которого нет своей формы, который не оказывает сопротивления, его можно комкать так и сяк. Ты мог бы намного точнее, чем я, обосновать, почему ты лучше других можешь исполнить заказ. Но тебя они не станут слушать, а меня послушают. Потому что я посредник. Кратчайшее расстояние между двумя точками не прямая, а посредник. И чем больше посредников, тем короче путь. Такова психология ватных душ.

– Почему ты так сражаешься за меня?

– А почему ты хороший архитектор? Потому что у тебя есть критерии того, что хорошо, это лично твои критерии, и ты от них не отступишься. Мне нужен хороший отель, и у меня есть критерии хорошего, и это мои критерии, а ты тот человек, который даст мне то, чего я хочу. Когда я сражаюсь за тебя, я делаю то, что делаешь ты, проектируя свои здания. Ты думаешь, порядочность – монополия художника? А кстати, что значит, по‑твоему, быть порядочным человеком? Уметь противостоять желанию стащить часы из кармана соседа? Нет, проблема так просто не решается. Если бы всё сводилось к этому, девяносто пять процентов человечества были бы честными, порядочными людьми. Однако, как ты хорошо знаешь, процент намного ниже. Порядочность означает способность постоять за идею. А это предполагает способность мыслить. Мышление такая штука, что его нельзя одолжить или заложить. И всё же, если бы меня попросили избрать подлинный символ человечества, каким мы его знаем, я избрал бы не крест, не орла, не льва с единорогом. Я бы избрал три золочёных шара {60}. – Когда Рорк посмотрел на него, он добавил: – Не беспокойся. Они все против меня. Но у меня есть одно преимущество: они не знают, чего они хотят. А я знаю, чего хочу.

В конце июля Рорк подписал контракт на строительство «Аквитании».

Эллсворт Тухи сидел у себя в кабинете, уставившись в разложенную на столе газету на заметку об «Аквитании». Он курил, держа сигарету в углу рта двумя выпрямленными пальцами, причём один из пальцев долгое время медленно и ритмично постукивал по сигарете. Он услышал, как дверь в кабинет распахнулась, и, подняв глаза, увидел Доминик. Она остановилась, прислонившись к косяку, скрестив руки на груди. На её лице отражался интерес, ничего больше, однако то, что она проявляла подлинный интерес, настораживало.

– Дорогая, – сказал он, поднимаясь, – ты впервые дала себе труд появиться у меня, впервые за четыре года, что мы работаем в одном здании. Это целое событие.

Она ничего не ответила, но приятно улыбалась, что настораживало ещё больше. Он продолжал любезным тоном:

– Моё краткое вступление, конечно, равнозначно вопросу. Или мы уже больше не понимаем друг друга?

– Вероятно, нет, поскольку ты считаешь нужным спрашивать, что привело меня сюда. Но тебе это известно, Эллсворт, да, известно. Причина у тебя на столе. – Она подошла к столу и, щёлкнув по краю газеты, сказала со смехом: – Жалеешь, что не припрятал её? Конечно, ты не ждал моего прихода. Впрочем, это не меняет дела. Но мне приятно, что ты, вопреки обыкновению, не успел замести следы. Тут, перед тобой, прямо на твоём столе. К тому же газета развёрнута именно на разделе о недвижимости.

– Ты говоришь так, будто эта заметка тебя прямо‑таки осчастливила.

– Так оно и есть, Эллсворт.

– Я думал, ты приложила все усилия, чтобы контракт не состоялся.

– Да, все.

– Если ты полагаешь, Доминик, что в данный момент разыгрываешь комедию, ты заблуждаешься. Так комедии не разыгрывают.

– Нет, Эллсворт, не разыгрывают.

– Ты счастлива, что Рорк заключил контракт?

– Так счастлива, что готова переспать с этим Кентом Лансингом, хоть и в глаза его не видела, если когда‑нибудь увижусь с ним и он об этом попросит.

– Тогда наш пакт разорван?

– Ни в коем случае. Я буду мешать ему получить любой заказ, какой только могут предложить. Я не оставлю своих попыток. Хотя теперь это будет сложнее, чем раньше. Дом Энрайта, здание Корда и теперь это. Сложнее для меня и для тебя. Он тебя побеждает, Эллсворт. Эллсворт, что, если мы ошибались насчёт мира, ты и я?

– Ты всегда ошибалась, дорогая. Прошу меня простить. Уж мне‑то не следовало бы удивляться. Конечно же, тебя, несомненно, должно было обрадовать, что он заключил контракт. Я даже готов признать, что меня это ничуть не радует. Вот видишь? Теперь можешь считать свой визит ко мне полностью успешным. Мы просто спишем «Аквитанию» как явное поражение, забудем о нём и будем действовать, как раньше.

– Конечно, Эллсворт. Как раньше. Сегодня на званом обеде я выхлопочу для Питера Китинга заказ на новую больницу.

Эллсворт Тухи отправился домой и провёл вечер, размышляя о Хоптоне Стоддарде.

Хоптон Стоддард был коротышкой стоимостью в двадцать миллионов долларов. Эта сумма сложилась из трёх наследств и семидесяти двух лет трудовой жизни, целиком отданной деланию денег. Хоптон Стоддард был гением инвестиций, он вкладывал капиталы во всё – в дома терпимости, в монументальные театральные постановки на Бродвее, особенно в спектакли религиозного характера, в фабрики, в противозачаточные средства и в закладные под фермерские хозяйства. Он был маленького роста и к тому же сгорблен. Лицо его не было безобразным – так только казалось, но лишь потому, что ему было свойственно только одно выражение: он всегда улыбался. Его ротик был сведён постоянной гримасой доброй улыбки, уголки рта были всегда вздёрнуты. Брови, напротив, были сведены в скобочки над круглыми голубыми глазками. Волосы, густые, волнисто‑седые, выглядели как парик, но были настоящие.

Тухи много лет был знаком с Хоптоном Стоддардом и имел на него большое влияние. Хоптон Стоддард никогда не был женат, у него не было родственников и друзей, он не доверял людям, полагая, что они всегда охотятся за его деньгами. Но он был необычайно высокого мнения об Эллсворте Тухи, потому что Тухи был полным антиподом ему и его образу жизни: Тухи нимало не заботился о земных благах. Исключительно в силу этого контраста он видел в Тухи олицетворённую добродетель, но ему никогда не приходило в голову, чем же в таком случае является он сам как противоположность Тухи. И всё же от дум о своей земной жизни у него делалось нелегко на сердце, и с годами это чувство усиливалось вместе с неотвратимостью приближавшегося конца. Он нашёл облегчение в религии – это была своего рода взятка. Он перепробовал несколько разных конфессий, посещал службы, жертвовал большие суммы и переходил в другую веру. Шли годы, и темп его поиска ускорился, в нём появились признаки паники.

Безразличие к религии было единственным недостатком, который он с тревогой отмечал в своём друге и наставнике. Но всё, что проповедовал Тухи, казалось, хорошо вписывалось в закон Божий: милосердие, жертвенность, помощь бедным. Следуя советам Тухи, он всегда чувствовал себя умиротворённым. Он щедро и без долгих уговоров жертвовал организациям, которые ему рекомендовал Тухи. В делах духовных Тухи был для него земным аналогом Господа Бога.

Но этим летом Тухи впервые потерпел фиаско с Хоптоном Стоддардом. Хоптон Стоддард решил осуществить давнюю мечту, которую так же тайно и хитро, как все свои капиталовложения, вынашивал в течение нескольких лет: он решил возвести храм. Не храм какой‑то определённой веры, но межконфессиональный, экуменический монумент, посвящённый религии вообще, храм веры, открытый для всех. Хоптон Стоддард хотел сыграть наверняка.

Он был крайне удручён, когда, узнав о его намерении, Эллсворт Тухи стал отговаривать его. Тухи хотел разместить в здании приют для дефективных детей, для этой цели он уже собрал внушительный комитет спонсоров и средства на текущие расходы. Не хватало только здания и денег на его сооружение. Если Хоптон Стоддард хотел получить нечто достойное его имени, способное увековечить память о нём, дать миру наивысшее свидетельство своей щедрости, то какая цель может быть благороднее, чем возведение на собственные средства стоддардовского приюта для дефективных детей, горячо убеждал его Тухи, для несчастных, обездоленных деток, до которых никому нет дела? Но Хоптон Стоддард не испытывал ни малейшего энтузиазма относительно приюта или какого‑либо иного гражданского заведения. Только стоддардовский храм человеческой души – и ничего другого.

Он не мог предъявить убедительных аргументов против блестящих доводов Тухи. Он твердил одно: «Нет, Эллсворт, нет, это не то, вовсе не то». Вопрос был оставлен в подвешенном состоянии. Хоптон Стоддард не сдавался, однако недовольство Тухи беспокоило его, и он постоянно откладывал окончательное решение. Но он помнил: ему придётся принять его к концу лета, потому что осенью он отправлялся в долгое путешествие по святыням всех религий мира – от Лурда до Иерусалима, Мекки и Бенареса.

Как‑то вечером, спустя несколько дней после сообщения о строительстве «Аквитании», Тухи отправился навестить своего упрямого друга в его одинокой громадной забитой ценностями квартире на Риверсайд‑драйв.

– Хоптон, – весело начал он, – я ошибался. Ты был прав насчёт храма.

– Не может быть! – поразился Хоптон Стоддард.

– Да, – сказал Тухи, – ты был прав. Нельзя придумать ничего уместнее. Ты должен построить храм. Храм человеческой души.

Хоптон Стоддард судорожно глотнул, голубые глаза его увлажнились. Он почувствовал, что, должно быть, здорово продвинулся по стезе добродетели, если смог преподать урок добродетели своему наставнику. Теперь уже ничто не имело значения, он сидел и слушал Эллсворта Тухи, как тихое сморщенное дитя, кивал и со всем соглашался.

– Это грандиозное начинание, Хоптон, и если делать, то делать наверняка. Есть ведь немалая гордыня в подношении дара Господу, и если не сделать всё наилучшим образом, то это будет не смиренное подношение, а акт тщеславия.

– Да, да, конечно. Надо сделать хорошо, лучшим образом. Ты ведь мне поможешь, Эллсворт? Ты знаешь всё об архитектуре, искусстве и прочем. Надо сделать всё толком.

– Я буду рад помочь тебе, Хоптон, если ты хочешь.

– Господи, хочу ли я? Что ты такое говоришь, хочу ли я? Пресвятая Дева, что б я без тебя делал, Эллсворт? Я ничего не понимаю в… во всём этом. А надо сделать всё толком.

– А если так, то будешь ли ты поступать, как я скажу?

– Да, да! Конечно, буду.

– Прежде всего, выбор архитектора. Это крайне важно.

– Ну конечно.

– Нам не нужен ни один из этих меркантильных лакировщиков, от которых за милю несёт чистоганом. Нужен человек, который верит в своё дело, как ты веришь во Всевышнего.

– Верно, именно так.

– Ты должен согласиться с тем, кого я назову.

– Конечно, о ком речь?

– Говард Рорк.

– Кто это? – Имя ничего не сказало Хоптону Стоддарду.

– Человек, который построит храм человеческой души.

– Хороший архитектор?

Эллсворт приблизился и посмотрел ему прямо в глаза.

– Могу поклясться бессмертием своей души, Хоптон, – внушительно произнёс он, – самый лучший, какой только может быть.

– О!..

– Но заполучить его не просто. Он берётся за дело только на определённых условиях, и их надо соблюдать неукоснительно. Ему нужна полная свобода действий. Скажи, чего тебе хочется, сколько ты готов потратить, а остальное предоставь ему. Пусть проектирует и строит, как захочет. Иначе он не возьмётся. Скажи ему честно, что ты профан в архитектуре и остановился на нём, потому что чувствуешь, что только ему можно доверить этот заказ, чтобы он был выполнен без чьего‑либо вмешательства и как надо.

– Хорошо, если ты готов за него поручиться.

– Я ручаюсь.

– Отлично. И мне наплевать, во что это обойдётся.

– Но будь осторожен, контактируя с ним. Возможно, вначале он откажется. Он скажет, что не верит в Бога.

– Что?!

– Но ты ему не верь. Он человек глубоко религиозный – по‑своему. Это видно по его сооружениям.

– О!

– Но он не относит себя ни к одному из существующих вероисповеданий. Так что ты не покажешься пристрастным, не оскорбишь каких‑либо религиозных чувств.

– Слава Господу.

– Когда имеешь дело с вопросами веры, нужно самому обладать верой. Не так ли?

– Да, конечно.

– Не дожидайся его эскизов. Ему потребуется время. А ты своё паломничество не откладывай. Просто найми его, контракта не подписывай, в этом нет необходимости, дай распоряжение своему банку финансировать его по первому требованию, а остальное предоставь ему. Гонорар ему платить не потребуется до твоего возвращения. Через год или около того, когда ты вернёшься, побывав во всех великих храмах мира, ты найдёшь здесь ещё один, твой собственный, лучше всех прочих.

– Именно это мне и надо.

– Но надо подумать и о рекламе, торжественном открытии, освящении храма.

– Да, конечно… О рекламе?

– Именно. Нет такого большого события, которое бы не сопровождала хорошая рекламная кампания. Нет рекламы – нет события. Ты не должен пренебрегать ею, это было бы неуважением.

– Это верно.

– Но чтобы получить хорошую рекламу, её надо хорошо и загодя спланировать. Нужно, чтобы открытие храма было как увертюра к опере, как звон фанфар, как трубный зов архангела Гавриила.

– Ты умеешь так красиво сказать!

– Но для этого не следует позволять, чтобы газетные пачкуны раньше времени разнесли новость, как сороки на хвосте. Храни в тайне эскизы храма, не давай печатать их в газетах. Скажи Рорку, что не хочешь утечки информации. Он не станет возражать. Вели подрядчику поставить высокий глухой забор вокруг строительной площадки на время, пока возводится храм. Никто не должен иметь представления о нём, пока ты не вернёшься и лично не возглавишь церемонию освящения. Вот тогда – снимки во всех газетах страны, чёрт бы их побрал!

– О, Эллсворт!

– Прошу прощения.

– Но мысль верна. Подобным образом мы поступили с «Легендой о святой деве», это было лет десять назад, когда она вышла на экраны. Одних актёров там было занято девяносто семь.