России необходима свобода

Кто любит Россию, тот должен желать для нее свободы; прежде всего свободы для самой России как государства, ее международной независимости, ее державной самостоятельности; далее – свободы для России как национального, хотя и многочленного единства, т. е. творческой нестесненности, любовного взращивания русской и всех других российски-нерусских национальных культур; и, наконец, – свободы для русских людей, как множества духовных и хозяйственных личностей, свободы для всех нас, как живых субъектов права: свободы веры, искания правды, творчества, труда и собственности.

Это требование свободы есть основное, неоспоримое, аксиоматическое… Его необходимо продумать и прочувствовать до конца. Его необходимо принять духом и волею, чтобы уже не колебаться. Грядущая Россия должна быть свободна и будет свободна. Отвергающий эту аксиому жизни будет готовить и ей, и нам всем, и нашим детям и внукам – распад, соблазн и порабощение. Спорить здесь можно не о самой свободе, а лишь о мере и о формах ее политического и хозяйственного осуществления.

Необходимо прежде всего признать, что старый спор между «либералами» и «антилибералами» потерял свой былой смысл и обновился. За последние десятилетия в мире совершились события, которые сделали этот спор устаревшим. Впервые за всю свою историю мир увидел тоталитарное государство и испытал, что значит лишиться всякой свободы; он увидел и понял, что такой строй восстает и против Бога, и против всех законов созданной им природы; что он превращает человека – не то в раба, не то в машину; что такой строй служит делу дьявола и что он поэтому обречен и гибелен!

В результате этого спор о свободе передвинулся и углубился. Оказалось, что он вращался на поверхности жизни и касался всего лишь некоторых отдельных видов личной свободы, о мере и о формах которой можно спорить и теперь, разрешая этот спорный вопрос различно в разных странах, ибо и здесь, как во всех человеческих делах, нет единого, спасительного рецепта для всех времен и народов.

Оказалось, что либералы не предусмотрели, что крайняя или несвоевременная и неуместно предоставленная свобода ведет к разнузданию и порабощению; они не предугадали, что человек, не созревший для свободы, может злоупотребить ею в разнуздании и продать ее за личный или классовый интерес, за частный прибыток; что в мире встанут поработители, которым он и отдастся в рабство; они сумеют зажать разнуздавшихся, извести людей чести и совести, сорганизовать злых, заставить своих новых рабов служить себе за страх пуще, чем за совесть – и тогда посягнут на порабощение и всех остальных народов, всего мира. Либералы с ужасом поняли, что они хотели совсем иного: они готовились к идиллии, а настал разврат… И даже самые крайние либералы, – анархисты, – с отвращением увидели безобразное убийство черни и живой ад тоталитарного коммунизма (князь Петр Кропоткин). Но было уже поздно. Безмерная свобода есть или ребяческая мечта или соблазн дьявола, а в жизни – то и другое вместе. Зло скрывается совсем не «в принуждении» и не в «государственности», как проповедовал Лев Толстой, а в безбожной и злой человеческой воле, которой безумно предоставлять «свободу». И потому всякая свобода должна иметь свою меру и форму, и притом у каждого народа – свою особую…

С другой стороны, оказалось, что противники либерализма гораздо вернее предвидели опасности разнуздания и тирании; но и они отрицали только известные виды свободы, которые они считали развращающими и опасными. Они и не думали отвергать всякую свободу и всю свободу, но всегда разумели человека как существо самостоятельное, призванное внутреннему (духовному) самоуправлению и самодеятельности. Уже дохристианское римское право, выговорившее парадоксальное утверждение – «раб есть вещь», не сумело и не захотело проводить в жизнь это духовно противоестественное обобщение и постоянно отступало от него в сторону права и свободы. А после торжества христианства, с его учением о личной, нравственно-ответственной и бессмертной душе, человек явился нам живым и творческим центром нравственной самодеятельности. Самые последовательные антилибералы, вроде английского философа Гоббса, начинали с человеческой самодеятельности и свободы, пытаясь примирить и уравновесить множество состязающихся личных центров, не угашая их жизни и творчества; и никто не думал о возможности или желательности коммунистического бедлама.

Итак, новейшее тоталитарное государство явилось великим потрясением и для сторонников политической свободы, и для их противников. Этого исхода, такой развязки – никто не ожидал. Перед таким финалом старые споры потеряли свой смысл, и ныне весь вопрос должен быть поставлен и разрешен заново.

Историческое наказание было очень сурово и наставительно: кто не дорожит свободой, этим Божьим благом, – кто злоупотребляет им или торгует им, – тот лишается его, лишается целиком, до конца, до погибели, чтобы другие на его примере научились ценить его… Мы имели в дореволюционной России: свободу веры, исследования, слова, печати, труда, собственности, неполную свободу союзов, свободные выборы в законодательное собрание, чрезвычайно разветвленное и всестороннее общественное самоуправление, – и роптали… И только тогда, когда пришла настоящая полная несвобода, – цельная до конца, до погибели, – тогда мы поняли, сколь свободны мы были в императорской России и чего мы лишились… – не «мы, русская буржуазия», и не «мы, русская интеллигенция», – а мы, русский народ всех званий, сословий и племен… Ибо все утратили всё.

Русские люди роптали на то, что недостаточно ограждены права личности; казалось бы, следовало им совершенствовать в стране соответствующие законы и порядки, ибо огражденность личных прав ни в одной стране не сваливалась с неба, но они «уверовали» в революцию, которая впервые «все даст, и устроит»; а революция отвергла личность и совсем отменила и попрала ее права. Русские люди тянули к экспроприации и социализации земель – одни хотели получить чужое в неограниченном количестве и даром, другие «уверовали», будто русский мужик только и мечтает о том, чтобы ему ничего не принадлежало, а только – все общине; а революция отняла все у всех, погасила частную собственность и ввела вожделенный «социализм». Русские люди роптали на государственную цензуру, – «пусть всякий пишет кто во что горазд, и пусть ему никто не мешает»; за эту глупую и наивную безмерность история подарила им коммунистическую монополию мысли, слова, печати и преподавания. Русские люди отходили от своей Церкви и не участвовали в ее жизни, а о духовенстве рассказывали друг другу плоские анекдоты; и вот дьявол истории поднял вихрь безбожия, гонений и кощунств.

Тогда русский народ понял, что он был свободен и стал рабом; что императорская Россия никогда не стремилась создать тоталитарный режим; что Россия при Государях строилась совсем не полицейским гнетом, как писали тогда радикальные газетчики, а национальным самоуправлением.

Только совсем неосведомленные и зложелательные иностранцы, да теперь свои доморощенные клеветники без стыда и совести – могут говорить о «деспотическом строе» или о «народном рабстве» в России применительно к 20 веку. Со стороны иностранцев это до известной степени понятно: они не понимают, что самое пространство всегда требовало в России децентрализации и самоуправления; что опасность анархии всегда была в России больше, чем возможность авторитарного зажима; что самое дыхание Православной Церкви обеспечивало нам признание личного начала и вовлечение сердца в строительство государства; что наши многоплеменность, многоязычность и многоверие – делали у нас самоуправление неискоренимым; что самые властные русские Государи, как Петр Великий, заботились больше всего о том, чтобы поднять народную самодеятельность; что самый консервативный русский царь, Николай Павлович, систематически подготовлял освобождение крестьян и прямо называл крепостное право «началом зла». Иностранцы не знают Россию, меряют ее своим маленьким аршинчиком и потому ошибаются. Другое дело – доморощенные поносители, которые и теперь еще имеют бесстыдство писать о России как о «каторжной империи», которая якобы держалась «похотью власти» и «радостью унижения слабых» (смотри статью пресловутого Федотова в 16 книжке «Нового Журнала»).

Скажем же однажды сами себе: культура законности и свободы бесспорно нуждалась в России в дальнейшем совершенствовании, но к началу 20 века русский народ имел в основном посильную для него свободу, которую он утратил целиком при Советах. При Императоре Николае II народная самодеятельность в России непрерывно крепла и росла: и в расцвете земства и городов, и в трудах Государственной Думы, и в движении за восстановление Православной Соборности, и в личной земельной собственности Столыпина, и в росте кооперации, и в движении за свободные рабочие союзы, и просто в нестесняемой правительством культурной инициативе самого населения на всех поприщах жизни. Словом России грозило не «самодержавие трона», а разнуздание народа, над которым работали революционные партии; опасность лежала совсем не в «деспотическом режиме», а в неукрепленности массового правосознания; страшна была не реакция, а революция…

После революционного порабощения русский народ, может быть, поймет, что он жил доселе не в рабстве, а в свободе; что свобода есть неотъемлемое право человека на законно урегулированную самодеятельность, но отнюдь не право на революцию или на грабеж; что свобода всегда будет иметь свои законные пределы; что у разных народов мера свободы бывает различна и что она зависит от укорененности и несоблазнимости общенародного правосознания.

Мы не сомневаемся: Россия вернет себе свободу, укрепит ее и приучит свой народ к свободной лояльности. Но в дьявольской школе тоталитарного коммунизма она научится ценить свободу, не злоупотреблять ею, не торговать ею и стойко блюсти ее законные пределы.